И.Э. Бабель "Конармия"

БЕРЕСТЕЧКО

   Мы делали переход из Хотина  в  Берестечко.  Бойцы  дремали  в  высоких
седлах. Песня журчала, как пересыхающий ручей. Чудовищные  трупы  валялись
на тысячелетних курганах. Мужики в белых рубахах ломали шапки перед  нами.
Бурка начдива Павличенки веяла  над  штабом,  как  мрачный  флаг.  Пуховый
башлык его был перекинут через бурку, кривая сабля лежала сбоку.
   Мы  проехали  казачьи  курганы  и  вышку  Богдана  Хмельницкого.  Из-за
могильного камня выполз дед с бандурой и детским голосом  спел  про  былую
казачью славу. Мы прослушали песню молча, потом развернули штандарты и под
звуки гремящего марша  ворвались  в  Берестечко.  Жители  заложили  ставни
железными палками, и тишина, полновластная тишина  взошла  на  местечковый
свой трон.
   Квартира мне попалась у рыжей вдовы, пропахшей вдовьим горем. Я  умылся
с дороги и вышел на  улицу.  На  столбах  висели  объявления  о  том,  что
военкомдив  Виноградов  прочтет  вечером   доклад   о   Втором   конгрессе
Коминтерна. Прямо перед моими окнами несколько  казаков  расстреливали  за
шпионаж старого еврея с серебряной бородой. Старик взвизгивал и вырывался.
Тогда Кудря из пулеметной команды взял его голову и спрятал ее у себя  под
мышкой. Еврей затих и расставил ноги. Кудря правой рукой вытащил кинжал  и
осторожно зарезал старика, не забрызгавшись. Потом он стукнул  в  закрытую
раму.
   - Если кто интересуется, - сказал он, - нехай приберет. Это свободно...
   И казаки завернули за угол. Я пошел за ними следом и  стал  бродить  по
Берестечку. Больше всего здесь евреев, а на окраинах  расселились  русские
мещане-кожевники. Они живут чисто, в белых домиках за  зелеными  ставнями.
Вместо водки мещане пьют пиво или мед, разводят табак  в  палисадничках  и
курят его из длинных гнутых чубуков, как галицийские крестьяне.
   Соседство трех племен, деятельных и деловитых, разбудило в них  упрямое
трудолюбие,  свойственное  иногда  русскому  человеку,  когда  он  еще  не
обовшивел, не отчаялся и не упился.
   Быт выветрился в Берестечке, а он был прочен здесь.  Отростки,  которым
перевалило за три столетия, все  еще  зеленели  на  Волыни  теплой  гнилью
старины. Евреи связывали здесь нитями наживы русского  мужика  с  польским
паном, чешского колониста с лодзинской фабрикой. Это были  контрабандисты,
лучшие на границе, и почти всегда  воители  за  веру.  Хасидизм  держал  в
удушливом плену  это  суетливое  население  из  корчмарей,  разносчиков  и
маклеров. Мальчики в капотиках все еще топтали вековую дорогую  хасидскому
хедеру, и старухи по-прежнему возили невесток к цадику с яростной  мольбой
о плодородии.
   Евреи  живут  здесь  в   просторных   домах,   вымазанных   белой   или
водянисто-голубой  краской.  Традиционное   убожество   этой   архитектуры
насчитывает столетия. За домом тянется сарай в два, иногда в три этажа.  В
нем никогда не бывает солнца. Сараи эти, неописуемо мрачные, заменяют наши
дворы. Потайные ходы ведут в подвалы и конюшни.  Во  время  войны  в  этих
катакомбах спасаются от пуль и грабежей. Здесь скопляются  за  много  дней
человечьи отбросы и навоз скотины. Уныние и ужас заполняют катакомбы едкой
вонью и протухшей кислотой испражнений.
   Берестечко нерушимо воняет и до сих пор, от всех  людей  несет  запахом
гнилой селедки. Местечко смердит в ожидании новой эры, и вместо  людей  по
нему ходят слинявшие схемы пограничных несчастий. Они надоели мне к  концу
дня, я ушел за городскую черту, поднялся в гору и  проник  в  опустошенный
замок графов Рациборских, недавних владетелей Берестечка.
   Спокойствие заката сделало траву у замка  голубой.  Над  прудом  взошла
луна, зеленая, как ящерица. Из окна мне видно поместье графов  Рациборских
- луга и плантации из хмеля, скрытые муаровыми лентами сумерек.
   В замке жила раньше помешанная девяностолетняя  графиня  с  сыном.  Она
досаждала сыну за то, что он не  дал  наследников  угасающему  роду,  и  -
мужики рассказывали мне - графиня била сына кучерским кнутом.
   Внизу на площадке собрался митинг. Пришли крестьяне, евреи и  кожевники
из предместья. Над ними разгорелся восторженный голос Виноградова  и  звон
его шпор. Он говорил о Втором конгрессе Коминтерна, а я бродил вдоль стен,
где нимфы с выколотыми глазами водят старинный хоровод. Потом в  углу,  на
затоптанном полу я нашел обрывок пожелтевшего письма. На  нем  вылинявшими
чернилами было написано:
   "Berestetchko, 1820.  Paul,  mon  bien  aime,  on  dit  que  l'empereur
Napoleon est mort, est-ce vrai? Moi, je me sens bien, les couches ont  ete
faciles, notre petit heros acheve sept  semaines..."  ["Берестечко,  1820.
Поль, мой любимый, говорят, что император Наполеон умер, правда ли это?  Я
чувствую  себя  хорошо,  роды  были  легкие,   нашему   маленькому   герою
исполняется семь недель" (фр.)].
   Внизу не умолкает голос военкомдива. Он страстно  убеждает  озадаченных
мещан и обворованных евреев:
   - Вы - власть. Все, что здесь, - ваше. Нет панов. Приступаю  к  выборам
Ревкома...