Зимы сменялись вёснами, грозы-буранами, и лишь Война царила бессменно. Города задыхались под пеплом, люди умирали, но всегда оставались выжившие. Мать помогала в госпитале, Васька, мой старший брат, разгребал завалы. За мной приглядывала баб-Тася, тётя отца, который затерялся где-то за тысячу миль от нас в ничтожном бессилии перед лицом Душегубки.
Мать третьи сутки помогала перевязывать раненных, Васька - заделывать прорвавшуюся плотину. Баб-Тася сидела в горнице и тихонько бормотала что-то под мерный стук спиц. Монотонно тикали стрелки часов, подрагивал огонёк керосиновой лампы. Время клонилось к полуночи. Стрелки все тикали, но куда-то подевалось бормотание и дребезжание спиц. Баб-Тася по обыкновению заснула, утомленная кропотливой работой, и я поспешил затушить лампу.
На утро меня не потревожило ни дребезжание посуды, ни аппетитный запах горячих оладьев. Я вылез из-под одеяла и почувствовал сквозняк, врывавшийся из незакрытой ночью форточки. Ставни хлопали, истязаемые порывами ветра. Половицы жалобно заскрипели, я вошёл в горницу, и по моей коже пронеслись табуны мурашек.
Старушка сжалась в разы. Морщинистая кожа посерела и съежилась. Одна рука безвольно свисала с кресла, вторая закоченело сжимала спицы. Губы были приоткрыты, будто замершие на полуслове. Но глаза... Глаза были широко распахнуты, а огонёк жизни в них погас. Навсегда.
Пришла мать, вернулся Вася. Я сидел, забившись в углу, и смотрел в эти глаза. Они будто бы впивались в меня, безотрывно следили за мной.
Мать тихонько всплакнула и ладонью смежила закоченевшие веки. По лицу, по рукам пошли трупные пятна. Вася завернул тело в домотканое полотно. Церковь давно разрушили, поэтому мать перекрестилась и сама прошептала коротенькую молитву за упокой. Баб-Тасю мы похоронили на следующее утро в ельнике за холмом. Васька сколотил крест. Большо туда никто из нас не возвращался, и к лету небольшой насыпной бугорок порос бурьяном, крест повалился на бок.
