хён!

лжёшь!

У нового хёна такие красивые глаза. Тёмные, такие, что Чонгук, наверное, никогда не видел в них отражения солнечного света. Были больше похожи на кукольные, своей этой идеальной и какой-то грустной бездной. Будто Юнги вот-вот заплачет. Но Чон никогда не видел, как хён плачет.

Никто не смеет заставлять хёна плакать. Чонгук не позволит. Наверное, Гук и сам не знал, отчего у него такая привязанность к этому хрупкому, бледному, «плачущему» человеку. Ему хотелось видеть хёна рядом с собой. Хотелось видеть, как тот улыбается одними уголками губ когда... Нет.

«Хватит, хён! Прекрати, пожалуйста!»

Эти слова застревали в горле противным комом, когда на миновых мраморных запястьях, испещрённых бесконечными грязновато-алыми разодранными порезами, появлялся новый шлейф из густой, тягучей жидкости, медленно, вязко стекающей на грязную простынь, оставляющей тёмные следы. В такие моменты в глазах Юнги Гук видел... эмоции? Кажется, что-то похожее на радость. Да, именно. На тёмной влажной поверхности зрачка появлялись переливающиеся блики. Так красиво. Чонгуку хотелось смотреть в эти глаза вечно. Наслаждаться этим прекрасным зрелищем, происходящим под аккомпанемент учащённого дыхания и жгучей боли, отдававшейся по всему миновому телу. Но Мин предпочитал думать, что это не боль. Боль не может быть такой. Боль больше похожа на те резкие пинки по животу, рёбрам, рукам, чем на это ощущения удовольствия. Будто реклама в его фильме закончилась и, наконец, началось основное действо. В такие моменты Юнги действительно чувствовал.

Чонгуку хотелось отобрать у Юнги эти чувства. Гук понимал, что они — лишь иллюзия Мина, хотя сам он свято в них верил. Так было проще, чем смириться с тем, что ты долбаный кусок камня с какими-то там прописными фобиями и синдромами.

Ложь

Юнги здоров. Он нормальный.

(Нет... Пожалуйста, хватит! Вы лжёте! Вы все лжёте!)

***

Какой же дядя мерзкий, когда улыбается. Какие мерзкие его пальцы, старательно, нежно ласкающие губы Чимина. В такие моменты хочется плюнуть себе в лицо, с отвращением глянуть на жалкую грязную лужицу, презрительно медленно выдыхая самое позорное «шлюха». Чимин больше не отрицал этого. Смирился.