Если мы не требуем слишком многого от памяти читателей, то смеем надеяться, что им уже знакома улица Сен-Клод, примыкающая восточной своей частью к бульвару, а западной - к улице Сен-Луи. Действительно, многие из лиц, которые или играли, или еще будут играть роль в этой истории, не раз бывали на ней в прежние дни, то есть когда тут жил великий доктор Джузеппе Бальзамо со своей сивиллой Лоренцой и своим наставником Альтотасом.
В 1784 году, как и в 1770-м, когда мы впервые водили по ней наших читателей, Сен-Клод была приличной улицей, правда несколько темноватой, не особенно опрятной и людной, малозастроенной и малоизвестной. Но так как она носила имя святого и имела все свойства улицы в Маре, то в трех-четырех составлявших ее домах жило несколько бедных рантье, бедных торговцев и просто бедняков, позабытых даже в церковных книгах здешнего прихода.
Кроме этих трех-четырех домов, на углу бульвара возвышался особняк довольно величественного вида, которым улица Сен-Клод могла бы гордиться как аристократической постройкой. Но это здание с окнами, расположенными выше ограды двора, которые, если бы зажечь по случаю какого-нибудь торжества канделябры и люстры в доме, осветили бы всю улицу, - это здание было самым темным, самым немым и самым глухим в этом квартале.
Дверь никогда не открывалась; на окнах, заложенных кожаными подушками, на пластинках жалюзи и на ставнях лежал слой пыли, возраст которой физиологи или геологи должны были бы оценить как, по крайней мере, десятилетний.
Изредка какой-нибудь прохожий - прогуливающийся от нечего делать, любопытствующий или просто сосед - подходил к воротам и принимался разглядывать двор этого особняка через большую замочную скважину.
Он мог увидеть густую траву, выросшую между плитами мощеного двора, которые поросли мхом и позеленели от плесени. Иногда огромная крыса, повелительница этого покинутого владения, спокойно проходила по двору и скрывалась в погребах, что с ее стороны было излишней скромностью, так как она имела в своем исключительном и полном распоряжении гостиные и очень удобные помещения, где кошки не могли ее потревожить.
Если это был случайный прохожий, то, удостоверившись в полнейшем безлюдье дома, он продолжал свой путь; но если это был сосед, то, поскольку особняк возбуждал в нем немалый интерес, он по большей части оставался довольно долго в такой созерцательной позе, что заставляло другого соседа, также привлеченного любопытством, присоединяться к нему. Тогда между ними почти всегда завязывался разговор, сущность которого, если не подробности, мы можем привести с полной достоверностью.
- Сосед, - спрашивал новоприбывший того, кто смотрел через замочную скважину, - что вы такое видите в доме господина графа де Бальзамо?
- Сосед, - отвечал смотревший, - я вижу крысу.
- А! Вы позволите?
И второй любопытный, в свою очередь, наклонялся к замочному отверстию.
- Видите вы ее? - спрашивал отстраненный у захватившего его место.
- Да, - отвечал тот, - вижу. Э, сударь, она разжирела.
- Вы находите?
- Я в этом уверен.
- Еще бы, она живет себе спокойно.
- И, вне всякого сомнения, в доме, что бы там ни говорили, наверное, остались лакомые кусочки.
- Лакомые кусочки! Вы думаете?
- Проклятье! Ведь господин де Бальзамо исчез слишком быстро, чтобы не забыть чего-нибудь.
- Э, сосед, что можно оставить в наполовину сгоревшем доме?
- Пожалуй, вы правы, сосед.
И еще раз полюбовавшись на крысу, они расходились в испуге, что сказали слишком много по такому таинственному и щекотливому вопросу.
Действительно, со времени пожара дома, или, вернее, одной части дома, Бальзамо скрылся; после него никакой ремонт не производился и особняк оставался покинутым.
Оставим же возвышаться в ночном мраке, погруженным в глубокую тьму и сырость, со своими балконами, занесенными снегом, и крышей, попорченной огнем, этот старый особняк, мимо которого мы не хотели пройти, не остановившись перед ним как старинные знакомые; а затем, перейдя на правую сторону улицы, взглянем на примыкающий к обнесенному высокой стеной садику узкий и высокий дом, выделяющийся на серовато-голубом небе как белая длинная башня.
На крыше этого дома бросается в глаза каминная труба, как бы играющая роль громоотвода, а как раз над ней сверкает и мигает блестящая звезда.
Последний этаж был бы совершенно незаметен, если бы не свет, виднеющийся в двух из трех окон фасада.
Остальные этажи темны и безмолвны. Спят ли уже жильцы? Лежа под одеялом, берегут ли столь дорогие в этом году свечи и столь ценные дрова? Как бы то ни было, четыре этажа не подают никакого признака жизни, тогда как пятый не только живет, но и светится не без некоторой претензии.
Постучим в дверь и поднимемся по темной лестнице, что кончается у пятого этажа, где у нас есть дело. Простая подвижная лестница, прислоненная к стене, ведет в верхний этаж.
У дверей висит ручка звонка; соломенная циновка и деревянная вешалка - вот вся меблировка лестничной площадки.
Открыв первую дверь, мы входим в темное и лишенное всякой мебели помещение: это и есть комната с неосвещенным окном. Она служит прихожей и ведет во вторую комнату, убранство которой заслуживает нашего пристального внимания.
Пол вместо паркета выложен плитами; окраска дверей крайне аляповатая; мебель состоит из трех кресел некрашеного дерева, обитых желтым бархатом, и плохонькой софы, подушки которой от времени сильно обмялись и похудели.
Обивка старых кресел также обвисла и пришла в ветхость; когда кресла были новы, они блестели и были очень упруги; но пружины их от старости потеряли всякую упругость, способность сопротивляться и покорно оседали под тяжестью тела; если же гость одерживал над ними победу, то есть садился в кресло, они издавали жалобный стон.
Прежде всего взор здесь привлекают два портрета на стене. Свеча и лампа (одна поставлена на трехногом столике, а другая - на камине) направляют свой свет на портреты, так что оба они находятся в самом фокусе этого двойного освещения.
Берет на голове, длинное и бледное лицо, тусклый взгляд, остроконечная бородка, воротник с брыжжами - все это слишком хорошо знакомо, чтобы зритель не узнал сразу же на первом портрете изображение Генриха III, короля Франции и Польши.
Под портретом надпись черными буквами по облупившейся позолоте рамы: «Генрих де Валуа».
Другой портрет заключен в раму с более свежей позолотой и, судя по письму, сделан недавно. Он изображает молодую женщину, черноглазую, с тонким прямым носом, выступающими скулами и линией рта, свидетельствующей о хитрости его обладательницы. Она причесана... вернее, она придавлена целым сооружением на голове из волос и лент, так что по сравнению с ним маленький берет Генриха III производит впечатление кучки выброшенной кротом земли рядом с пирамидой.
Под портретом надпись, также черными буквами, гласит: «Жанна де Валуа».
Если читатель, оглядев потухший очаг, жалкие поношенные сиамезовые занавеси у постели, покрытой пожелтевшей зеленой камкой, захотел узнать, какое имеют отношение эти портреты к обитателям пятого этажа, то ему стоило бы только повернуться к маленькому дубовому столику, за которым сидит, опершись на левую руку, просто одетая женщина, пересматривающая и проверяющая адреса на нескольких запечатанных письмах.
Эта молодая женщина - оригинал портрета.
В трех шагах от нее стоит и ждет в полулюбопытной, полупочтительной позе старая служанка лет шестидесяти, одетая, как дуэнья Грёза.
«Жанна де Валуа» - гласит надпись.
Но если эта дама из дома Валуа, то как может Генрих III, этот король-сибарит, этот сластолюбец с брыжжами, выносить, хотя бы даже находясь на портрете, зрелище такой нищеты, когда дело идет об особе не только из его рода, но даже носящей его имя?
К тому же сама дама, живущая на пятом этаже, вполне достойна происхождения, что она приписывает себе. У нее белые изящные запястья, которые она время от времени согревает, складывая руки и прижимая их к телу; пытается она согреть и свои маленькие ноги с узкой, удлиненной формы ступней, обутые в черные довольно кокетливые бархатные туфли, постукивая по полу, блестящему и холодному, как покрывающий парижские мостовые лед.
Холодный ветер ворвался из-под дверей и сквозь щели в окнах, и служанка, печально поводя плечами, устремила глаза на очаг без огня.
Что касается хозяйки квартиры, то она продолжала перебирать письма и читать адреса.
Прочтя адрес, она каждый раз делала маленький подсчет.
- Госпожа де Мизери, - бормотала она, - первая дама покоев ее величества. Тут можно рассчитывать не более чем на шесть луидоров, так как я уже получала деньги раньше.
И она вздохнула.
- Госпожа Патрис, горничная ее величества, - два луидора.
Господин д'Ормессон - аудиенция.
Господин де Калонн - совет.
Господин де Роган - визит. И мы постараемся, чтоб он нам его отдал, - сказала молодая женщина с улыбкой.
- Итак, - продолжала она свое бормотанье, - у нас будет верных восемь луидоров через неделю.
Она подняла голову.
- Госпожа Клотильда, - сказала она, - снимите нагар со свечи.
Старуха повиновалась и снова вернулась на свое место, по-прежнему серьезная и внимательная к происходящему вокруг нее.
Это наблюдение, которому она подвергалась, по-видимому, утомляло молодую женщину.
- Поищите-ка, моя милая, - сказала она, - не осталось ли где воскового огарка. Мне противна эта сальная свеча.
- Восковой нет, - отвечала старуха.
- А все же поищите.
- Где?
- В прихожей.
- Там очень холодно.
- Э, вот как раз звонят, - сказала молодая женщина.
- Вы ошибаетесь, сударыня, - отвечала упрямая старуха.
- Мне показалось, госпожа Клотильда.
И видя, что старуха упрямится, она уступила, тихо ворча про себя, как обыкновенно делают люди, которые по каким-либо причинам позволили лицам, ниже их стоящим, взять над ними такую власть, на которую никоим образом не имели прав.
Затем она вернулась к своим расчетам.
- Восемь луидоров, из которых три я должна здесь, в нашем квартале.
Она взяла перо и записала:
- Три луидора... Пять обещаны господину де Ламотту, чтобы облегчить ему прибывание в Бар-сюр-Об... Бедняга! Наш брак не обогатил его... Но терпение!
И она снова улыбнулась, взглянув на этот раз на себя в зеркало, помещенное между двумя портретами.
- Теперь, - продолжала она, - поездки из Версаля в Париж и обратно. Один луидор.
И она записала эту цифру в графе расходов.
- На прожитие в течение недели луидор.
Она записала и это.
- Туалеты, извозчики, чаевые швейцарам домов, где я бываю с просьбами, - четыре луидора. Все ли? Подсчитаем.
Но она остановилась на середине своего подсчета.
- Звонят, говорю я вам.
- Нет, сударыня, - отвечала старуха, задремавшая на своем месте. - Это не здесь, а внизу, на четвертом этаже.
- Четыре, шесть, одиннадцать, четырнадцать луидоров... На шесть луидоров меньше, чем мне нужно, да еще надо обновить весь мой гардероб, заплатить этой старой дуре и прогнать ее. Да звонят же, несчастная! Говорят вам! - с гневом закричала она.
На этот раз, надо сознаться, самое тугое ухо не могло не расслышать звонка; колокольчик, который дернули изо всей силы, раскачался, раз двенадцать ударил по двери и только потом пришел в нормальное положение.
Пока старуха, услыхав этот шум и наконец проснувшись, побежала в прихожую, ее хозяйка, проворная как белка, собрала письма и бумаги, разбросанные по столу, швырнула их в ящик и, окинув быстрым взглядом комнату, чтобы убедиться, что все в ней в порядке, села на софу в смиренной и печальной позе страдающего, но покорного судьбе человека.
Но, поспешим добавить, только ее тело было неподвижно. Глаза, живые, озабоченные и бдительные, были внимательно устремлены на зеркало, где отражалась входная дверь, а настороженный слух готов был уловить малейший звук.
Дуэнья открыла дверь, и в прихожей послышалось какое-то тихое бормотание.
Затем кто-то голосом ясным и учтивым, однако довольно твердым, спросил:
- Здесь живет госпожа графиня де Ламотт?
- Госпожа графиня де Ламотт-Валуа? - повторила в нос Клотильда.
- Да, да, она самая, милая моя. Госпожа де Ламотт дома?
- Да, сударыня, она чувствует себя слишком плохо, чтобы выходить.
В продолжение этого разговора, из которого она не проронила ни звука, мнимая больная, взглянув в зеркало, увидела, что Клотильду допрашивает какая-то дама, по всем признакам принадлежащая к высшему обществу.
Она тотчас же встала с софы и пересела в кресло, чтобы предоставить почетное место посетительнице.
Проделывая это перемещение, она не могла видеть, как незнакомка обернулась к порогу и сказала другой особе, остававшейся в тени:
- Вы можете войти, сударыня, это здесь.
Дверь закрылась, и обе дамы, те самые, которые недавно спрашивали улицу Сен-Клод, вошли к графине де Ламотт-Валуа.
- Как прикажите доложить госпоже графине? - спросила Клотильда с любопытством, хотя и смешанным с почтением, поднося свечку к лицу обеих дам.
- Доложите: дамы из благотворительного общества, - отвечала старшая из женщин.
- Из Парижа?
- Нет, из Версаля.
Клотильда вошла к своей госпоже, и обе посетительницы, следуя за ней, очутились в освещенной комнате в ту самую минуту, как Жанна де Валуа с трудом приподнималась с кресла, чтобы приветствовать своих посетительниц изысканно-вежливым поклоном.
Клотильда пододвинула другие два кресла, чтобы посетительницы могли выбрать себе место по вкусу, и удалилась в переднюю с важностью и не спеша: это позволяло догадаться, что она будет слушать за дверью весь предстоящий разговор.
