— Послал же Боженька… мало того, что заучка, так еще и неловкая.
— Не подскажешь, почему я тебя еще терплю?
— Любовь, она знаешь какая коварная? — лукаво подмигнул и звучно чмокнул в губы.
Он именно таким мне и запомнится — теплым, смешливым, моим… тогда еще моим.
***
— Мамочка!
— Тише, Нют. — я обнимаю ее. — Выгонят еще.
— Что случилось? — всхлипываю, давясь слезами, которые, наконец, хлынули из глаз. В голове какой-то шум, беспорядок после того, как позвонила соседка и рассказала, что отца и еще нескольких шахтеров засыпало в шахте.
— Я сама еще ничего не знаю, ребенок. — мамочка у нас сильная, она не плачет, пытается сохранить хладнокровие в сложных ситуациях, но я же вижу с каким трудом ей дается этот ровный тон. — Обвал на шахте. Оперируют уже несколько часов. — ее голос дрогнул. — А что оперируют толком не говорят.
— Господи.
Все, на что меня хватает. Мама усаживает меня на стул и садится рядом, пожимая мою ладонь, опять горбясь. Мы сидим тут долго. Наступает утро, начинают сновать врачи, больница в провинциальном городке быстро заполняется галдящими людьми, и только ближе к обеду из отдела хирургии выходит взмыленный, высокий мужчина с крупными чертами лица.
— Петрова Нина Андреевна? — он усталым взглядом обводит коридор, а мама уже рядом с ним заглядывает в эти усталые глаза, с отчаянной надеждой сжимая трясущиеся губы. — Ваш муж вне опасности, нам удалось остановить внутреннее кровотечение, позвоночник в нескольких местах имеет опасные трещины, и еще есть подозрение на защемление нервов, но тут уже мы не властны.
— О чем вы? — настойчиво спрашивает мама.
— Впрочем, рано конечно судить, нужно дожидаться пробуждения… — хирург мнется, а потом подавлено добавляет. — Возможно ваш муж уже не сможет ходить. Простите.
— Что? — мама хватается за сердце, а я подаюсь вперед, обнимая ее и усаживая на опостылевшие стулья.
— Мамочка!
— Ничего, доченька. — губы белые.
— Что-то можно сделать? — давлю на мужчину, что подобрался ближе к маме и пережимая кисть считает ее пульс, посматривая на часы.
