И.Э. Бабель "Конармия"

ЗАМОСТЬЕ

Начдив и штаб его лежали на скошенном поле в трех верстах от  Замостья.
Войскам предстояла ночная атака города. Приказ по армии требовал, чтобы мы
ночевали в Замостье, и начдив ждал донесений о победе.
   Шел дождь. Над залитой землей летели ветер и тьма. Звезды были потушены
раздувшимися чернилами туч. Изнеможенные лошади вздыхали и переминались во
мраке. Им нечего было дать. Я привязал повод коня к моей ноге,  завернулся
в  плащ  и  лег  в  яму,  полную  воды.  Размокшая   земля   открыла   мне
успокоительные объятия могилы. Лошадь натянула повод и  потащила  меня  за
ногу. Она нашла пучок травы и стала щипать его. Тогда я заснул и увидел во
сне клуню, засыпанную сеном. Над клуней гудело  пыльное  золото  молотьбы.
Снопы пшеницы летали по небу, июльский день переходил в вечер, чащи заката
запрокидывались над селом.
   Я был простерт на безмолвном ложе, и ласка сена  под  затылком  сводила
меня с ума. Потом двери сарая разошлись со свистом.  Женщина,  одетая  для
бала, приблизилась ко мне. Она вынула грудь из  черных  кружев  корсажа  и
понесла ее мне с осторожностью, как кормилица  пищу.  Она  приложила  свою
грудь к моей. Томительная теплота потрясла основы моей души, и капли пота,
живого, движущегося пота, закипели между нашими сосками.
   "Марго, - хотел я  крикнуть,  -  земля  тащит  меня  на  веревке  своих
бедствий, как упирающегося пса, но все же я увидел вас, Марго..."
   Я хотел это крикнуть, но челюсти мои, сведенные внезапным  холодом,  не
разжимались.
   Тогда женщина отстранилась от меня и упала на колени.
   - Иисусе, - сказала она, - прими душу усопшего раба твоего...
   Она укрепила два истертых пятака на моих  веках  и  забила  благовонным
сеном отверстие  рта.  Вопль  тщетно  метался  по  кругу  закованных  моих
челюстей, потухающие зрачки медленно повернулись под медяками,  я  не  мог
разомкнуть моих рук и... проснулся.
   Мужик с свалявшейся бородой лежал передо мной. Он держал в руках ружье.
Спина лошади черной перекладиной резала небо. Повод  тугой  петлей  сжимал
мою ногу, торчавшую кверху.
   - Заснул, земляк,  -  сказал  мужик  и  улыбнулся  ночными,  бессонными
глазами, - лошадь тебя с полверсты протащила...
   Я распутал ремень и  встал.  По  лицу,  разодранному  бурьяном,  лилась
кровь.
   Тут же, в двух шагах от нас, лежала  передовая  цепь.  Мне  видны  были
трубы Замостья, вороватые огни в теснинах его гетто и каланча  с  разбитым
фонарем. Сырой рассвет стекал на нас, как волны хлороформа. Зеленые ракеты
взвивались над польским лагерем. Они трепетали в воздухе,  осыпались,  как
розы под луной, и угасали.
   И в  тишине  я  услышал  отдаленное  дуновение  стона.  Дым  потаенного
убийства бродил вокруг нас.
   - Бьют кого-то, - сказал я. - Кого это бьют?..
   - Поляк, тревожится, - ответил мне мужик, - поляк жидов режет...
   Мужик переложил ружье из правой руки в  левую.  Борода  его  свернулась
совсем набок, он посмотрел на меня с любовью и сказал:
   - Длинные эти ночи в  цепу,  конца  этим  ночам  нет.  И  вот  приходит
человеку охота поговорить с другим человеком, а где его возьмешь,  другого
человека-то?..
   Мужик заставил меня прикурить от его огонька.
   - Жид всякому виноват, - сказал он, - и нашему и вашему. Их после войны
самое малое количество останется. Сколько в свете жидов считается?
   - Десяток миллионов, - ответил я и стал взнуздывать коня.
   - Их двести тысяч останется, - вскричал мужик и тронул  меня  за  руку,
боясь, что я уйду. Но я взобрался на седло и поскакал к  тому  месту,  где
был штаб.
   Начдив готовился уже уезжать. Ординарцы стояли перед  ним  навытяжку  и
спали стоя. Спешенные эскадроны ползли по мокрым буграм.
   - Прижалась наша гайка, - прошептал начдив и уехал.
   Мы последовали за ним по дороге в Ситанец.
   Снова пошел дождь. Мертвые мыши  поплыли  по  дорогам.  Осень  окружила
засадой наши сердца, и деревья, голые мертвецы, поставленные на обе  ноги,
закачались на перекрестках.
   Мы приехали в Ситанец утром. Я был с Волковым, квартирьером  штаба.  Он
нашел для нас свободную хату у края деревни.
   - Вина, - сказал я хозяйке, - вина, мяса и хлеба!
   Старуха сидела на полу и кормила из рук спрятанную под кровать телку.
   - Ниц нема, - ответила она равнодушно. -  И  того  времени  не  упомню,
когда было...
   Я сел за стол, снял с себя револьвер и заснул. Через  четверть  часа  я
открыл глаза и увидел Волкова, согнувшегося  над  подоконником.  Он  писал
письмо к невесте.
   "Многоуважаемая Валя, - писал он, - помните ли вы меня?"
   Я прочитал первую строчку, потом вынул спички из кармана и поджег  кучу
соломы на полу. Освобожденное пламя заблестело и кинулось ко мне.  Старуха
легла на огонь грудью и затушила его.
   - Что ты делаешь, пан? - сказала старуха и отступила в ужасе.
   Волков обернулся, устремил на хозяйку пустые глаза и снова принялся  за
письмо.
   - Я спалю тебя, старая, - пробормотал я, засыпая, - тебя спалю  и  твою
краденую телку.
   - Чекай! - закричала хозяйка высоким голосом. Она  побежала  в  сени  и
вернулась с кувшином молока и хлебом.
   Мы не успели съесть и половины, как во  дворе  застучали  выстрелы.  Их
было множество. Они стучали долго и надоели  нам.  Мы  кончили  молоко,  и
Волков ушел во двор для того, чтобы узнать, в чем дело.
   -  Я  заседлал  твоего  коня,  -  сказал  он  мне  в  окошко,  -  моего
прострочили, лучше не надо. Поляки ставят пулеметы в ста шагах.
   И вот на двоих у нас осталась одна лошадь.  Она  едва  вынесла  нас  из
Ситанца. Я сел в седло, Волков пристроился сзади.
   Обозы бежали, ревели и тонули  в  грязи.  Утро  сочилось  из  нас,  как
хлороформ сочится на госпитальный стал.
   - Ты женат, Лютов? - сказал вдруг Волков, сидевший сзади.
   - Меня бросила жена, - ответил я, задремал на  несколько  мгновений,  и
мне приснилось, что я сплю на кровати.
   Молчание.
   Лошадь наша шатается.
   - Кобыла пристанет через две версты, - говорит Волков, сидящий сзади.
   Молчание.
   - Мы проиграли кампанию, - бормочет Волков и всхрапывает.
   - Да, - говорю я.