Если в своём первом сне Ван Ибо вновь возвратился на то до дрожи жутчайшее место, связывающее его и Сяо Чжаня самым что ни на есть кошмарным образом, то сейчас, немного успокоившись и приняв сильное снотворное, он видел именно этого солнечного мальчика.
Такой милый. Такой добрый. Такой нежный.
Снова эти лотосовые губы расплылись в лучезарной улыбке, снова эти большие глаза будто бы засверкали как-то по-ночному. Эти мягкие и шелковистые смольные волосы, этот сладкий и ласковый голос, эти тонкие и белые руки с мозолями на кончиках мраморных пальцев.
И Ибо стоит точно напротив его, ощущает тот солнечный свет, исходивший от него и растворяется в этом затейливом смехе, в то же время утопая в бездонных лунах глаз.
— А-Чжань. — зовёт он его.
Ибо не знал, что умеет так. Так чутко, так любовно, так бархатно. Словно весна заиграла в груди этого прежде непреклонного и неподступного мальчугана.
Влюбился.
Впервые в жизни.
Влюбился.
И некуда было бежать от этого, некому было перенять это настырное и безотвязное чувство. Так скверно.
— А-Чжань. — вновь юноша подал свой проникновенный голос. Исполненный надежды и упования.
И протянул к смеющемуся Чжаню руку. Мальчик стоял точно перед ним, так что дотянуться до него было легче лёгкого.
— А-Чжань?..
Голос Ибо будто отрезвился, но потерял чувство веры. Он не мог дотронуться до Сяо Чжаня. Пальцы просто проникали сквозь его невесомое тело, совершенно не ощущая.
Теперь призраком был Чжань. И смех его был такой больной, такой горький, такой режущий. А по его щекам побежала вода.
— А-Чжань…
***
— Ибо… Ибо…
Ибо не ощущал тела. С ног и до головы оно онемело. Даже не сразу воспринял, как его руки гладят чьи-то пальцы. Расцепив сонные веки, из-под крыльев чёрных ресниц показался расползавшийся силуэт, то и дело твердивший его собственное имя, как мантру.
— Ибо, очнулся! Ибо, Ибо, слышишь меня?
Ибо тяжело вздохнул и начал быстро моргать.
— Слышу, слышу…
На его кровати снова сидела Минчжу.
И, если честно, не было ни малейшего желания видеть и разговаривать с ней сейчас. Нужно было кое-что хорошенько обдумать.
Нельзя сказать, что отношения Ибо и матери были натянутые, но их и трудно было назвать тёплыми. Ещё повезёт, если они свидятся — а то, бывает, Минчжу возвращается с работы домой, а Ибо либо спит, либо опять до поздней ночи разъезжает на мотоцикле.
Скорее всего, Ибо несколько нейтрально относился к ней. Что её нет, что она есть — разницы особой не чувствовалось. Всё равно состряпать что-нибудь эдакое и ненавороченное одному у него наверняка ума и терпения хватит, хоть он и ни разу этим не занимался. То есть, голодным не останется. И так завтракает и обедает он в школе, а вместо ужина предпочитает втайне потанцевать в своей комнате без музыки или угнать от всех забот в объятия ночи на своём железном скакуне.
Редко от мамы можно было услышать слова поддержки, да и спрашивала она в основном об оценках в школе. А Ибо до чёртиков ненавидел эту тему. Он вообще не любил разговаривать о школе, ведь там его заставляют подчиняться. Учить то, что учить никак не хочется, общаться с осточертевшими учителями, просыпаться рано утром. А Ибо и подчинение — точные антонимы. Он просто словно клеймо себе на груди выжег — не подчиняться, и всё. Ведь это так смехотворно, так позорно, так унизительно.
И ведь никто не знал о его главных страхах. Конечно, мама с самого его детства замечала, что у него паническая боязнь морской глубины. Но о том, что он катастрофически боится одиночества и позора, он не рассказывал никому. И ведь верно поступал, боясь, что когда-нибудь эти его слабости обернут против него.
