Когда сгорают мечты.

3.

Глава третья: обыденность

Раскрытая книга вполне годится в качестве замены солнечных очков. Ужасно лень отрывать от лежака пятую точку и пиликать за ними в дом, а подарочное издание Ремарка пусть и давит на лоб, но с обязанностями заместителя вполне справляется. Лучистый воскресный полдень. Мать с отчимом упорхнули в город: по всей видимости, надолго, так что в доме остались только я и Тони - личный ночной кошмар, назойливая мания и неустранимая помеха нормальному отдыху в одном флаконе. За прошедший месяц гандон вкрался в мои раздумья так прочно, что не выкорчевать при всем желании. Скверный характер и общая паскудность еще куда ни шло: где-то проигнорировал, притворился, что в упор не замечаю глупых потуг доказать неизвестно кому свою состоятельность; но проявления иного свойства пугают гораздо сильнее. Это уже и ненавистью-то окрестить трудно.

Чем равнодушнее я себя веду, тем в большее бешенство это его приводит. И напротив, стоит ослабить контроль, сорваться, выдать скопившиеся претензии касательно мудизма и никчемности, как он феноменальным образом преображается в довольную, сытую гадину, выполнившую домашнее задание по доведению до белого каления обожаемого братца. Но иногда его клинит, и в глазах загорается та самая непонятная, полубезумная искра. В подобные моменты корявые мысли вроде: «а не приобрести ли травматический пистолет?» или что-то типа потоков страха: «слинять подальше... хоть на северный полюс, лишь бы подальше...» начинает казаться веским, зрелым и правильным. Не знаю уж, какие замыслы роятся в этом необузданном сознании, но то, как он плавит дырки в моей шкуре, мне совсем не нравится.

Сейчас он заперся в своей комнате наедине с компьютером, постерами патлатых фриков и «Ямахой». Струны тренькают, бурчат, визжат. Обрывки треков взбрыкивают модуляцией, меняют тембр, окраску, но надрывность остается неизменной. Медиатор заставляет инструмент выть, скрипеть, чуть не храпеть, и мне хочется зажать уши ладонями - не потому, что игра бездарна: эта поломанность, напористость, обилие гармонических полутонов будит во мне эмоции, о существовании которых я не только не подозревал, но и не хотел бы узнавать, настолько дикими и паршиво-возвышенными они представляются. Со второго этажа, сквозь разверзнутые ставни его стремительные, стирающие пальцы в мозоли партии впитывается прямо в душу.

Мой отец был музыкантом. Точнее, пытался им быть. Самоучка, без высшего образования, он выступал во второсортных клубах, упарывался в умат и отрывался на полную катушку. Очень любил меня и легковерную простушку-мамочку, вешая ей лапшу о грядущей славе, всемирной известности; но то ли сам кинул ее ради сакральной свободы, то ли она сообразила, что в таком режиме долго не протянет, да еще и с семилетним сыном на руках. Однажды вечером, без объяснений, мама просто сложила вещи, написала баллончиком на двери трейлера, где мы обитали, едко-желтое «прощай» и скрылась со мной на такси - навстречу тяготам и другому, настоящему миру. На расспросы не отзывалась, лишь обнимала крепко; клялась, что без него нам будет лучше. А мне ничего не оставалось кроме как верить.