И.Э. Бабель "Конармия"

СМЕРТЬ ДОЛГЛУШОВА

   Завесы боя продвигались к городу. В полдень пролетел мимо нас  Корочаев
в черной бурке - опальный начдив четыре, сражающийся в одиночку  и  ищущий
смерти. Он крикнул мне на бегу:
   - Коммуникации наши прорваны, Радзивиллов и Броды в огне!..
   И ускакал - развевающийся, весь черный, с угольными зрачками.
   На  равнине,  гладкой,  как  доска,  перестраивались  бригады.   Солнце
катилось в багровой пыли. Раненые закусывали в канавах. Сестры  милосердия
лежали на траве и вполголоса пели. Афонькины разведчики рыскали  по  полю,
выискивая мертвецов и обмундирование. Афонька проехал в двух шагах от меня
и сказал, не поворачивая головы:
   - Набили нам  ряшку.  Дважды  два.  Есть  думка  за  начдива,  смещают.
Сомневаются бойцы...
   Поляки подошли к лесу, верстах в трех  от  нас,  и  поставили  пулеметы
где-то близко. Пули скулят и взвизгивают. Жалоба их нарастает  невыносимо.
Пули  подстреливают  землю  и  роются  в   ней,   дрожа   от   нетерпения.
Вытягайченко, командир полка, храпевший на солнцепеке, закричал во  сне  и
проснулся. Он сел на коня и поехал к головному эскадрону.  Лицо  его  было
мятое, в красных полосах от неудобного сна, а карманы полны слив.
   - Сукиного сына, - сказал он сердито и выплюнул изо рта косточку, - вот
гадкая канитель. Тимошка, выкидай флаг!
   - Пойдем, што ль? - спросил  Тимошка,  вынимая  древко  из  стремян,  и
размотал знамя, на котором была  нарисована  звезда  и  написано  про  III
Интернационал.
   - Там видать будет, - сказал Вытягайченко  и  вдруг  закричал  дико:  -
Девки, сидай на коников! Скликай людей, эскадронные!..
   Трубачи проиграли тревогу. Эскадроны построились в колонну.  Из  канавы
вылез раненый и, прикрываясь ладонью, сказал Вытягайченке:
   - Тарас Григорьевич, я есть делегат. Видать, вроде того, что  останемся
мы...
   - Отобьетесь... - пробормотал Вытягайченко и поднял коня на дыбы.
   - Есть такая надея у нас, Тарас Григорьевич, что не отобьемся, - сказал
раненый ему вслед.
   -  Не  канючь,  -  обернулся  Вытягайченко,  -  небось  не  оставлю,  и
скомандовал повод.
   И тотчас же зазвенел плачущий бабий голос Афоньки Биды, моего друга:
   - Не переводи ты с места на рыся, Тарас Григорьевич, до его пять  верст
бежать. Как будешь рубать, когда у нас лошади заморенные... Хапать  нечего
- поспеешь к богородице груши околачивать...
   - Шагом! - скомандовал Вытягайченко, не поднимая глаз.
   Полк ушел.
   - Если думка за начдива правильная, - прошептал Афонька,  задерживаясь,
- если смещают, тогда мыли холку и выбивай подпорки. Точка.
   Слезы потекли у него из глаз. Я уставился на Афоньку  в  изумлении.  Он
закрутился волчком, схватился за шапку, захрипел, гикнул и умчался.
   Грищук со своей глупой тачанкой да я - мы остались  одни  и  до  вечера
мотались между огневых стен. Штаб дивизии исчез. Чужие части не  принимали
нас. Полки вошли в  Броды  и  были  выбиты  контратакой.  Мы  подъехали  к
городскому кладбищу. Из-за могил  выскочил  польский  разъезд  и,  вскинув
винтовки, стал бить по нас. Грищук  повернул.  Тачанка  его  вопила  всеми
четырьмя своими колесами.
   - Грищук! - крикнул я сквозь свист и ветер.
   - Баловство, - ответил он печально.
   -  Пропадаем,  -  воскликнул  я,  охваченный  гибельным  восторгом,   -
пропадаем, отец!
   - Зачем бабы трудаются, - ответил он еще печальнее, -  зачем  сватання,
венчания, зачем кумы на свадьбах гуляют...
   В небе засиял розовый хвост  и  погас.  Млечный  Путь  проступил  между
звездами.
   - Смеха мне, - сказал Грищук горестно и  показал  кнутом  на  человека,
сидевшего при дороге, - смеха мне, зачем бабы трудаются...
   Человек, сидевший при дороге, был Долгушов, телефонист. Разбросав ноги,
он смотрел на нас в упор.
   - Я вот что, -  сказал  Долгушов,  когда  мы  подъехали,  -  кончусь...
Понятно?
   - Понятно, - ответил Грищук, останавливая лошадей.
   - Патрон на меня надо стратить, - сказал Долгушов.
   Он сидел, прислонившись к дереву. Сапоги его торчали врозь. Не  спуская
с меня глаз, он бережно отвернул рубаху. Живот у него  был  вырван,  кишки
ползли на колени, и удары сердца были видны.
   - Наскочит шляхта - насмешку сделает. Вот  документ,  матери  отпишешь,
как и что...
   - Нет, - ответил я и дал коню шпоры.
   Долгушов разложил по земле синие ладони и осмотрел их недоверчиво.
   - Бежишь? - пробормотал он, сползая. - Бежишь, гад...
   Испарина ползла по моему телу.  Пулеметы  отстукивали  все  быстрее,  с
истерическим упрямством. Обведенный нимбом заката, к  нам  скакал  Афонька
Бида.
   - По малости чешем, - закричал он весело. - Что у вас тут за ярмарка?
   Я показал ему на Долгушова и отъехал.
   Они говорили коротко, - я не слышал слов. Долгушов  протянул  взводному
свою книжку. Афонька спрятал ее в сапог и выстрелил Долгушову в рот.
   - Афоня, - сказал я с жалкой улыбкой и подъехал к казаку, - а я вот  не
смог.
   - Уйди, - ответил он, бледнея, - убью!  Жалеете  вы,  очкастые,  нашего
брата, как кошка мышку...
   И взвел курок.
   Я поехал шагом, не оборачиваясь, чувствуя спиной холод и смерть.
   - Бона, - закричал сзади Грищук, - ан дури!  -  и  схватил  Афоньку  за
руку.
   - Холуйская кровь! - крикнул Афонька. - Он от моей руки не уйдет...
   Грищук нагнал меня у поворота. Афоньки  не  было.  Он  уехал  в  другую
сторону.
   - Вот видишь, Грищук, - сказал я, - сегодня я потерял Афоньку,  первого
моего друга...
   Грищук вынул из сиденья сморщенное яблоко.
   - Кушай, - сказал он мне, - кушай, пожалуйста...