Счастливый удар

глава 18

Ава
Мой уставший взгляд падает на сообщение на экране. Меня грызет чувство вины, и я не пытаюсь его прогнать.
Оукли: «Только что вернулся. Ты дома?»
Оно всплыло два часа назад, но я даже не дернулась, чтобы ответить. После всего вчерашнего и ужасной ночи из-за громкого храпа Адама на диване, который было слышно в моей комнате, не думаю, что из меня выйдет хорошая компания.
Я признаю, что соскучилась по Оукли за эти несколько дней, особенно учитывая, сколько времени мы проводили вместе в последние дни. Но это само по себе пугает меня и не дает толчок, который необходим, чтобы пригласить его к себе.
Если бы он явился сюда сегодня, мне пришлось бы объяснять, почему мои глаза красные и опухшие и отчего темные круги под ними стали такими заметными.
Правильно ли будет трясти своим грязным бельем?
Не думаю.
Я: «Да. Но очень устала. Думаю, буду весь день спать».
Я кладу телефон на кухонную столешницу и беру забытую чашку с кофе.
Кофе холодный, но я все равно пью. Желудок с трудом его принимает.
Морган у своих родителей, а Мэтт уехал на выходные на свадьбу к кузену, и в квартире слишком тихо.
Вероятно прогнать Адама домой с первыми лучами солнца было не совсем по-взрослому, рассуждаю я, стоя в одиночестве с чашкой холодного кофе и погрязнув в жалости к себе.
В дверь стучат, и я закатываю глаза. Легок на помине. Только отодвинув засов и открыв дверь, я вижу не Адама, а Оукли.
– Ох, блин, – бормочу я и непроизвольно захлопываю дверь перед его лицом.
Мои щеки горят, я опускаю глаза на свой прикид. Белые пижамные шорты и тонкая майка практически не скрывают тело, и я прОуклинаю недостаток тепла в квартире, когда замечаю, что соски пытаются прорвать майку.
– Ава? – Голос Оукли дрожит, как я понимаю, от юмора.
– Что ты здесь делаешь?
Гортанный смех.
– Открой дверь и узнаешь.
– Мне надо переодеться.
Не дожидаясь его ответа, я бросаюсь к себе в комнату и роюсь в ящиках в поисках чего-нибудь более приличного, чтобы показаться перед парнем, в которого я позорно серьезно влюблена, но не знаю, что с ним делать.
Натянув на голову мешковатую серую толстовку и какие-то пижамные штаны, я иду обратно.
Стоит мне открыть дверь, как игривая улыбка Оукли пропадает и превращается в сердитую гримасу. Я поднимаю брови из-за мрачного выражения в обычно теплом взгляде Оукли. Он волком смотрит на мою толстовку, и я не могу сдержать дрожь, бегущую по позвоночнику.
– Ты в порядке? – медленно спрашиваю я.
Он тяжело сглатывает.
– Да.
Я киваю и, развернувшись на пятках, собираюсь идти к дивану. Легкие перехватывает, когда на моем запястье смыкаются сильные пальцы, останавливая. Я испуганно оборачиваюсь через плечо, и наши взгляды сталкиваются.
– Кажется, я совершил ошибку и был не до конца честным, – начинает Оукли. Его голос не более чем хриплый шепот.
Я вздрагиваю.
– Насчет чего?
– Ты мне нравишься, Ава. Достаточно, чтобы беситься, увидев тебя в одежде другого парня.
Меня внезапно разворачивают, а дверь за моей спиной захлопывается. Я ахаю, когда моя спина касается дерева. Крепкая рука обхватывает мое бедро, а вторая поднимается вверх по шее и ложится мне на затылок.
Под кожей разгораются искры при виде того, как Оукли теряет контроль. Стоит его жаркому взгляду опуститься на мои губы, как я понимаю, что пропала.
– Я скучал по тебе. Скажи, что тоже скучала.
– Я тоже скучала по тебе.
И это все, что требуется.
Как будто мои слова лишают его последней выдержки, Оукли рычит два почти неразличимых слова, после чего наклоняется и захватывает мои губы в грубом, собственническом поцелуе.
Слава богу.
Я становлюсь жертвой его нападения и сдаюсь, цепляюсь пальцами за футболку. Пользуясь новым рычагом, притягиваю его ближе. Он обводит языком мою нижнюю губу, прежде чем я раскрываю губы и уверенно встречаю его осторожные касания.
В его груди нарастает рокот, когда я прикусываю его нижнюю губу и прижимаюсь к нему, делая нас еще ближе. Он двигает бедрами, и я животом ощущаю его твердые, мощные очертания.
Я с трудом втягиваю воздух, когда Оукли резко отрывается от моих губ, зависая над ними. Его пальцы теребят край моей толстовки.
– Это толстовка Адама?
– Да.
Я ожидаю увидеть тот же гнев, что и раньше, но это не так. Как будто наш поцелуй унял то пламя, заменив его другим. Тем, которое чувствуем мы оба.
– Я не вправе говорить тебе, что делать, но, пожалуйста, в следующий раз надень мою.
Я лукаво улыбаюсь:
– Не ожидала, что ты такой собственник.
– Я тоже, – признает он. – Раньше не был.
Я не могу противиться уколу гордости в груди.
– Не хочешь отойти от двери?
– Надо бы. – Но вместо этого он наклоняется за еще одним поцелуем. Который длится недостаточно долго. – Я правда приехал не лапать тебя возле двери. Клянусь.
– М-м, точно. Тебе придется отпустить меня, чтобы мы могли двигаться.
На его щеке появляется ямочка, когда он улыбается мне, делает большой шаг назад и опускает руки.
– Ты первая.
* * *
– Моя мама вернулась, – выпаливаю я, когда мы удобно устраиваемся на диване и от тишины у меня начинает чесаться кожа.
Оукли напрягается.
– Что?
– Я вчера узнала, что она разнюхивает обо мне. С тех пор я тону в своих чувствах. Поэтому не написала тебе ответ.
Он пристально смотрит на меня, как будто пытается забраться мне в голову и пустить там корни. Я рада, что он не может. Если бы мог, то, наверное, бросился бы наутек.
Я давлю стон, когда он открывает рот, чтобы заговорить, но потом закрывает его с застенчивым видом.
Было бы наивно думать, что у него нет вопросов. Особенно после того, как мы поцеловались и превратили нашу дружбу в нечто замутненное чувствами и привязанностями.
– Спрашивай что хочешь, – говорю я, давая ему слово.
Он протягивает руку над узкой полосой дивана между нами и кладет свою широкую ладонь мне на колено. Его пальцы начинают рисовать круги поверх моих спортивных штанов.
– Ты ответишь, если я задам вопрос, на который ты не хочешь отвечать?
– Да.
Он хмурит брови.
– Сколько ты жила в опеке?
– Тринадцать лет.
Его пальцы сжимаются.
– Это слишком долго.
– Да, – соглашаюсь я.
Невозможно отрицать вред, причиненный детям, которые долго жили без семьи. Мне невероятно повезло, что меня удочерили такие потрясающие родители. Лучше поздно, чем никогда.
– Но могло быть и дольше. Мне было пятнадцать, когда Лили и Дерек меня удочерили.
– Похоже, они замечательные люди.
Я мягко улыбаюсь:
– Да. Они не только решили взять подростка, что довольно редко, но такого, который к тому же закатывал истерики и пакостил всем.
Оукли заливается смехом. Я склоняю голову набок, словно спрашивая, почему он смеется.
– Ты закатывала истерики? Не представляю.
– Конечно не представляешь. Теперь я хорошая девочка. Но тогда? Совсем нет.
Он по-прежнему выглядит так, будто не верит мне, так что я протягиваю руку и дергаю за волосы, вьющиеся у него за ухом.
– Это правда! Я никогда не делала ничего откровенно опасного, но уговорила одного из старших ребят проколоть мне нос канцелярской скрепкой и топала по дому в грязных ботинках каждый раз, когда в дверь входила потенциальная приемная семья. Мое поведение стоило шанса удочерения не только мне. Полагаю, это был мой способ поквитаться с миром, даже если сейчас это кажется бессмысленным.
Я опускаю глаза в пол. По позвоночнику ползет стыд от воспоминаний, каким человеком я была. Девочкой, полной ненависти и обиды.
– Ребекка была наркоманкой, а возможно, по-прежнему такая. Это единственное, что я знала о ней многие годы. Я не знала ни ее имени, ни живет ли она все еще в Ванкувере. Она была призраком, и я примирилась с этим. Мой родной отец, скорее всего, тоже был наркоманом, и он сбежал, как только я родилась.
– Эти люди все равно никогда тебя не заслуживали, Ава. Господи, детка. Извини, – бормочет Оукли.
Он пересаживается ближе и обнимает меня за плечи, придвигая к себе и прижимая к своей груди. Его руки обнимают меня, как две защитные стены, и я глубоко выдыхаю в его футболку.
– Все нормально. Я много работала, чтобы преодолеть тот этап своей жизни. Думаю, поэтому появление Ребекки так сильно повлияло на меня.
Я обвожу глазами тихую квартиру, и они останавливаются на фотографии в черной рамке, висящей слева от телевизора. Эмоции сжимают горло, пока я смотрю на семейное фото.
Его сделали после моего первого рождественского ужина с Лили и Дереком. Мы только что закончили есть – на столе все еще стояли остатки блюд, – но мама согнала нас всех со стульев и построила перед камином. Она установила свою камеру на журнальном столике и включила таймер, после чего подбежала и встала рядом с папой.
Я помню свои чувства в тот момент, когда смотрела на свою новую семью. Впервые в жизни я была целиком и полностью счастлива.
– Каково это было? Жить в опеке.
Я смаргиваю слезы, которые начинают туманить зрение, и откашливаюсь, чтобы прочистить горло.
– Были свои хорошие моменты. Мой опыт не то, чем можно похвастаться, но он не так плох, как показывают в кино и по телевизору. По крайней мере мой личный опыт. Большую часть детства я провела в семейных детдомах для девочек. У меня было всего несколько опекунов.
– Они хорошо с тобой обращались? Если нет, скажи мне, и я выслежу каждого и сломаю им ноги.
Я смеюсь, несмотря на серьезность его угрозы. Внутренне я не сомневаюсь, что он правда сделал бы это ради меня, и это делает меня намного счастливее, чем следовало бы.
– Они были нормальные, Бойскаут. Честно.
Отлепив щеку от его футболки, я сажусь ровно и смотрю на него. Стоит нашим взглядам встретиться, и я сразу начинаю искать в его глазах признаки того, что я его спугнула или изменила его отношение ко мне. Должно быть, мое удивление слишком заметно, когда я ничего не нахожу, потому что он отключает все мои негативные мысли двумя предложениями:
– Ничего из того, что ты можешь мне рассказать, не изменит моего мнения о тебе, Ава. Обещаю.