Жрец и юный господин

Возвращение в родные места

Сохнет дом и сохнет сад,
Под верандою энгава
Паутинки говорят,
Что давно дождю пора бы.

Зеленеющие горы
Пахнут листьями и соком,
И склоняются с укором
Там цветы во сне глубоком.

Край простых людей, а значит,
Здесь на всё простой ответ:
Без стеснения заплачет
Мне крестьянка средних лет…

-Эй, а ты зачем пришёл? —
Спросит вдруг холодный ветер.

середина 1920-х гг.

      Тьма поглотила всё вокруг. Часы уже давно пробили за полночь и мерно отмеряли минуты своими кроткими, звонкими шагами. За окном восторжествовало спокойствие, приходящее только поздней ночью, когда все источники шума, суеты и хаоса, истратив все свои силы, набираются новыми, просто отдыхая или же погружаясь в сладкое царство Морфея. Печальные голые ветви деревьев слегка покачивались из стороны в сторону, танцуя в такт с ветром, затягивающим свою заунывную, местами затихающую серенаду, и противно скрипя, говоря о своей ветхости. Пожелтевшие, опавшие листья, поднятые гонцом природы, легко вальсировали в воздухе, кружась, поднимаясь выше и падая вновь на землю. Редкое пение ночных птиц и тихий скрежет сверчков еле-еле доносились с улицы. Одинокий фонарь, стоящий напротив их окна, своим слабым белым светом освещал комнату, в которой уже давно был выключен свет, но в которой два любящих сердца, два человека, навеки связанных красной нитью, остались наедине друг с другом, со своими чувствами и желаниями. Пустая бутылка вина, полупустые, наполовину наполненные бокалы с этим напитком истины, открывающим все двери сознания и человеческой души, сердца, отстранёно и забыто стояли на комоде из красного дерева; пару картин, в коих не было ничего цепляющего и осмысленного, висели на стене, укрытые полотном ночи; комната сама по себе была пустой и особо не загромождённой различной мебелью и элементами декора, лишь огромная кровать, стоящая чуть ли не в центре комнаты, заполняла всё пространство; поодаль от неё, с двух краёв, стояли две небольшие прикроватные тумбочки, на одной из которых покоилась старая, но ценная чёрная шляпа, принадлежавшая Накахаре.

      Фонарный свет освещал половину их лиц, на которых проскальзывал лёгкий румянец не только от алкоголя, но и от нахлынувших чувств. Чуя нежно касается слегка припухших губ Дазая, оттягивая и покусывая их, не причиняя особой боли, а лишь толику будоражащего наслаждения. Его левый глаз игриво сверкает на свету, напоминая огранённый сапфир на колечке молодой девицы, что как бы невзначай теребит его или демонстративно двигает руками так, чтобы этот камешек точно привлёк чьё-то внимание. О, эти глаза имели какое-то непостижимое уму человека магическое свойство, они приковывали к себе взгляд, и, посмотрев в них однажды, ты больше не мог оторваться. Слабые блики сверкали в них, придавая им больше загадочности, обворожительности и силы. Их не менее таинственный владелец аккуратно укладывает на постель свою жертву, так любезно попавшую в его сети, что, опираясь локтями на постель, пристально смотрит на него, не только ожидая каких-либо дальнейших действий, но и просто наслаждаясь этим моментом, пытаясь запечатлеть каждое малейшее движение, изменение, блеск и чувство. Охотник нависает над своей добычей, обрамляя её нежную, гладкую и местами шероховатую из-за бинтов кожу почти невесомыми касаниями алых губ. Он любит прелюдии, пытаясь довести максимум удовольствия, насладиться каждым действием, проявлением ласки и любви, медленно мучая свою жертву, что забавно щурится, когда чужие губы, слегка причмокивая, целуют щёки, уголки глаз, что в этой темноте казались более опьяняющими и напоминавшие уже не шоколад, а настоявшийся коньяк. Чёлка лезла в глаза, но Чуя не обращал на это внимания, идя точно к своей цели. Заглянув в эти хитрые, слегка прищуренные коньячьи глаза, он медленно развязывает оби и стягивает кимоно с широких, но костлявых плеч, что спадает на локти. Развязав небольшой узелок на шее Дазая, он снимает бинты, растягивая каждую минуту, при этом опаляя открытые, голые дазаевские плечи лёгкими, невинными поцелуями. Тихое, мерное дыхание опаляет его уши, заставляя всем телом содрогнуться, а лицо залиться лёгкой краской. Наверное, это было единственное слабое накахаровское место, заставшее его врасплох. Кимоно уже давно распласталось на кровати, бинты валялись где-то на полу, а Накахара, под бледным светом фонаря, расцеловывал каждый шрам Осаму, представляя, сколько же боли тот перетерпел. Медленно подкрадываясь к самому желанному месту своей добычи, он стаскивает с себя галстук и пиджак, небрежно бросая их возле кровати. Подобравшись к таким желанным и горящим губам, он впивается в них, бесцеремонно пробираясь в чужой рот, сплетая языки, они целуются медленно, развязно, слегка причмокивая.