У дверей караульного помещения Филипп встретил наемную карету и вскочил в нее.
- На улицу Нёв-Сен-Жиль, - сказал он кучеру, - и поживее.
Человек, только что дравшийся и сохранивший вид победителя, крепко сложенный, с благородной внешностью, осанкой напоминавший военного, хотя и был одет в городское платье, - всего этого было более чем достаточно, чтобы поощрить славного малого, чей кнут если и не был, подобно трезубцу Нептуна, скипетром, означавшим власть над миром, то, во всяком случае, Филиппу казался скипетром весьма важным.
Автомедонт, нанятый за двадцать четыре су, пожирал пространство и вскоре доставил Филиппа на улицу Нёв-Сен-Жиль, к особняку графа де Калиостро.
Дом этот поражал крайней простотой своего внешнего вида и величавой грандиозностью линий, как и большинство строений, воздвигнутых в царствование Людовика XIV на смену мраморным и кирпичным безделушкам, возведенным при Людовике XIII в стиле эпохи Возрождения.
Поместительная карета, запряженная двумя прекрасными лошадьми, с мягкими рессорами, покачивалась на обширном парадном дворе.
Кучер дремал на козлах в своем подбитом лисьим мехом широком плаще; два лакея, из которых один был вооружен охотничьим ножом, молча расхаживали у подъезда.
Помимо этих лиц, нельзя было заметить никаких признаков того, что дом обитаем.
Кучер Филиппа, получив приказание въехать во двор (невзирая на свое скромное звание возницы фиакра), позвал привратника, который немедленно открыл массивные ворота.
Филипп соскочил на землю и побежал к подъезду, обратившись с вопросом сразу к обоим лакеям:
- Господин граф де Калиостро у себя?
- Господин граф собирается выехать, - отвечал один из лакеев.
- Тем больше оснований я имею спешить, - отвечал Филипп, - так как мне нужно поговорить с ним, пока он еще не выехал. Доложите о шевалье Филиппе де Таверне.
И он последовал за лакеем таким торопливым шагом, что оказался в гостиной в одно время с ним.
- Шевалье Филипп де Таверне! - повторил за лакеем мужественный и вместе мягкий голос. - Просите!
Филипп вошел, ощущая, как в нем рождается какое-то волнение, вызванное этим столь спокойным голосом.
- Извините меня, сударь, - сказал шевалье, обращаясь с поклоном к человеку высокого роста, необыкновенно крепкого сложения и с удивительно свежей и моложавой внешностью. Это был не кто иной, как тот, кого мы видели сначала за столом у маршала де Ришелье, затем у Месмера, в комнате мадемуазель Олива́ и, наконец, на балу в Опере.
- Извинить вас, сударь? За что же? - ответил он.
- За то, что я помешал вам выехать.
- Вы имели бы основание извиняться, если бы, наоборот, явились позже, шевалье.
- Почему это?
- Потому что я вас ждал.
Филипп сдвинул брови.
- Как? Вы меня ждали?
- Да, я был предупрежден о вашем посещении.
- Вы были предупреждены о моем посещении?
- Ну да, вот уже два часа. Ведь, не правда ли, вы собирались быть у меня час или два тому назад, когда происшествие, не зависящее от вашей воли, заставило отсрочить исполнение этого намерения?
Филипп сжал кулаки; он чувствовал, что этот человек начинает приобретать над ним какую-то необъяснимую власть.
А тот продолжал, не обращая ни малейшего внимания на нервные движения Филиппа:
- Садитесь же, господин де Таверне, прошу вас.
И он подвинул Филиппу стоявшее перед камином кресло.
- Это кресло было поставлено здесь для вас, - добавил он.
- Довольно шуток, господин граф, - отвечал Филипп голосом, который он силился сделать таким же спокойным, как у хозяина, но не мог сдержать в нем легкой дрожи.
- Я не шучу, сударь; я вас ждал, повторяю вам.
- В таком случае довольно шарлатанства, сударь. Если вы ясновидящий, то я явился сюда не для того, чтобы испытывать ваш пророческий дар. Если вы ясновидящий, тем лучше для вас, так как вам уже известно, что́ я хочу сказать вам, и вы можете заранее принять меры для самозащиты.
- Для самозащиты? - повторил граф с загадочной улыбкой. - От чего же мне надо защищаться? Прошу сказать мне.
- Угадайте, если вы прорицатель.
- Хорошо. Чтобы сделать вам приятное, я избавлю вас от труда объяснять мне мотив вашего посещения. Вы приехали искать со мной ссоры.
- В таком случае вы знаете также, из-за чего?
- Из-за королевы. Теперь речь за вами, сударь. Продолжайте, прошу вас.
И эти последние слова он произнес не любезным тоном хозяина, а сухим и холодным тоном врага.
- Вы правы, сударь, - сказал Филипп, - я предпочитаю такой тон.
- Что ж, все складывается наилучшим образом.
- Сударь, существует некий памфлет...
- Памфлетов много, сударь.
- Напечатанный неким газетчиком...
- И газетчиков много.
- Подождите, этот памфлет... Газетчиком мы займемся позже.
- Позвольте мне сказать вам, сударь, - прервал его с улыбкой Калиостро, - что вы уже занялись им.
- Прекрасно; итак, я говорил, что существует некий памфлет, направленный против королевы.
Калиостро кивнул головой.
- Вам известен этот памфлет?
- Да, сударь.
- Вы даже купили тысячу экземпляров его.
- Не отрицаю.
- Но эта тысяча экземпляров, к великому счастью, не попала в ваши руки.
- Что вас заставляет так думать? - спросил Калиостро.
- Я встретил посыльного, который уносил этот тюк, подкупил его и направил к себе, где его должен был встретить мой лакей, предупрежденный заранее.
- Почему вы не доводите своих дел до конца сами?
- Что вы хотите этим сказать?
- Я хочу сказать, что они тогда были бы лучше выполнены.
- Я не мог сам довести этого дела до конца, так как, пока мой лакей был занят спасением этой тысячи экземпляров от вашей необычной библиомании, я уничтожал остаток издания.
- Итак, вы уверены, что предназначавшаяся для меня тысяча экземпляров находится у вас?
- Уверен.
- Вы ошибаетесь, сударь.
- Как так? - спросил Таверне, у которого сжалось сердце. - Почему бы им не быть у меня?
- Потому что они здесь, - спокойно отвечал граф, прислонясь спиной к камину.
Филипп сделал угрожающий жест.
- А, - продолжал граф с флегматическим спокойствием, достойным Нестора, - вы думаете, что я, ясновидящий, как вы говорите, позволю так провести себя? Вы вообразили, что вам пришла отличная идея подкупить посыльного? Знайте же, что у меня есть управляющий, и у него тоже явилась идея. Я ему плачу за это, и он все угадал; ведь вполне естественно, что управляющий прорицателя и сам способен предвидеть. Так вот, он угадал, что вы придете к газетчику, встретите там посыльного, подкупите его; он последовал за ним, пригрозил, что заставит его возвратить золото, данное вами; человек этот испугался и, вместо того чтобы продолжать свой путь к вам, последовал за моим управляющим сюда. Вы сомневаетесь в этом?
- Сомневаюсь.
- Vide pedes, vide manus![7] - сказал Христос апостолу Фоме. А я скажу вам, господин де Таверне: взгляните в шкаф и ощупайте листы.
И с этими словами он открыл дубовый шкаф замечательной резьбы и показал побледневшему шевалье лежавшую в среднем отделении тысячу экземпляров газеты, еще пропитанных кислым запахом сырой бумаги.
Филипп подошел к графу. Последний не шелохнулся, хотя у шевалье был весьма угрожающий вид.
- Сударь, - сказал Филипп, - вы мне кажетесь храбрым человеком; я требую, чтобы вы дали мне удовлетворение со шпагой в руке.
- Удовлетворение за что?
- За оскорбление, нанесенное королеве, за оскорбление, соучастником которого вы являетесь, храня у себя хотя бы один экземпляр этого листка.
- Сударь, - отвечал, не меняя позы, Калиостро, - вы, право, ошибаетесь, и мне весьма это прискорбно. Я люблю всякие скандальные слухи и новости, живущие один день. Я собираю их, чтобы позднее припомнить тысячу разных мелочей, которые неминуемо забылись бы без этой предусмотрительности. Я купил газету; но из чего вы заключаете, что я оскорбил кого-нибудь, купив ее?
- Вы оскорбили меня!
- Вас?
- Да меня! Меня, сударь! Понимаете?
- Нет, не понимаю, клянусь честью.
- Я спрашиваю, почему вы проявили такую настойчивость в покупке этой мерзкой газеты?
- Я вам уже сказал, что страдаю манией составлять коллекции.
- Человек чести, сударь, не собирает гнусностей.
- Извините меня, сударь; я совершенно не согласен с определением, которое вы даете этой газете: это, может быть, памфлет, но не гнусность.
- Вы, по крайней мере, признаете, что это ложь?
- Вы снова ошибаетесь, сударь, ибо ее величество королева была у чана Месмера.
- Это неправда, сударь.
- Вы хотите сказать, что я солгал?
- Я не только хочу это сказать, но и говорю.
- Ну, в таком случае я вам отвечу в трех словах: я ее видел.
- Вы ее видели?
- Как вижу вас, сударь.
Филипп взглянул своему собеседнику прямо в глаза. Он пытался противопоставить свой открытый, благородный, чистый взгляд сверкающему взгляду Калиостро; но эта борьба утомила его, и он отвел глаза, воскликнув:
- И тем не менее я продолжаю утверждать, что вы лжете!
Калиостро пожал плечами, точно его оскорблял сумасшедший.
- Разве вы не слышите меня? - глухим голосом спросил Филипп.
- Напротив, сударь, я не пропустил ни одного вашего слова.
- Так разве вам не известно, чем отвечают на обвинение во лжи?
- Как же, сударь, - отвечал Калиостро, - во Франции даже существует поговорка, гласящая, что на это отвечают пощечиной.
- В таком случае меня удивляет одно...
- Что именно?
- Что ваша рука не поднялась к моей щеке, раз вы дворянин и знаете французскую поговорку.
- Но прежде чем сделать меня дворянином и научить французской поговорке, Бог сотворил меня человеком и приказал мне любить ближнего.
- Итак, сударь, вы отказываетесь дать мне удовлетворение со шпагой в руке?
- Я плачу́ лишь то, что должен.
- Значит, вы мне дадите удовлетворение другим путем?
- Каким?
- Я не поступлю с вами так, как не пристало обходиться дворянину с дворянином. Я всего лишь потребую, чтобы вы в моем присутствии сожгли все экземпляры, лежащие в этом шкафу.
- А я откажусь исполнить это.
- Подумайте хорошенько.
- Я подумал.
- Вы меня вынудите тогда применить к вам ту же меру, которую я использовал по отношению к газетчику.
- Ах да! К палочным ударам! - со смехом сказал Калиостро, по-прежнему неподвижный как статуя.
- Ни больше ни меньше... Ведь вы не позовете свою прислугу?
- Я? Что вы! К чему мне ее звать? Это ее не касается, я и сам справлюсь со своими делами. Я сильнее вас. Вы не верите? Клянусь вам. Поэтому подумайте в свою очередь. Вы подойдете ко мне с вашей тростью? Я вас возьму за горло и за пояс и отброшу на десять шагов; и так будет - слышите? - столько раз, сколько вы попытаетесь подойти.
- Прием английского лорда, он же прием грузчика? Ну что же, господин Геркулес, я согласен.
И, опьянев от бешенства, Филипп бросился на Калиостро, который тут же напряг руки, подобные стальным крюкам, схватил шевалье за горло и пояс и отбросил его, совершенно ошеломленного, на груду мягких подушек, лежавших на софе в углу гостиной.
Затем, проделав это чудо ловкости и силы, он встал в прежней позе у камина как ни в чем не бывало.
Филипп поднялся, весь бледный от ярости, но минута холодного размышления снова возвратила ему душевную силу.
Он выпрямился, поправил свое платье, манжеты и сказал мрачным тоном:
- Вашей силы вправду хватило бы на четверых, сударь; но ваша логика менее гибка, чем ваша рука. Поступив со мной таким образом, вы забыли, что, сраженный, униженный вами, став навсегда вашим врагом, я получил право сказать вам: «Возьмите шпагу, граф, или я убью вас».
Калиостро не двинулся с места.
- Обнажите шпагу, говорю я вам, или вы умрете, - продолжал Филипп.
- Вы еще не настолько близко от меня, сударь, чтобы я поступил с вами так, как в первый раз, - отвечал граф, - и я не допущу, чтобы вы ранили меня или убили, как беднягу Жильбера.
- Жильбера! - воскликнул, пошатнувшись, Филипп. - Какое имя вы произнесли!
- К счастью, у вас на этот раз не ружье, а шпага.
- Сударь, - воскликнул Филипп, - вы произнесли имя...
- Которое раздалось страшным эхом в вашей памяти, не правда ли?
- Сударь!..
- Имя, которое вы рассчитывали никогда более не услышать, ведь вы были одни с бедным мальчиком в той пещере на Азорских островах, когда убили его, не правда ли?
- О, - вскричал Филипп, - защищайтесь, защищайтесь!
- Если бы вы только знали, - сказал Калиостро, устремив глаза на Филиппа, - как мне легко было бы заставить вас выронить шпагу из руки.
- Своей шпагой?
- Да хотя бы и шпагой, если бы я пожелал.
- Так что же, пожалуйста!
- Я не стану подвергать себя случайностям: у меня есть более верное средство.
- Обнажите шпагу! Говорю в последний раз, или вы погибли! - воскликнул Филипп, бросившись на графа.
Калиостро, которому теперь грозило острие шпаги, находившееся не более чем в трех дюймах от его груди, вынул из кармана маленький флакончик, откупорил его и плеснул содержимое в лицо Филиппу.
Едва только жидкость коснулась шевалье, как тот зашатался, выронил шпагу, перевернулся на месте и, упав на колени, как будто ноги его разом ослабели и не могли держать его, полностью потерял сознание на несколько секунд.
Калиостро не дал ему упасть на пол, поднял, вложил его шпагу в ножны, посадил в кресло и стал ждать, пока он окончательно придет в себя.
- В ваши годы, шевалье, - сказал он ему затем, - стыдно совершать безумства; перестаньте глупить, как ребенок, и выслушайте меня.
Филипп выпрямился, оправился и пробормотал, подавив ужас, который начинал овладевать им:
- О сударь, сударь, и это вы называете оружием дворянина?
Калиостро пожал плечами.
- Вы все повторяете одно и то же, - сказал он. - Когда мы, люди благородного происхождения, открываем широко рот, чтобы произнести слово «дворянин», то думаем, что этим все сказано. Что вы называете оружием дворянина? Свою шпагу, которая сослужила вам такую плохую службу против меня? Свое ружье, которое сослужило вам такую хорошую службу против Жильбера? Что делает человека выше других, шевалье? Вы думаете, звонкое слово «дворянин»? Нет. Во-первых, рассудок, во-вторых, сила и, наконец, знание. И вот я испробовал все это на вас: своим рассудком я презрел ваши оскорбления, надеясь привести вас к тому, чтобы вы выслушали меня; своей силой я сломил вашу силу; наконец, своим знанием я разом лишил вас и физической и душевной силы. Теперь мне остается только доказать вам, что вы сделали двойную ошибку, явившись ко мне с угрозами на устах. Угодно ли вам оказать мне честь выслушать меня?
- Вы меня уничтожили, - отвечал Филипп, - я не могу сделать ни малейшего движения; вы подчинили себе мои мускулы, мои мысли и после этого просите меня слушать вас, когда я не могу иначе поступить?
Тогда Калиостро взял маленький золотой флакон, который держал стоявший на камине бронзовый Эскулап.
- Понюхайте это, шевалье, - сказал граф с мягким и полным величия выражением в голосе.
Филипп повиновался; туман, застилавший его мозг, рассеялся, и у него явилось такое ощущение, точно солнце, пронизав его череп своими лучами, осветило все его мысли.
- О, я оживаю! - сказал он.
- Вы чувствуете себя хорошо, то есть свободным и сильным?
- Да.
- И помните все, что было?
- О да!
- Итак, поскольку я имею дело с человеком благородного сердца, к тому же человеком умным, то эта вернувшаяся к вам память согласится признать мое полное превосходство в том, что произошло между нами.
- Нет, - отвечал Филипп, - потому что я действовал во имя священного принципа.
- И что же вы делали?
- Я защищал монархию.
- Вы? Вы защищали монархию?!
- Да, я.
- Вы, ездивший в Америку защищать республику! Боже мой, будьте же откровенны: или вы защищали там не республику, или защищаете здесь не монархию.
Филипп опустил глаза; в груди его поднимались сдавленные рыдания.
- Любите, - продолжал Калиостро, - любите презирающих вас, любите забывающих вас, любите обманывающих вас: великим сердцам свойственно быть обманутыми в своих лучших чувствах и привязанностях; такова заповедь Иисуса - платить добром за зло. Вы христианин, господин де Таверне?
- Сударь! - воскликнул Филипп, испуганный словами Калиостро и увидевший, что тот хорошо читает в его прошлом и настоящем. - Ни слова больше! Если я защищал не королевскую власть, то защищал королеву, то есть достойную уважения и невиновную женщину; достойную уважения, даже если бы она и утратила права на него, так как защищать слабых - закон Господа.
- Слабых! Королева, по вашему, слабое существо?! Женщина, перед которой склоняют головы и колени двадцать восемь миллионов мыслящих существ! Полноте...
- Сударь, на нее клевещут...
- Что вы об этом знаете?
- Я хочу так думать...
- Вы полагаете, что это ваше право?
- Конечно.
- Ну, а мое право верить совершенно противному.
- Вы действуете как злой гений!
- Кто вам это сказал? - воскликнул Калиостро, глаза которого внезапно сверкнули так, что, казалось, ослепили Филиппа. - Откуда у вас эта смелость думать, что вы правы, а я не прав? Откуда у вас дерзость предпочитать ваш принцип моему? Вы защищаете королевскую власть, хорошо. А если я защищаю человечество? Вы говорите: «Отдайте кесарю кесарево», а я говорю вам: «Отдайте Богу Богово». Республиканец из Америки! Кавалер ордена Цинцинната! Я призываю вас вспомнить о любви к людям, о любви к равенству. Вы попираете народы, чтобы целовать руку королев, а я попираю ногами королев, чтобы поднять хоть на одну ступень народы. Я не мешаю вам боготворить, не мешайте и мне трудиться. Я предоставлю вам дневной свет, солнце небес и королевских дворцов; оставьте мне мою тень и уединение. Вы понимаете мощь моих слов, не правда ли, как недавно поняли мощь моей личности? Вы говорили мне: «Умри ты, оскорбивший предмет моего преклонения». Я говорю вам: «Живи ты, борющийся против того, чему я поклоняюсь». И если я говорю вам это, то, значит, чувствую такую силу за собой и своим принципом, что ни вы, ни ваши единомышленники, сколько бы ни прилагали усилий, не замедлите моего движения ни на минуту.
- Сударь, вы приводите меня в содрогание, - сказал Филипп. - Я, может быть, первый в этой стране провижу, благодаря вам, пропасть, в которую стремится королевская власть.
- Будьте осторожны, если вы увидели эту пропасть.
- Говоря мне это, - отвечал Филипп, тронутый отеческим тоном Калиостро, - и открывая мне такую ужасную тайну, вы выказываете недостаток великодушия, так как хорошо знаете, что я брошусь в эту бездну раньше, чем увижу падение тех, кого защищаю.
- И все же я предостерег вас и, как наместник Тиберия, я умываю руки, господин де Таверне.
- Ну, а я, - воскликнул Филипп, подбегая с лихорадочным возбуждением к Калиостро, - я, слабый человек, сознающий ваше превосходство надо мной, употреблю против вас оружие слабых: я обращусь к вам со слезами на глазах и дрожащим голосом, простирая руки, буду просить вас даровать мне, хоть на этот раз по крайней мере, помилование для тех, кого вы преследуете. Я буду просить вас ради меня самого, слышите ли, меня, который не может, не знаю почему, видеть в вас врага; я растрогаю вас, сумею убедить, добьюсь того, что вы не оставите на моей совести мучительного раскаяния - знать, что я видел гибель бедной королевы и не смог предотвратить ее. Не правда ли, я добьюсь того, чтобы вы уничтожите этот памфлет, который заставит плакать женщину! Я добьюсь этого от вас, или, клянусь моей честью и той роковой любовью, которая известна вам, я этой самой шпагой, бессильной против вас, пронжу себе сердце у ваших ног.
- Ах, - прошептал Калиостро, смотря на Филиппа полными красноречивой скорби глазами, - отчего они не все таковы, как вы? Я был бы за них, и они не погибли бы!
- Сударь, сударь, прошу вас, отзовитесь на мою просьбу, - заклинал Филипп.
- Сосчитайте, - сказал Калиостро после некоторого молчания, - сосчитайте, вся ли тысяча экземпляров здесь, и сами сожгите их от первого до последнего.
Филипп почувствовал, что у него сердце готово разорваться от радости, он подбежал к шкафу, выхватил оттуда газеты, швырнул их в огонь и затем горячо пожал руку Калиостро.
- Прощайте, прощайте, сударь, - сказал он, - стократно благодарю вас за то, что вы сделали для меня.
И он вышел.
- Я должен был сделать это для брата в воздаяние за то, что вынесла сестра, - сказал Калиостро, глядя вслед уходившему Филиппу.
И вслед за этим крикнул:
- Лошадей!
