И.Э. Бабель "Конармия"

ПЕСНЯ

На постое в сельце Будятичах мне пала на долю злая  хозяйка.  Она  была
вдова, она была бедна; я отбил много замков у ее чуланов, но  не  нашел  в
них живности.
   Мне оставалось исхитриться, и вот однажды, вернувшись  рано  домой,  до
сумерек, я увидел, как хозяйка приставляла заслонку к неостывшей  печи.  В
хате пахло щами, и, может быть, в этих щах было мясо. Я услышал мясо в  ее
щах и положил револьвер на стол, но старуха отпиралась, у  нее  показались
судороги в лице и в черных пальцах, она  темнела  и  смотрела  на  меня  с
испугом и удивительной ненавистью. Но ничто не спасло бы ее, я донял бы ее
револьвером, кабы мне не помешал в этом Сашка Коняев,  или,  иначе,  Сашка
Христос.
   Он вошел в избу с гармоникой под мышкой, прекрасные его ноги  болтались
в растоптанных сапогах.
   - Поиграем песни, - сказал он и поднял на меня глаза, заваленные синими
сонными льдами. - Поиграем песни, - сказал Сашка, присаживаясь на лавочку,
и проиграл вступление.
   Задумчивое это вступление шло как бы  издалека,  казак  оборвал  его  и
заскучал синими глазами. Он отвернулся и, зная,  чем  угодить  мне,  начал
кубанскую песню.
   "Звезда полей, - запел он, - звезда полей над  отчим  домом,  и  матери
моей печальная рука..."
   Я любил эту песню. Сашка знал об этом, потому что мы оба -  он  и  я  -
услышали ее в первый раз в девятнадцатом году  в  гирлах  Дона  и  станицы
Кагальницкой.
   Один охотник, промышлявший в заповедных водах, научил нас  этой  песне.
Там, в заповедных водах, мечет икру рыба и водятся  несметные  стаи  птиц.
Рыба плодится в гирлах в непередаваемом изобилии, ее можно  брать  ковшами
или просто руками, и если поставить в воду  весло,  то  оно  будет  стоять
стоймя, - рыба держит весло и несет его с собой. Мы видели это сами, мы не
забудем никогда заповедных вод у Кагальницкой. Все  власти  запрещали  там
охоту, - это правильное запрещение, но в девятнадцатом году в гирлах  была
жестокая война, и охотник Яков, промышлявший у нас  на  виду  неправильный
свой промысел, подарил для отвода глаз гармонику эскадронному нашему певцу
Сашке Христу. Он научил Сашку своим песням: из них многие были  душевного,
старинного распева. За это мы все простили лукавому охотнику,  потому  что
песни его были нужны нам: никто не видел тогда конца войне, и  один  Сашка
устилал звоном и слезой утомительные наши пути. Кровавый след шел по этому
пути. Песня летела над нашим следом.  Так  было  на  Кубани  и  в  зеленых
походах, так было  на  Уральске  и  в  Кавказских  предгорьях,  и  вот  до
сегодняшнего дня. Песни нужны нам, никто не видит  конца  войне,  и  Сашка
Христос, эскадронный певец, не дозрел еще, чтобы умереть...
   Вот и в этот вечер, когда я обманулся в  хозяйских  щах,  Сашка  смирил
меня полузадушенным и качающимся своим голосом.
   "Звезда полей, - пел он, - звезда полей" над отчим домом, и матери моей
печальная рука..."
   И я слушал его, растянувшись в углу на прелой подстилке.  Мечта  ломала
мне кости, мечта трясла подо мной истлевшее сено, сквозь горячий ее ливень
я едва различал старуху, подпершую рукой увядшую щеку.  Уронив  искусанную
голову, она стояла у стены не шевелясь и не тронулась с места после  того,
как Сашка кончил играть. Сашка кончил и отложил гармонику  в  сторону,  он
зевнул и засмеялся, как после долгого сна, и потом видя запустение вдовьей
нашей хижины, смахнул сор с лавки и притащил ведро воды в хату.
   - Вишь, сердце мое, - сказала ему хозяйка, поскреблась спиной у двери и
показала на меня, - вот начальник твой пришел давеча,  накричал  на  меня,
натопал, отнял замки у моего хозяйства и оружию мне выложил... Это грех от
бога - мне оружию выкладывать: ведь я женщина...
   Она снова поскреблась о дверь и стала набрасывать кожухи на  сына.  Сын
ее храпел под иконой на большой кровати, засыпанной тряпьем. Он был  немой
мальчик с оплывшей, раздувшейся белой головой и  с  гигантскими  ступнями,
как у взрослого мужика. Мать вытерла ему нечистый нос и вернулась к столу.
   - Хозяюшка, - сказал ей тогда Сашка и тронул ее плечо, - ежели желаете,
я вам внимание окажу...
   Но бабка как будто не слыхала его слов.
   - Никаких щей я не видала, - сказала она, подпирая щеку,  -  ушли  они,
мои щи; мне люди одну оружию показывают, а и попадется хороший  человек  и
посластиться бы с ним в пору, да вот такая тошная стала, что  и  греху  не
обрадуюсь...
   Она тянула унылые свои жалобы и, бормоча,  отодвинула  к  стене  немого
мальчика. Сашка лег с ней на тряпичную постель, а я  попытался  заснуть  и
стал придумывать себе сны, чтобы мне заснуть с хорошими мыслями.