При этом приказании королевы, или, вернее, при этой просьбе, Филипп напряг свои стальные мускулы, уперся о лед ногами, и сани разом остановились, как арабский скакун в песках пустыни, послушный руке своего всадника.
- Ну, теперь отдохните, - сказала королева, бодро выскакивая из саней. - Право, я никогда не могла себе представить, чтобы скорая езда имела такое опьяняющее действие: вы меня чуть не свели с ума.
И почувствовав головокружение, она оперлась на руку Филиппа.
Шепот удивления, пронесшийся в окружавшей их раззолоченной и украшенной галунами толпе, показал ей, что она снова нарушила этикет, то есть сделала огромный промах в глазах завистников и рабов.
Что касается Филиппа, то у него закружилась голова от такой неслыханной чести, и он стоял трепещущий, более сконфуженный, чем если б королева публично нанесла ему обиду.
Он опустил глаза, и его сердце билось так сильно, что, казалось, готово было выскочить из груди.
Странное волнение, вероятно вызванное этим катанием, охватило и королеву; она тотчас же отняла свою руку и оперлась на руку мадемуазель де Таверне, попросив подать ей стул.
Ей принесли складной стул.
- Простите, господин де Таверне, - сказала она Филиппу и с живостью добавила: - Боже мой, какое великое несчастье быть вечно окруженной любопытными... И глупцами! - закончила она тихим голосом.
Приближенные окружали теперь королеву и пожирали глазами Филиппа, который, чтобы скрыть свое смущение, стал снимать коньки.
Покончив с этим, он отступил назад, уступая место придворным.
Королева просидела несколько минут в задумчивости и затем подняла голову.
- Я чувствую, что простужусь, если буду сидеть неподвижно на одном месте, - сказала она. - Еще круг.
И села в сани. Филипп тщетно ждал приказания.
Двадцать придворных предложили свои услуги.
- Нет, моих гайдуков, - сказала королева. - Благодарю вас, господа. Тише, - добавила она, когда лакеи стали на свои места, - совсем тихо.
И, закрыв глаза, она отдалась тайным мечтам.
Сани отъехали тихо, как приказала королева, сопровождаемые толпой алчущих, любопытных и завистливых.
Филипп остался один, отирая со лба капли пота.
Он искал глазами Сен-Жоржа, чтобы утешить его в понесенном поражении какой-нибудь сердечной похвалой.
Но тот получил записку от герцога Орлеанского, своего покровителя, и покинул поле сражения.
Филипп, несколько опечаленный, слегка утомленный и почти испуганный случившимся, остался неподвижным на своем месте, следя глазами за удаляющимися санями королевы. В это время он почувствовал, что кто-то его тихонько толкнул в бок.
Он оглянулся и увидел своего отца.
Маленький старичок, сморщенный, точно человечек Гофмана, и весь закутанный в меха, точно самоед, тронул сына локтем, чтобы не вынимать рук из муфты, висевшей у него на шее.
Казалось, что глаза его, с расширенными от холода или от радости зрачками, мечут искры.
- Ты не обнимешь меня, сын мой? - сказал он таким тоном, который был бы уместен в устах греческого отца, желающего поблагодарить сына-атлета за победу, одержанную им в цирке.
- От всего сердца, дорогой отец, - отвечал Филипп.
Но нетрудно было понять, что тон, которым были сказаны эти слова, никак не соответствовал их содержанию.
- Так-так. А теперь, обняв меня, иди, иди скорее.
И он подтолкнул его вперед.
- Куда вы посылаете меня, сударь? - спросил Филипп.
- Да туда, черт возьми!
- Туда?
- Да, к королеве.
- О нет, благодарю, отец.
- Как нет? Как благодарю? Да ты с ума сошел! Ты не хочешь снова идти к королеве?
- Нет, это невозможно. Вы не думаете о том, что говорите, дорогой отец.
- Как невозможно? Невозможно пойти к королеве, которая тебя ждет?
- Ждет, меня?!
- Ну да, да, к королеве, которая желает тебя...
- Желает меня?
Филипп пристально взглянул на барона.
- Право, отец, - холодно сказал он, - мне кажется, что вы забываетесь.
- Нет, он просто удивителен, честное слово! - воскликнул старик, выпрямляясь и топая ногой. - Филипп, доставь мне удовольствие, объяснив, откуда ты только явился.
- Отец, - печальным голосом сказал шевалье, - мне страшно поверить...
- Чему?
- Тому, что или вы смеетесь надо мной, или...
- Или?..
- Простите, отец... или вы сходите с ума.
Старик схватил своего сына за руку таким нервным и энергичным движением, что молодой человек поморщился от боли.
- Слушайте, господин Филипп, - сказал старик. - Америка очень далека от Парижа, мне это известно.
- Да, отец, очень далека, - повторил Филипп. - Но я совершенно не понимаю, что вы хотите сказать. Объясните же, прошу вас.
- Это страна, где нет ни короля, ни королевы.
- Ни подданных.
- Прекрасно! Ни подданных, господин философ. Я этого не отрицаю, да этот вопрос меня нисколько не интересует и для меня безразличен; но что мне не безразлично, что меня огорчает и унижает, - это боязнь также поверить одному...
- Чему, отец? Во всяком случае, я думаю, что мотивы наших опасений совершенно различны.
- Мое опасение заключается в том, сын мой, не глупец ли ты, что было бы непростительно для такого малого. Да посмотри же, посмотри!
- Смотрю, сударь.
- Королева обернулась, и уже в третий раз; да, сударь, королева оборачивалась три раза и, смотрите, оборачивается опять... И кого же она ищет? Господина глупца, господина пуританина, господина американца! О!!
И маленький старичок прикусил - не зубами, а лишь деснами - серую замшевую перчатку, в которой могли бы поместиться две такие руки, как его.
- Ну хорошо, сударь. Если это так, что, впрочем, сомнительно, то почему вы думаете, что она ищет меня?
- О! - повторил, весь дрожа, старик. - Он говорит: «Если это так»?! Нет, в этом человеке не моя кровь, он не Таверне:
- Действительно, во мне не ваша кровь, - пробормотал Филипп. - Должен ли я возблагодарить за это Бога? - прибавил он тихо, поднимая глаза к небу.
- Сударь, - сказал старик, - я вам говорю, что королева вас требует; сударь, я вам говорю, что королева вас ищет.
- У вас хорошее зрение, отец, - отвечал сухо Филипп.
- Ну же, - продолжал более ласково барон, стараясь сдержать свое нетерпение, - дай мне объяснить тебе. Конечно, ты прав со своей точки зрения, но на моей стороне опыт. Послушай, милый Филипп, мужчина ты или нет?
Филипп пожал слегка плечами и ничего не ответил.
В эту минуту отец, видя, что напрасно ждет ответа, решился, скорее из презрения, чем по необходимости, взглянуть прямо на сына и с огорчением заметил тогда, сколько достоинства, глубокой сдержанности и непобедимой воли было в выражении лица молодого человека, который облекся в такую броню для борьбы за добро.
Однако он не выказал своего неудовольствия, а провел мягкой муфтой по покрасневшему кончику носа и продолжал голосом таким же сладкозвучным, каким обращался Орфей к фессалийским скалам:
- Филипп, друг мой, выслушай меня!
- Э, - заметил молодой человек, - мне кажется, я только это и делаю уже четверть часа.
«Ну, - подумал старик, - погоди, я тебя заставлю сойти с высоты твоего величия, господин американец. У тебя, колосс, верно, также есть своя слабая сторона: дай мне только вцепиться в нее своими старыми когтями... и ты увидишь...»
- Ты не заметил одного обстоятельства? - спросил он громко.
- Какого именно?
- Делающего честь твоей наивности.
- Говорите, сударь.
- Все очень просто: ты возвращаешься из Америки, куда ты уехал в такое время, когда был только король, но не было королевы, кроме Дюбарри, мало заслуживавшей почтения. Ты возвращаешься, видишь королеву и говоришь себе: будем относиться к ней с почтением.
- Конечно.
- Бедное дитя! - сказал старик.
И он спрятал лицо в муфту, стараясь заглушить одновременно и приступ кашля и взрыв смеха.
- Как, - сказал Филипп, - вы жалеете меня за то, что я уважаю королевский сан? Вы, Таверне-Мезон-Руж, вы, носящий одну из славных дворянских фамилий Франции?
- Да я тебе говорю не про королевский сан, а про королеву.
- Вы считаете, что это не одно и то же?
- Черт побери! Что такое королевский сан? Корона. Этого никто и не касается! Кто такая королева? Женщина. О, женщина, это дело другое, к ней можно прикоснуться.
- Можно прикоснуться! - воскликнул Филипп, краснея одновременно от гнева и от презрения и сделав такой благородный жест рукой, что ни одна женщина, увидев это, не могла бы не полюбить его, ни одна королева не могла бы не восхититься им.
- Ты не веришь! Так спроси, - продолжал маленький старичок тихим, но каким-то злобным тоном, сопровождая свои слова циничной улыбкой, - об этом господина де Куаньи, господина де Лозена, господина де Водрёя.
- Замолчите, замолчите, отец! - воскликнул глухим голосом Филипп. - Или я, не имея возможности нанести вам за это тройное кощунство три удара шпаги, клянусь вам, немедленно и без всякой жалости нанесу их сам себе.
Таверне отступил на шаг, сделал пируэт, которые любил проделывать в свои тридцать лет Ришелье, и потряс муфтой.
- Ну и скотина, - сказал он, - и воистину глуп! Конь стал ослом, орел - гусем, петух - каплуном. До свидания, ты очень порадовал меня: я думал, что на старости лет могу считать себя Кассандром, а оказался Валером, Адонисом, Аполлоном. До свидания.
И он еще раз повернулся на каблуках.
Филипп нахмурился и остановил старика на середине поворота.
- Вы ведь шутили, не правда ли, отец? - сказал он. - Ведь не может же быть, чтобы столь благородный дворянин, как вы, мог содействовать распространению такой клеветы, измышленной врагами не только женщины, не только королевы, но и королевского сана.
- Он еще сомневается, дважды дурак! - воскликнул Таверне.
- Вы сказали бы все это и перед Богом?
- Да.
- Перед Богом, который в любой день может призвать вас?
Молодой человек снова начал разговор, прерванный им с таким презрением. Это был успех барона, и он снова подошел к сыну.
- Но, - заметил он, - мне кажется, что я отчасти дворянин, господин сын мой, и лгу... не всегда.
Это «не всегда» было довольно комично, но Филипп не рассмеялся.
- Итак, сударь, - сказал он, - вы полагаете, что у королевы были любовники?
- Вот новость!
- Те, которых вы назвали?
- И другие... откуда я знаю. Порасспроси в городе и при дворе. Нужно вернуться из Америки, чтобы не знать того, что говорят.
- А кто это говорит, сударь? Гнусные газетчики?
- О, не принимаешь ли ты и меня за газетного писаку?
- Нет, и в том-то беда, что люди, подобные вам, повторяют подлости, которые могли бы легко сами развеяться, как вредные испарения, иногда затмевающие прекрасное солнце. Вы и люди одного с вами происхождения, повторяя эти низости, поддерживаете их. О сударь, ради всего святого, не повторяйте более подобных вещей.
- А я их тем не менее повторяю.
- А зачем вы их повторяете?! - воскликнул молодой человек, топнув ногой.
- Э, - сказал старик, схватив сына за руку и глядя на него с улыбкой демона, - чтобы доказать тебе, что я не ошибаюсь, говоря тебе: «Филипп, королева оборачивается», «Филипп, королева ищет», «Филипп, королева желает», «Филипп, беги, беги, королева ждет!»
- О, - воскликнул молодой человек, закрывая лицо руками, - ради самого Неба, молчите, отец, или вы сведете меня с ума!
- Право, Филипп, я не понимаю тебя, - отвечал барон, - разве любовь - преступление? Любовь доказывает, что у человека есть сердце, а в глазах этой женщины, в ее голосе и походке разве не проглядывает ее сердце? Она любит, она любит, говорю я тебе; но ты философ, пуританин, квакер, американец, ты-то не любишь... Оставь же ее: пусть смотрит, оборачивается и ждет; оскорбляй, презирай, оттолкни ее, Филипп - то есть Иосиф - де Таверне...
И с этими словами, снабженными особенным ударением и едкой иронией, маленький старичок, видя произведенный им эффект, поспешно удалился, как искуситель, внушивший мысль о преступлении.
Филипп остался один; на сердце у него был камень; голова горела. Он даже не заметил, что стоит целых полчаса на одном месте, что королева окончила прогулку, что она возвращается назад, смотрит на него. Но вот, проезжая мимо со своей свитой, она бросает ему несколько слов:
- Вы, вероятно, отдохнули, господин де Таверне? Идите же: только вы один и можете катать королеву по-королевски. Посторонитесь, господа.
Филипп подбежал к ней, ослепленный, потерявший голову, опьяненный.
Положив руку на спинку саней, он вздрогнул, и его бросило в жар: королева небрежно откинулась назад, и его пальцы коснулись волос Марии Антуанетты.
«СЮФРЕН»
Вопреки обычаям двора, секрет Людовика XVI и графа д'Артуа был сохранен.
Никто не узнал, в котором часу и как приедет г-н де Сюфрен.
На вечер король назначил игру.
В семь часов он вошел в сопровождении принцев и принцесс крови.
Королева вошла, держа за руку мадам королевскую принцессу, которой было только семь лет.
Собрание было блестящим и многолюдным. Пока все размещались по местам, граф д'Артуа незаметно подошел к королеве.
- Сестра, - сказал он ей, - посмотрите хорошенько вокруг себя.
- Смотрю, - отвечала она.
- Что вы видите?
Королева окинула взглядом собрание, внимательно пригляделась к группам, скользнула глазами по незанятым местам и повсюду увидела только друзей и верных слуг, среди которых были и Андре с братом.
- Я вижу очень милые и, главное, дружеские лица, - сказала она.
- Обращайте внимание не на тех, кто здесь, сестра моя, а на тех, кого нет.
- А, это правда! - воскликнула она.
Граф д'Артуа рассмеялся.
- Опять отсутствует, - продолжала королева. - Что это? Неужели я всегда буду обращать его в бегство?
- Нет, - отвечал граф д'Артуа, - но шутка продолжается. Месье отправился ждать бальи де Сюфрена у заставы.
- Но, в таком случае, я не понимаю вашего смеха, брат мой.
- Не понимаете, почему я смеюсь?
- Конечно. Раз месье отправился ожидать бальи у заставы, то он оказался хитрее нас, вот и все. Он увидит его первый и, следовательно, будет приветствовать его раньше всех.
- Однако, милая сестра, вы очень плохого мнения о нашей дипломатии, - отвечал со смехом молодой принц. - Месье отправился встречать бальи к заставе Фонтенбло, это правда; но с нашей стороны его поджидает одно лицо у почтовой станции в Вильжюифе.
- Правда?
- Так что, - продолжал граф д'Артуа, - месье будет выходить из себя в одиночестве, поджидая его у заставы, а господин де Сюфрен, по приказанию короля оставив Париж в стороне, приедет прямо в Версаль, где мы его ждем.
- Это чудесно придумано.
- Да, недурно, и я доволен собой. Играйте спокойно, сестра моя.
В это время в зале находилось не менее ста особ самого знатного происхождения: г-да де Конде, де Пентьевр, де Ла Тремуль, принцессы крови.
Только один король заметил, что граф д'Артуа смешит королеву, и, чтобы показать, что он участвует в заговоре с ними, многозначительно подмигнул им.
Известие о приезде г-на де Сюфрена, как мы уже говорили, не распространилось, но тем не менее все ожидали: что-то должно произойти.
Все чувствовали, что вскоре должен открыться какой-то секрет, хранимый в тайне, и воспоследует нечто новое. Все общество заинтересовалось ожидаемым событием; при дворе всякое малейшее происшествие становится значительным, раз повелитель нахмурил неодобрительно брови или улыбнулся.
Король, имевший обыкновение делать ставку в шесть ливров, чтобы умерять азарт принцев и придворных вельмож, не замечал на этот раз, что высыпает на стол все золото из своего кармана.
Королева совершенно вошла в роль и решила обмануть бдительность окружающих притворным увлечением игрой.
Филипп, допущенный в число ее партнеров и сидевший напротив сестры, отдавался всем своим существом отрадному, блаженному ощущению от оказанной ему неожиданной милости, согревшей его душу.
Но тем не менее слова отца не выходили у него из головы. Он говорил себе, что старик, видевший властвование трех или четырех фавориток, был, весьма возможно, хорошо знаком с историей эпохи и нравов.
Он спрашивал себя, не было ли в нем это пуританское благоговейное обожание еще одной из смешных странностей, привезенных им из дальних стран.
Не была ли королева, такая поэтичная, красивая и дружески простая с ним, просто опасной кокеткой, желавшей из любопытства сохранить в своей памяти еще одно увлечение, подобно тому, как энтомолог насаживает в свою коллекцию лишнее насекомое или бабочку, не заботясь о том, что должно выстрадать бедное создание, которому булавка пронзает сердце.
А между тем королева не была заурядной женщиной с обыкновенным характером. Ее взгляд всегда что-то означал, так как она, не взвесивши предварительно всю его силу, никогда не обращала его ни на кого.
«Куаньи, Водрёй, - терзался Филипп, - они любили королеву и были любимы ею?! О, зачем клевета так гнусна! Почему луч света не может проникнуть в глубокую бездну, именуемую женским сердцем, бездну, становящуюся еще более глубокой, когда это касается сердца королевы?!»
Повторяя про себя эти два имени, Филипп смотрел на господ де Куаньи и де Водрёя, сидевших на другом конце стола и по странной случайности рядом; оба они глядели не в ту сторону, где сидела королева, и казались беззаботными, чтобы не сказать забывчивыми.
Филипп говорил себе: не может быть, чтобы эти два человека любили и были так спокойны, чтобы они были любимы и были так беспамятны. О! Если бы королева любила его, он сошел бы с ума от счастья; если бы она потом забыла его, он в отчаянии покончил бы с собой.
И с Куаньи и Водрёя Филипп переносил свой взгляд на Марию Антуанетту.
Погруженный в свои думы, он вопрошал этот чистый лоб, этот надменный лоб, этот властный взгляд; восхищаясь красотой женщины, он пытался проникнуть в тайны королевы.
«О нет, клевета, клевета; все эти смутные слухи, начинавшие ходить среди людей, продолжали держаться исключительно из-за ненависти или придворных интриг».
Таковы были мысли Филиппа в ту минуту, когда часы в кордегардии пробили три четверти восьмого. В это же время послышался сильный шум.
В зале раздались чьи-то поспешные шаги. Прозвучал стук ружейных прикладов о паркет. Гул голосов, проникавший через полуоткрытую дверь, привлек внимание короля: он откинул назад голову, чтобы лучше вслушаться, и затем сделал знак королеве.
Та поняла и немедленно встала, объявив, что игра закончена.
Все, кто играл, собрав деньги, лежавшие перед ними, остановились в ожидании того, что она скажет дальше.
Королева прошла в большую приемную залу, где уже находился опередивший ее король.
Адъютант г-на де Кастри, морского министра, приблизился к королю и сказал ему несколько слов на ухо.
- Хорошо, - отвечал король, - ступайте. Все идет хорошо, - добавил он, обращаясь к королеве.
Все присутствующие переглянулись, так как эти слова давали большой простор догадкам.
В это время маршал де Кастри вошел в зал и громко произнес:
- Угодно ли его величеству принять господина бальи де Сюфрена, прибывшего из Тулона?
Едва он произнес это имя громким, веселым, победоносным тоном, как зал зашумел.
- Да, сударь, - отвечал король, - и с большим удовольствием.
Господин де Кастри вышел. Все присутствующие чуть ли не толпой двинулись по направлению к той двери, за которой он исчез.
Чтобы объяснить те симпатии, которые Франция питала к г-ну де Сюфрену, понять, почему король, королева и принцы крови отнеслись к нему с таким интересом и стремились первыми встретить его, достаточно всего нескольких слов.
Имя Сюфрена так же неотделимо от Франции, как имена Тюренна, Катина́ и Жана Барта.
В войне с Англией, или, вернее, в последний период ее, предшествовавший заключению мира, командующий Сюфрен дал семь больших морских битв, не потерпев ни одного поражения. Он взял Тринкомали и Гонделур, упрочив за французами их владения, очистил море от врагов и убедил наваба Хайдар-Али, что Франция - могущественнейшее государство в Европе. Он умело сочетал свою профессию с дипломатией искусного и честного посредника, отвагу и тактическое искусство солдата с мудростью разумного администратора. Смелый, неутомимый, гордый, когда дело касалось чести французского флота, он до такой степени изматывал англичан своими действиями на суше и на море, что эти надменные мореплаватели ни разу не отважились довести начатую битву до победы или рискнуть напасть на Сюфрена, когда лев оскаливал зубы.
По окончании же военных действий (а в них он рисковал своей жизнью, как простой матрос) он становился человеколюбивым, великодушным и отзывчивым; он был образцом настоящего моряка, о котором Франция уже несколько забыла со времени Жана Барта и Дюге-Труэна, но снова обрела в бальи де Сюфрене.
Мы не будем даже пытаться описать тот шум и восторг, который вызвало среди приглашенных на вечер придворных его появление в Версале.
Сюфрен был человек пятидесяти шести лет, толстый, низенький, с огненным взором и благородными, непринужденными манерами. Проворный, несмотря на свою тучность, величественный, несмотря на свою подвижность, он гордо нес свою голову. Его волосы, или, вернее, грива, были тщательно причесаны; как человек, привыкший легко преодолевать всякие неудобства, он нашел возможность переодеться и причесаться в почтовой карете.
На нем был синий вышитый золотом мундир, красный камзол и синие короткие панталоны. Шею его охватывал воротник военного покроя, на который ложился его могучий круглый подбородок, составляя как бы необходимое дополнение к его огромной голове.
Когда он вошел в зал Гвардейцев, об этом кто-то шепнул г-ну де Кастри, который в нетерпении прогуливался взад и вперед, и тот немедленно воскликнул:
- Господин де Сюфрен, господа!
Тогда гвардейцы, схватив свои мушкетоны, выстроились в ряд по собственному почину, как будто дело шло о французском короле, и когда бальи прошел, они, соблюдая строгий порядок, перестроились по четыре в ряд, как бы образуя его эскорт.
Сюфрен, пожимая руки г-ну де Кастри, хотел обнять его. Но морской министр тихонько оттолкнул бальи.
- Нет, нет, сударь, - сказал он, - я не хочу лишать удовольствия обнять вас первым кого-то, кто более меня достоин этого.
И, продолжая подталкивать его, он подвел Сюфрена к Людовику XVI.
- Господин бальи! - воскликнул король, сияя от удовольствия. - Добро пожаловать в Версаль, - продолжал он. - Вы приносите в него славу, вы приносите в него все, что герои дарят своим современникам; я не говорю вам о будущем - оно ваша собственность. Обнимите меня, господин бальи.
Господин де Сюфрен преклонил колено; король поднял его и так сердечно обнял, что долгий крик радости и триумфа пронесся в собрании.
Если бы не почтение к королю, все присутствующие в один голос крикнули бы в знак одобрения «браво!»
Король обернулся к королеве.
- Мадам, - сказал он, - вот господин де Сюфрен, победитель при Тринкомали и Гонделуре, гроза наших соседей-англичан, мой Жан Барт!
- Сударь, - отвечала королева, обращаясь к Сюфрену, - я не стану восхвалять вас. Но знайте, вы не сделали ни одного пушечного выстрела во славу Франции, чтобы мое сердце не забилось от восхищения и признательности к вам.
Королева только что успела окончить свои слова, когда граф д'Артуа сказал, подведя к Сюфрену своего сына, герцога Ангулемского:
- Сын мой, вы видите перед собой героя. Смотрите на него хорошенько: героев можно видеть не часто.
- Монсеньер, - отвечал своему отцу маленький принц, - я только что читал про великих людей у Плутарха, но не видел их. Благодарю вас за то, что вы мне показали господина де Сюфрена.
По поднявшемуся вокруг него гулу ребенок мог понять, что он сказал слова, которые не забудутся.
Тогда король взял под руку г-на де Сюфрена, собираясь увести его в свой кабинет, чтобы побеседовать о его путешествиях и экспедиции.
Но г-н де Сюфрен оказал ему почтительное сопротивление.
- Ваше величество, - сказал он, - позвольте мне, раз вы так добры ко мне...
- О! - воскликнул король. - О чем вы просите, господин де Сюфрен?
- Ваше величество, один из моих офицеров совершил такое серьезное нарушение дисциплины, что, на мой взгляд, только вы один можете быть в этом деле судьей.
- О господин де Сюфрен, - сказал король, - я надеялся, что вашей просьбой будет ходатайство о какой-нибудь милости, а не о наказании.
- Ваше величество, как я уже имел честь сказать, вы сами будете судьей и примете решение, как следует поступить.
- Я слушаю.
- В последнем бою офицер, о котором я говорил вашему величеству, находился на корабле «Суровый».
- О, на том судне, которое спустило флаг? - спросил король, нахмурив брови.
- Государь, капитан «Сурового» действительно спустил флаг, - продолжал с поклоном Сюфрен, - и сэр Хьюз, английский адмирал, уже послал шлюпку, чтобы завладеть своим призом. Однако лейтенант этого корабля, назначенный командовать орудиями на нижнем деке, заметил, что огонь стихает, и, получив приказ прекратить пальбу, поднялся на палубу. Тогда он заметил, что флаг спущен и что капитан готов сдаться. Прошу ваше величество простить его, но при виде этого в нем вскипела французская кровь. Он схватил флаг, до которого мог достать рукой, вооружился молотком и, приказав снова открыть огонь, побежал прибить флаг над орудиями. Благодаря этому поступку «Суровый» по-прежнему принадлежит вашему величеству.
- Прекрасное деяние, - сказал король.
- Храбрый поступок! - сказала королева.
- Да, ваши величества, но вместе с тем это серьезное нарушение дисциплины. Приказ был отдан капитаном: лейтенант должен был повиноваться. Я прошу, ваше величество, помиловать этого офицера, и прошу с тем большей настойчивостью, потому что он мой племянник.
- Ваш племянник! - воскликнул король. - Но вы мне ничего об этом не говорили!
- Я не говорил королю; но я имел честь представить мой рапорт господину морскому министру и просил не докладывать об этом королю, пока я не получу помилования виновному.
- Я согласен, согласен, - воскликнул король, - и обещаю заранее мое покровительство всякому нарушителю дисциплины, который сумеет отомстить таким образом за честь нашего флага и французского короля! Вы должны представить мне этого офицера, господин бальи.
- Он здесь, - отвечал г-н де Сюфрен, - и так как вы, ваше величество, разрешаете...
Господин де Сюфрен обернулся.
- Приблизьтесь, господин де Шарни, - сказал он.
Королева вздрогнула. Это имя вызвало в ней воспоминание слишком недавнее, чтобы оно могло изгладиться.
Из образовавшейся вокруг г-на де Сюфрена группы выступил молодой офицер и предстал перед глазами короля.
Королева сделала было движение в его сторону, точно желая пойти навстречу молодому человеку, чтобы выразить восхищение, вызванное рассказом о его прекрасном поступке.
Но, услышав его имя и увидев моряка, которого представлял королю г-н де Сюфрен, она остановилась, побледнела и что-то прошептала.
Мадемуазель де Таверне также побледнела и взглянула с беспокойством на королеву.
Что касается г-на де Шарни, то, ничего не видя, ни на кого не глядя, не выказывая на своем лице никакого другого волнения, кроме вызванного почтением к королю, он склонился перед его величеством, который протянул ему для поцелуя руку. Затем скромно и с легкой дрожью в теле он под огнем жадных взглядов собравшихся снова смешался с рядами офицеров, шумно поздравлявших и обнимавших его.
Некоторое время в зале царило взволнованное молчание. Король сиял от удовольствия, королева улыбалась и, казалось, была в нерешительности, г-н де Шарни стоял, опустив глаза, а Филипп, от которого не ускользнуло волнение королевы, наблюдал, встревоженный и недоумевающий.
- Ну, - сказал наконец король, - пойдемте же, господин де Сюфрен, побеседуем; я умираю от нетерпения услышать ваши рассказы и доказать вам, как много я думал о вас.
- Ваше величество, столько милости...
- Вы увидите мои карты, господин бальи; вы увидите, что я в своих заботах о вас предусмотрел или угадал все этапы вашей экспедиции. Идемте, идемте.
Сделав несколько шагов и увлекая за собой г-на де Сюфрена, король вдруг обернулся к королеве.
- Кстати, мадам, - сказал он, - как вам известно, я приказал построить стопушечный корабль. Я решил изменить имя, которым хотел бы назвать его. Вместо того, что было нами задумано, мы...
Мария Антуанетта, немного пришедшая в себя, угадала мысль короля с полуслова.
- Да, - сказала она, - мы назовем его «Сюфрен», и я буду его восприемницей вместе с господином бальи.
Среди присутствующих раздались шумные, до сих пор сдерживаемые возгласы: «Да здравствует король! Да здравствует королева!»
- И да здравствует «Сюфрен»! - прибавил с исключительной деликатностью король, так как никто не смел крикнуть «Да здравствует господин де Сюфрен» в его присутствии, между тем, как самые щепетильные приверженцы этикета вполне могли кричать «Да здравствует корабль его величества!»
- Да здравствует «Сюфрен»! - с восторгом подхватило все собрание.
Король сделал благодарственный жест, выразив удовлетворение тем, что его мысль была так хорошо понята, и увел бальи к себе.
