И.Э. Бабель "Конармия"

СЫН РАББИ

   ...Помнишь ли ты Житомир, Василий? Помнишь ли ты Тетерев, Василий, и ту
ночь, когда суббота, юная суббота кралась вдоль заката, придавливая звезды
красным каблучком?
   Тонкий рог луны купал свои  стрелы  в  черной  воде  Тетерева.  Смешной
Гедали, основатель IV Интернационала, вел нас к рабби Моталэ  Брацлавскому
на вечернюю молитву. Смешной Гедали раскачивал  петушиные  перышки  своего
цилиндра в красном дыму вечера. Хищные  зрачки  свечей  мигали  в  комнате
рабби. Склонившись над молитвенниками, глухо стонали  плечистые  евреи,  и
Старый шут чернобыльских цадиков звякал медяшками в изодранном кармане...
   ...Помнишь ли ты эту ночь, Василий?.. За окном ржали кони и вскрикивали
казаки. Пустыня  войны  зевала  за  окном,  и  рабби  Моталэ  Брацлавский,
вцепившись в талес истлевшими пальцами, молился у восточной  стены.  Потом
раздвинулась завеса шкапа, и в похоронном блеске свечей мы увидели  свитки
торы, завороченные в рубашки из пурпурного бархата  и  голубого  шелка,  и
повисшее над торой безжизненное,  покорное,  прекрасное  лицо  Ильи,  сына
рабби, последнего принца в династии...
   И вот третьего дня, Василий, полки двенадцатой армии  открыли  фронт  у
Ковеля. В городе загремела пренебрежительная канонада победителей.  Войска
наши дрогнули и перемешались. Поезд политотдела стал уползать  по  мертвой
спине полей. Тифозное мужичье катило перед собой привычный горб солдатской
смерти. Оно прыгало на  подножки  нашего  поезда  и  отваливалось,  сбитое
ударами прикладов. Оно сопело, скреблось, летело вперед и  молчало.  А  на
двенадцатой версте, когда у меня не стало картошки, я швырнул в них грудой
листовок Троцкого. Но только один из них  протянул  за  листовкой  грязную
мертвую руку. И я узнал Илью, сына житомирского рабби. Я узнал его тотчас,
Василий.  И  так  томительно  было  видеть  принца,   потерявшего   штаны,
переломанного надвое солдатской  котомкой,  что  мы,  переступив  правила,
втащили его к себе  в  вагон.  Голые  колени,  неумелые,  как  у  старухи,
стукались  о  ржавое  железо  ступенек;  две  толстогрудые  машинистки   в
матросках  волочили  по  полу  длинное  застенчивое  тело  умирающего.  Мы
положили его  в  углу  редакции,  на  полу.  Казаки  в  красных  шароварах
поправили на  нем  упавшую  одежду.  Девицы,  уперши  в  пол  кривые  ноги
незатейливых самок, сухо наблюдали его половые части, эту чахлую, курчавую
мужественность исчахшего семита. А я, видевший его в одну из скитальческих
моих ночей, я стал складывать в сундучок рассыпавшиеся вещи  красноармейца
Брацлавского.
   Здесь  все  было  свалено  вместе  -  мандаты  агитатора  и   памятники
еврейского поэта. Портреты Ленина  и  Маймонида  лежали  рядом.  Узловатое
железо ленинского черепа и тусклый шелк портретов Маймонида. Прядь женских
волос была заложена в книжку постановлений шестого  съезда  партии,  и  на
полях коммунистических листовок теснились  кривые  строки  древнееврейских
стихов. Печальным и скупым дождем падали они на  меня  -  страницы  "Песни
песней" и револьверные патроны. Печальный дождь  заката  обмыл  пыль  моих
волос, и я сказал юноше, умиравшему в углу на драном тюфяке:
   - Четыре месяца тому назад, в пятницу вечером, старьевщик Гедали привел
меня к  вашему  отцу,  рабби  Моталэ,  но  вы  не  были  тогда  в  партии,
Брацлавский.
   - Я был тогда в партии, - ответил мальчик, царапая грудь  и  корчась  в
жару, - но я не мог оставить мою мать...
   - А теперь, Илья?
   - Мать в революции - эпизод, - прошептал  он,  затихая.  -  Пришла  моя
буква, буква Б, и организация услала меня на фронт...
   - И вы попали в Ковель, Илья?
   - Я попал в Ковель! - закричал он с отчаянием. - Кулачье открыло фронт.
Я принял сводный полк, но поздно. У меня не хватило артиллерии...
   Он умер, не доезжая Ровно. Он  умер,  последний  принц,  среди  стихов,
филактерий и портянок. Мы похоронили его на забытой станции. И  я  -  едва
вмещающий в древнем теле бури моего  воображения,  -  я  принял  последний
вздох моего брата.