И.Э. Бабель "Конармия"

ГЕДАЛИ

   В субботние кануны меня томит густая печаль  воспоминаний.  Когда-то  в
эти вечера мой дед поглаживал желтой  бородой  томы  Ибн-Эзра.  Старуха  в
кружевной наколке ворожила узловатыми  пальцами  над  субботней  свечой  и
сладко рыдала. Детское сердце раскачивалось в эти вечера, как кораблик  на
заколдованных волнах...
   Я кружу по Житомиру и ищу робкой  звезды.  У  древней  синагоги,  у  ее
желтых и равнодушных стен старые евреи  продают  мел,  синьку,  фитили,  -
евреи с бородами пророков, со страстными лохмотьями на впалой груди...
   Вот предо мной базар и смерть базара. Убита жирная душа изобилия. Немые
замки висят на лотках, и гранит мостовой чист, как  лысина  мертвеца.  Она
мигает и гаснет - робкая звезда...
   Удача пришла ко мне позже, удача пришла  перед  самым  заходом  солнца.
Лавка Гедали спряталась в наглухо закрытых торговых  рядах.  Диккенс,  где
была в тот вечер твоя тень? Ты увидел бы в этой лавке древностей золоченые
туфли и корабельные канаты, старинный  компас  и  чучело  орла,  охотничий
винчестер с выгравированной датой "1810" и сломанную кастрюлю.
   Старый Гедали расхаживает  вокруг  своих  сокровищ  в  розовой  пустоте
вечера - маленький хозяин в дымчатых очках и в зеленом сюртуке до полу. Он
потирает белые ручки, он щиплет сивую бороденку и, склонив голову, слушает
невидимые голоса, слетевшиеся к нему.
   Эта лавка -  как  коробочка  любознательного  и  важного  мальчика,  из
которого выйдет профессор ботаники. В этой лавке есть и пуговицы и мертвая
бабочка. Маленького хозяина ее зовут Гедали. Все  ушли  с  базара,  Гедали
остался. Он вьется в лабиринте из  глобусов,  черепов  и  мертвых  цветов,
помахивает пестрой метелкой из петушиных перьев и сдувает пыль  с  умерших
цветов.
   Мы сидим на бочонках из-под пива. Гедали свертывает и разматывает узкую
бороду. Его цилиндр покачивается над  нами,  как  черная  башенка.  Теплый
воздух  течет  мимо  нас.  Небо  меняет  цвета.  Нежная  кровь  льется  из
опрокинутой бутылки там, вверху, и меня обволакивает легкий запах тления.
   - Революция - скажем ей "да", но разве субботе мы скажем "нет"?  -  так
начинает Гедали и обвивает меня шелковыми ремнями своих дымчатых  глаз.  -
"Да", кричу я революции, "да", кричу я ей, но она  прячется  от  Гедали  и
высылает вперед только стрельбу...
   - В закрывшиеся глаза не входит солнце, - отвечаю я старику,  -  но  мы
распорем закрывшиеся глаза...
   - Поляк закрыл мне глаза, - шепчет старик чуть слышно. - Поляк  -  злая
собака. Он берет еврея и вырывает ему бороду, - ах, пес! И вот  его  бьют,
злую собаку. Это замечательно, это революция! И  потом  тот,  который  бил
поляка, говорит мне: "Отдай на учет твой граммофон, Гедали..." - "Я  люблю
музыку, пани", - отвечаю я революции. - "Ты  не  знаешь,  что  ты  любишь,
Гедали, я стрелять в тебя буду, тогда ты это  узнаешь,  и  я  не  могу  не
стрелять, потому что я - революция..."
   - Она не может не стрелять, Гедали, - говорю я старику,  -  потому  что
она - революция...
   - Но поляк стрелял, мой ласковый пан, потому что он  -  контрреволюция.
Вы  стреляете  потому,  что  вы  -  революция.  А  революция  -   это   же
удовольствие. И удовольствие не любит в доме сирот.  Хорошие  дела  делает
хороший человек. Революция - это хорошее дело хороших  людей.  Но  хорошие
люди не убивают. Значит, революцию делают злые люди. Но поляки  тоже  злые
люди. Кто же скажет Гедали, где революция и  где  контрреволюция?  Я  учил
когда-то талмуд, я люблю комментарии Раше и книги Маймонида. И еще  другие
понимающие люди есть в Житомире. И вот мы все, ученые люди, мы  падаем  на
лицо и кричим на-голос: горе нам, где сладкая революция?..
   Старик умолк. И мы увидели первую звезду, пробивавшуюся вдоль  Млечного
Пути.
   - Заходит суббота, - с важностью  произнес  Гедали,  -  евреям  надо  в
синагогу... Пане товарищ, - сказал он,  вставая,  и  цилиндр,  как  черная
башенка, закачался на его голове, - привезите в Житомир  немножко  хороших
людей. Ай, в нашем  городе  недостача,  ай,  недостача!  Привезите  добрых
людей, и мы отдадим им все граммофоны. Мы не невежды. Интернационал...  мы
знаем, что такое Интернационал. И я хочу Интернационала  добрых  людей,  я
хочу, чтобы каждую душу взяли  на  учет  и  дали  бы  ей  паек  по  первой
категории. Вот, душа, кушай, пожалуйста, имей от жизни свое  удовольствие.
Интернационал, пане товарищ, это вы не знаете, с чем его кушают...
   - Его кушают с порохом, - ответил я старику,  -  и  приправляют  лучшей
кровью...
   И вот она взошла на свое кресло из синей тьмы, юная суббота.
   - Гедали, - говорю я, - сегодня пятница и уже настал вечер.  Где  можно
достать еврейский коржик, еврейский стакан чаю и немножко этого отставного
бога в стакане чаю?..
   - Нету, - отвечает мне Гедали, навешивая замок  на  свою  коробочку,  -
нету. Есть рядом харчевня, и хорошие люди торговали в ней, но там  уже  не
кушают, там плачут...
   Он застегнул свой зеленый сюртук на три костяные пуговицы.  Он  обмахал
себя петушиными перьями, поплескал водицы на мягкие ладони  и  удалился  -
крохотный,  одинокий,  мечтательный,  в  черном  цилиндре  и   с   большим
молитвенником под мышкой.
   Наступает суббота. Гедали - основатель  несбыточного  Интернационала  -
ушел в синагогу молиться.