Пламя Удуна / Flame of Udun

***18***

Дни, казалось, бежали еще быстрее, чем когда Фингон валялся в каменном мешке, измученный до потери сознания. Здесь, наверху, в относительном удобстве и комфорте, находилось удивительное множество мелких дел, отнимавших здесь полчаса, там час, пока день не заканчивался.

Портной мог притащить отрезы ткани на выбор, не в силах сам решить, золотая парча или пурпурный бархат более достойны венценосного пленника. Кухарка могла прийти расспрашивать, чего благородный господин желает на ужин. Он мог полдня разбираться в сундуке с пыльными свитками, изъеденными мышами, который приволокли подручные Готмога. Он мог прогуливаться по коридорам под конвоем двух балрогов, держащихся поодаль, разглядывать галереи, лестницы, двор, стены и потом лихорадочно вычерчивать по памяти планы крепости, особо даже их не пряча. Он мог засмотреться на далекий Тангородрим у открытого окна, жадно вдыхая воздух, напоенный, кроме гари, ароматами подступающей весны, и не заметить, как сгустились сумерки.

Все это по большей части была неважная суета, не несущая практически никакого смысла. Дома, в Хитлуме, государь нолдор перекладывал ее на плечи мажордома, секретаря, квартирмейстера, а сам занимался государственными делами, подготовкой к войне, осмотром владений, вершил суд, когда было нужно. Сейчас у него не было назначенных встреч, запланированных поездок, советов, заседаний. Титул, на котором он так настаивал, был пустым и мишурным, как эмблема на рукаве. Символ, не больше. И даже здесь, наверху, при всем удобстве, комфорте и праздности, Фингон по-прежнему ощущал себя пленником. Может быть, даже острее, чем раньше.

Особенно в ночные часы, когда Готмог набрасывался на него, как зверь, и терзал его тело руками, губами, стискивал его в объятиях, вбивал в матрас. Он мог сдерживаться весь день с удивительным для огненного духа терпением, но ночь принадлежала ему.

Фингон иногда сопротивлялся из принципа, или если поза ему не нравилась, или просто чтобы дать выход злости и горечи. Тогда от их яростной схватки тяжелая дубовая кровать ходила ходуном, но исход был всегда одинаков: он сдавался и принимал насильника, вспоминая про уговор или истомившись позорной слабостью, предательским жаром в паху, и кончал еще более яростно, еще более мучительно-сладостно, чем обычно, так что в ушах ревело пламя, и взор заволакивался багрянцем.