Пока все это происходило на улице Нёв-Сен-Жиль, г-н де Таверне-отец прогуливался у себя в саду в сопровождении двух лакеев, кативших его кресло.
В Версале были тогда - а может быть, есть еще и теперь - старые особняки с французскими садами, которые благодаря рабскому подражанию вкусам и взглядам государей напоминали в миниатюре Версаль Ленотра и Мансара. Многие придворные, взяв, вероятно, пример с г-на де Лафельяда, устроили у себя в малом виде подземную оранжерею, пруд Швейцарцев и купальни Аполлона.
У них был также парадный двор и Трианоны, все это в масштабе один к двадцати: каждый бассейн был представлен всего лишь ведром воды.
С тех пор как его величество Людовик XV одобрил Трианоны, в версальском доме г-на де Таверне появились свои Трианоны, фруктовые сады и цветники. С тех пор как его величество Людовик XVI завел себе слесарные мастерские и токарные станки, г-н де Таверне устроил себе кузню и обзавелся плотницкими инструментами. С тех пор как Мария Антуанетта нарисовала план английских садов с искусственными реками, лужайками и хижинами, г-н де Таверне устроил в уголке сада маленький Трианон для кукол и речку для утят.
В ту минуту, когда мы застаем его, он грелся на солнце в единственной уцелевшей от великого века аллее, обсаженной липами с продолговатыми красными, как раскаленные полосы железа, жилками на листьях. Он прохаживался маленькими шажками, засунув руки в муфту, и через каждые пять минут лакеи подкатывали ему кресло, чтобы он мог отдохнуть от ходьбы.
Он наслаждался этим отдыхом, щурясь от яркого солнца, когда прибежавший из дома привратник громко крикнул:
- Господин шевалье!
- Мой сын! - воскликнул с горделивой радостью старик.
Затем, обернувшись, он заметил Филиппа, шедшего за привратником.
- Милый шевалье! - обратился он к сыну, жестом отослал лакеев и продолжал: - Иди сюда, Филипп, иди, ты пришел кстати. У меня голова полна разных счастливых идей. Э, какой у тебя вид! Ты сердишься?
- Я? Нет, сударь.
- Ты уже знаешь результаты происшествия?
- Какого происшествия?
Старик огляделся, чтобы увериться, что их не подслушивают.
- Вы можете говорить, сударь, никто не слушает, - сказал шевалье.
- Я говорю о происшествии на балу.
- Совсем ничего не понимаю.
- На балу в Опере.
Филипп покраснел. Лукавый старик заметил это.
- Неосторожный, - сказал он сыну, - ты поступаешь как плохие моряки: как только ветер становится попутным, они распускают паруса. Ну, сядем-ка здесь, на эту скамейку, и выслушай мою мораль: она может пригодиться тебе.
- Однако, сударь...
- Однако ты злоупотребляешь положением, идешь напролом. Ты, прежде такой застенчивый, деликатный и сдержанный, теперь ее компрометируешь.
Филипп встал.
- Да о ком угодно вам говорить, сударь?
- О ней, черт возьми, о ней!
- О ком о ней?
- А ты полагаешь, что мне неизвестна твоя шалость, ваша общая шалость на балу в Опере? Это было недурно.
- Сударь, уверяю вас...
- Ну, не сердись, если я тебе об этом говорю, так для твоей же пользы... Ты нисколько не остерегаешься и попадешься, черт подери! В этот раз тебя видели с ней на балу, другой раз увидят еще где-нибудь.
- Меня видели?
- Черт побери! Было на тебе голубое домино, да или нет?
Шевалье хотел было воскликнуть, что у него не было голубого домино, что все ошибаются, что он вовсе не был на балу и даже не знает, про какой бал говорит отец; но бывают люди, которым претит доказывать свою невиновность в щекотливых обстоятельствах. Энергично оправдывается только тот, кто знает, что его любят и что его оправдания рассеют заблуждение друга, который его в чем-то подозревает.
«Но к чему, - подумал Филипп, - объяснять все это отцу? К тому же я хочу все узнать».
И опустил голову, как человек, сознающий свою виновность.
- Ну, вот видишь, - торжествующе продолжал старик, - тебя узнали: я был в этом уверен. Действительно, господин де Ришелье - он тебя очень любит и был на этом балу, невзирая на свои восемьдесят четыре года, - терялся в догадках, кем могло быть голубое домино, с которым королева гуляла под руку, и не нашел, на ком остановить свои подозрения, кроме как на тебе. Ведь всех остальных он там узнал, а ты знаешь, что у маршала глаз зоркий.
- Я понимаю, что подозревают меня, - холодным тоном заметил Филипп, - но я гораздо больше удивлен, что узнали королеву.
- Да, действительно, очень трудно было узнать ее, раз она сняла маску! Это, знаешь ли, превосходит все, что можно вообразить себе! Такая смелость! Эта женщина, должно быть, без ума от тебя.
Филипп покраснел. Ему стало невыносимо поддерживать этот разговор.
- Если это не смелость, - продолжал Таверне, - то, может быть, только весьма неприятная случайность. Берегись, шевалье, есть много завистников, и опасных завистников. Быть фаворитом королевы, когда она-то и есть настоящий король, - положение, которому все завидуют.
И Таверне-отец не спеша понюхал табаку.
- Ты ведь простишь, что я читаю тебе мораль, шевалье, не правда ли? Прости мне это, дорогой мой. Я очень обязан тебе и желал бы помешать тому, чтобы от дуновения случайности - а она произошла - рухнуло здание, которое ты воздвигнул с такой легкостью.
Филипп поднялся весь в холодном поту, со сжатыми кулаками. Он собрался уйти, чтобы положить конец разговору, и испытывал уже то радостное облегчение, которое чувствуешь, раздавив змею; но его остановило мучительное любопытство, яростное желание узнать о своем несчастье - желание, которое вонзает жало в сердце, полное любви, и терзает его.
- Я ведь говорил тебе, что нам завидуют, - продолжал старик, - и это вполне понятно. Но мы еще не достигли той вершины, куда ты хочешь нас возвести. На тебе лежит славный долг - намного возвысить имя Таверне по сравнению с его нынешним скромным положением. Только будь осторожен, или мы ничего не достигнем, и твои намерения рухнут преждевременно. Это было бы, право, жаль: мы двигаемся вперед так удачно.
Филипп отвернулся, чтобы скрыть глубокое отвращение и величайшее презрение, придавшее в эту минуту такое выражение чертам его лица, которое удивило бы и, может быть, даже испугало бы старика.
- Через некоторое время, - сказал воодушевившийся старик, - ты попросишь себе видное назначение, а мне выхлопочешь королевское наместничество где-нибудь не слишком далеко от Парижа, затем ты добьешься пэрства для рода Таверне-Мезон-Руж и укажешь на меня при первом же пожаловании орденом. Ты можешь стать герцогом, пэром и генерал-лейтенантом. Если я еще буду жив через два года, ты мне устроишь...
- Довольно, довольно! - крикнул Филипп.
- О, если ты считаешь себя удовлетворенным, то я - нет. Перед тобой вся жизнь, а передо мной - едва несколько месяцев. И я хочу, чтобы эти оставшиеся месяцы вознаградили меня за мое печальное и серенькое прошлое. Впрочем, я не имею права жаловаться. Бог послал мне двоих детей. Это много для человека небогатого; но если моя дочь ничего не сделала для нашего рода, то ты вознаградишь нас за все. Ты зиждитель храма. Я вижу в тебе великого Таверне, героя... Ты мне внушаешь уважение, а это не пустяк, поверь. Это правда, что твоя тактика при дворе изумительна. О, я никогда не видел ничего более ловкого!
- Что вы имеете в виду? - спросил молодой человек, встревоженный одобрением этой змеи.
- Твой образ действий восхитителен. Ты не вызываешь зависти. Внешне ты оставляешь поле свободным для всех, но в действительности удерживаешь его за собой. Это несколько необычно, но во всяком случае говорит о твоей наблюдательности.
- Я не понимаю, - заметил Филипп, все более раздражаясь.
- Нечего скромничать. Это точь-в-точь тактика господина Потемкина, удивившего весь мир своим счастьем. Он понял, что Екатерина любит тешить свое тщеславие, меняя предметы своих увлечений, и что если ей предоставить свободу, то она будет порхать с цветка на цветок, возвращаясь неизменно к самому красивому и медоносному; если же гнаться за ней, то она совсем улетит и станет недосягаемой. Он принял решение. Именно он выставлял в лучшем свете перед императрицей новых фаворитов, которых она избирала; именно он, подчеркивая какое-то из их достоинств, умело скрывал до поры до времени их слабые стороны; именно он добивался того, что государыня уставала от очередного каприза вместо того, чтобы пресытиться достоинствами самого Потемкина. Подготавливая мимолетное правление этих фаворитов, которых в насмешку называют двенадцатью цезарями, Потемкин сделал свое собственное правление вечным и нерушимым.
- Но это непостижимая гнусность, - пробормотал несчастный Филипп, с изумлением глядя на отца.
Старик невозмутимо продолжал:
- Однако даже по системе Потемкина ты все же делаешь некоторую ошибку. Он никогда совсем не оставлял надзора, а ты слишком ослабил его. Правда, французская политика - не русская.
На эти слова, произнесенные с преувеличенной многозначительностью, перед которой стали бы в тупик самые умные дипломатические головы, Филипп, решив, что его отец бредит, промолчал и лишь довольно непочтительно пожал плечами.
- Да, да, - продолжал старик, - ты думаешь, что я не разгадал тебя? Сейчас увидишь.
- Говорите, сударь.
Таверне скрестил руки.
- Ты, может быть, станешь уверять меня, - начал он, - что усердно не подготавливаешь себе преемника?
- Преемника?
- Или станешь уверять, что тебе неизвестно, как мало постоянства в любовных чувствах королевы, когда она во власти нового увлечения, и что, предвидя такую перемену, ты не принимаешь мер, чтобы тебя не принесли в жертву и не отстранили, по обыкновению королевы: ведь она не может одновременно любить настоящее и тосковать о прошлом.
- Вы положительно говорите по-китайски, господин барон.
Старик рассмеялся тем пронзительным и зловещим смехом, который всегда заставлял Филиппа вздрагивать: ему казалось, что это голос злого гения.
- Ты станешь уверять меня, что твоя тактика заключается не в том, чтобы ладить с господином де Шарни?
- С Шарни?
- Да, со своим будущим преемником, с человеком, который, когда окажется у власти, может послать тебя в изгнание, как и ты теперь можешь изгнать господ Куаньи, Водрёя и других.
Вся кровь кинулась Филиппу в голову.
- Довольно! - снова крикнул он. - Довольно, сударь! Мне, право же, стыдно, что я так долго слушал вас! Тот, кто называет французскую королеву Мессалиной, - преступный клеветник.
- Хорошо! Прекрасно! - воскликнул старик. - Ты теперь так и должен говорить, это входит в твою роль; но уверяю тебя, что никто не может нас слышать.
- О Боже!
- А что касается Шарни, то, видишь, я понял твою игру. Как ни искусен твой план, но угадывать - это, знаешь, в крови у Таверне. Продолжай, Филипп, продолжай... Льсти, успокаивай, утешай Шарни, спокойно и без неприязни помогай ему превратиться из травы в цветок и будь уверен, что это дворянин, который позднее, в милости, отплатит тебе за то, что ты сделаешь для него.
И, сказав это, г-н де Таверне, гордый проявленной им проницательностью, сделал легкий и причудливый пируэт, будто юноша, причем юноша, обнаглевший от своего успеха.
Филипп схватил его за рукав и остановил, вне себя от бешенства.
- Вот как, - сказал он, - что ж, ваша логика поразительна!
- Я угадал, не правда ли, и ты на меня сердишься? Полно, ты простишь меня хотя бы ради внимания, которое я к тебе проявил. К тому же я люблю Шарни и очень рад, что ты так ведешь себя с ним.
- Ваш господин де Шарни сейчас настолько мой любимец, фаворит и нежный питомец, что я ему недавно всадил между ребрами целый фут вот этого клинка.
И Филипп показал отцу на свою шпагу.
- Что? - спросил Таверне, испуганный сверкающим взором сына и известием о его воинственной выходке. - Не хочешь ли ты сказать, что дрался с господином де Шарни?
- И проткнул его насквозь. Да.
- Великий Боже!
- Вот мой способ ублажать, смягчать и беречь моих преемников, - прибавил Филипп. - Теперь, когда вы узнали его, приложите свою теорию к моей практике.
И он в отчаянии повернулся, собираясь бежать. Старик уцепился за его руку.
- Филипп! Филипп! Скажи, что ты шутишь!
- Называйте это, если вам угодно, шуткой, но я сделал это.
Старик поднял глаза к небу, пробормотал несколько бессвязных слов и, оставив сына, побежал в переднюю.
- Скорее, скорее! - крикнул он. - Пусть верховой скачет узнать о здоровье господина де Шарни, который ранен, и пусть не забудет сказать, что он послан от меня.
- Предатель Филипп! - сказал он, возвращаясь. - Настоящий брат своей сестры! А я-то думал, что он исправился! О, в нашей семье была и есть лишь одна голова - моя!
