В утренней промозглой дымке растворились и яблоневый сад, и луг, и холмы. Небо заволокли тучи. Там, в убогом, опустевшем городке пронеслись мое исковерканное детство, ни чем не лучшая юность. Засыпая под безотрадный стук колёс, я чувствовал себя древнейшим стариком. Казалось, мое существование тянулось сотню лет, я оглянулся вокруг и понял, что все, кто был дорог мне когда-то, исчезли. Не было у меня и малейшего представления, что ждало впереди. Точно также локомотив унёс за холмы и Ваську. Теперь я ступал по той же тропе. Все мои пожитки составляли потрепанная тетрадь, пара писем, похоронка и ненависть к Войне. К той Войне, на которую спешил, на которую тащили меня рельсы и шпалы.
Каждое поколение должно пройти через это. Должно отдать дань Душегубке. За что, за что сражаются пешки?! За королей. Люди умирают, но ведь рождаются другие. Олово всегда можно переплавить. В утиль тела, в утиль! Не тратьте сырьё на чувства, сердца. Нам нужна Победа, нам нужна Война.
В сырой холодной комнате от стен отлетало эхо моих шагов. По двум сторонам от меня в два идеальных ряда выстроились сортиры, начищенные каким-нибудь провинившимся пареньком. По стойке сми-и-рно! Выстроиться ст-р-о-о-го в стр-о-ой! И марш драить толчки! На мне была новая фуражка, строгий китель, пока что без погон, плотные брюки и тяжёлые сапоги со сверкающими носками. На ровные высокие плечи ещё не успела сесть ни одна пылинка. Но и толчки будут блистать лишь до подъема. Да ладно, нас с ними ждала одна участь. Пешки или люди, друзья или враги, в конце концов мы все были равны.
- По стойке см-и-и-рно!
И девять десятков юнцов замерли, боясь сделать вдох чуть глубже, чем все остальные. Я исподтишка наблюдал за нашим капитаном. Он был на год или два старше меня. Голова, как и лицо - начисто выбриты. На подбородке и щеках рассыпались гноящиеся язвы. Зубы были изъедены кариесом.
- Вольно! Значит так, над вами придётся поработать, - Он смерил нас всех презрительным взглядом и заглянул каждому в глаза, - И думать забудьте о чем либо другом, кроме службы. В десять отбой, в шесть подъем. Все строго по расписанию, ни секундой позже, ни секундой раньше. Минута на то, чтобы вы продрали свои тупые телячьи глаза. Пять - на умывание, сортир и прочее. После тащитесь на завтрак. Еда здесь дрянная, но вы не в пансион попали. В половину седьмого - построение. Это пока все, что вам нужно знать.
Он замолчал и с важнейшим видом поджал губы. Ну и тип, так и давился своим самолюбием. У некоторых после его речи аж поджилки тряслись. Дело действительно было дрянь.
Нас распустили и было время послоняться по округе. Ну как, по округе. Всю округу ограничивали высокие кирпичные стены с каёмочкой из колючей проволоки. Двор был залит бетонном, в дальнем конце жались казармы, у массивных железных ворот был пропускной пункт и администрация. Нигде нельзя было найти и травинки. На напрочь вытоптанной площадке капитан гонял и заставлял отжиматься хлипких юнцов. Сотня парней в унисон пыталась ещё и ещё раз оторвать своё тело от земли. Серый кирпич, железо и колючая проволока. Нас оградили от мира, будто заключённых.
Желтые изъеденные чернилами страницы, обрывочные мысли, наброски писем... Днями меня учили убивать, ночами в свете Луны я пролистывал беспорядочные записи, наблюдал, как мирно спят люди, которым суждено стать винтиками Душегубки. Иногда я бродил в их снах. Кошмары, кошмары, кошмары. Порой ночью в окошко заглядывал Старик. Он манил кого-то выхоленной с ногтями идеальной формы рукой, и наутро на построение являлось на одного человека меньше. А на следующий день койку занимал уже другой юнец. Олово всегда можно переплавить... В утиль, в утиль тела! Не тратьте сырьё на чувства, сердца... Нам нужна Победа, нам нужна Война!
Когда было совсем одиноко, я доставал из-под подушки блестящую металлическую шпильку, и мне сразу чудился запах асиных волос, вспоминались струящиеся шелковые водопады. Но время шло, и небесно-голубой сарафан тускнел в моей памяти. Изредка приходили письма, написанные витиеватым почерком, отвечая на которые, я выплескивал всю свою душу на безразличный ко всем моим чувствам лист бумаги.
"Серафим, Серафим, Серафим..."
Не твоё ли имя напевает соловей прохладной майской зарей? Знаешь, нынче ведь снова весна. Такая же дурманящая, как та, которой мы встретились. И яблоневый сад вновь в цвету. Я часто прихожу туда на закате и вспоминаю тот последний вечер. Порывы ветра играют белоснежными лепестками, ветки поскрипывают, пчёлы кружат в своём задорном танце.
Ежевика все также свежа и отдаёт кислинкой, земляничные поля на заре серебрятся росой. "Серафим, Серафим, Серафим,"- Вот о чем журчит спешащий ручей. Возвращайся, иначе эта весна станет бледной, словно осенние сумерки. Возвращайся.
О Ася...
Взгляни на небо! Взгляни! И увидь Кассиопею, поймай на себе взор Андромеды. Понимаешь, небо над нами освещает одно Солнце, мы восхищаемся одной Луной.
Я больше всего на свете хотел бы разделить с тобой эту весну. Между нами тысячи миль, но над нами все ещё одно небо. И это единственное, чем мне позволено любоваться. Меня окружает Стена, сковывавшая волю, укравшая свободу.
Ася, Ася... Верни мне сон. Вереницы дней остаются позади, ночи тянутся бесконечно долго и мучительно медленно. Я во временной петле..? Извини, но я слишком слаб, чтобы противостоять Стене.
И вновь война. Война сегодня, завтра,
Война сейчас, война всегда,
И тысячи юнцов, ушедших безвозвратно.
Ну вот приказ. И снова в бой,
Умрут они безлики-
Слетится вороньё, лишь только смолкнут крики.
И мессер, рассекая небеса, на крыльях Смерть несёт для чудаков, что по ошибке живы.
Великая идёт Жатва, и землю бороздят могилы.
На поле бранном не слышна молитва матери, что уж осиротела-
Чрез километр и года надежда не истлела.
Но кто же все-таки они? Все страхи, горечи, мечты... отвергнуты, забыты.
Лежат тела в земле сырой. Сердца поломаны, разбиты.
