В какой-то момент Чуя пожалел о том, что дал Акутагаве сигарету в трудную минуту.
Хлопок дверью. Валящийся с ног, Накахара устало скидывает куда-то на пол свой плащ, за которым следует и укороченный пиджак, после чего с громким выдохом, не позаботившись о верхней одежде, плюхается в кресло. Прикрывает глаза, прижимается затылком к спинке, чуть массирует веки, даже забыв снять перчатки. После этого ладони лениво приземляются на подлокотники.
Тихонько, протяжно скрипнула дверь, вслед за ней — половицы, свидетельствуя о том, что кое-кто пытается, крадясь, незаметно проскользнуть куда-нибудь.
— Рю, — Чуя нехотя приоткрывает слипшиеся веки, поймав младшего с поличным, — подойди-ка сюда.
Акутагава прикусывает щёки изнутри и чувствует что-то, смахивающее на чувство стыда, но всё-таки невозмутимо делает пару шагов навстречу. «Дыхни», — мотает головой. «Рю», произнесённое грозным тоном с ноткой беспокойства, — и тот, так и не выполнив то простое действие, напрямую твёрдо, уверенно сознаётся, что всё-таки ценится выше, чем молчание:
— Курил.
Чуя тяжело вздыхает, процедив: «Дурак». Сколько раз он говорил это, сколько раз ему обещали, что такое больше не повторится — без толку. Нет, Накахара, конечно, тоже курит, и то редко, и ничего прям до жути страшного не находил бы в том, если даже его близкие курили. Но это не в случае с Рюноске. Привык он очень легко и быстро, однако отучиться никак не может, а болезнь даёт свои плоды: кашель усиливается, кровохаркание учащается. Чуя очень боится за своего возлюбленного, поэтому и ругает. Но как всегда:
— Больше не буду, — хотя оба прекрасно понимают, что такая сцена повторится далеко не раз.
