И.Э. Бабель "Конармия"

САШКА ХРИСТОС

Сашка - это было его имя, а Христом прозвали его за  кротость.  Он  был
общественный пастух в станице и не работал тяжелой работы  с  четырнадцати
лет, с той поры, когда заболел дурной болезнью. Это все так было:
   Тараканыч, Сашкин отчим, ушел на зиму в город Грозный и пристал  там  к
артели. Артель сбилась успешная, из рязанских мужиков. Тараканыч делал для
них плотницкую работу, и достатку у него прибывало.  Он  не  управлялся  с
делами и выписал к себе мальчика подручным:  зимой  станица  и  без  Сашки
проживет. Сашка проработал при отчиме неделю. Потом настала  суббота,  они
пошабашили и сели чай пить. На дворе стоял октябрь, но воздух был  легкий.
Они открыли окно и согрели второй самовар. Под окнами  шлялась  побирушка.
Она стукнула в раму и сказала:
   -  Здравствуйте,  иногородние  крестьяне.  Обратите  внимание  на   мое
положение.
   - Какое там положение? - сказал Тараканыч. - Заходи, калечка.
   Побирушка завозилась за стеной и потом вскочила в комнату. Она прошла к
столу и поклонилась в пояс. Тараканыч схватил ее за косынку, кинул косынку
долой и почесал в волосах. У побирушки волосы были серые, седые, в клочьях
и в пыли.
   - Фу ты, какой мужик занозистый и стройный, -  сказала  она,  -  чистый
цирк с тобой... Пожалуйста, не побрезгуйте мной, старушкой,  -  прошептала
она с поспешностью и вскарабкалась на лавку.
   Тараканыч лег с ней. Побирушка закидывала голову набок и смеялась.
   - Дождик на старуху, - смеялась она, - двести пудов с десятины дам...
   И сказавши это, она увидела  Сашку,  который  пил  чай  у  стола  и  не
поднимал глаз на божий мир.
   - Твой хлопец? - спросила она Тараканыча.
   - Вроде моего, - ответил Тараканыч, - женин.
   - Вот, деточка, глазенапы выкатил, - сказала баба. - Ну, иди сюда.
   Сашка подошел к ней - и захватил дурную болезнь. Но об дурной болезни в
тот час  никто  не  думал.  Тараканыч  дал  побирушке  костей  с  обеда  и
серебряный пятачок, очень блесткий.
   - Начисть его, молитвенница, песком, - сказал Тараканыч, - он еще более
вида получит. В темную ночь ссудишь его господу богу, пятачок заместо луны
светить будет...
   Калечка обвязалась косынкой, забрала кости и ушла. А через  две  недели
все сделалось для мужиков явно. Они  много  страдали  от  дурной  болезни,
перемогались всю зиму и лечились травами. А весной  уехали  в  станицу  на
свою крестьянскую работу.
   Станица отстояла от железной дороги на девять верст. Тараканыч и  Сашка
шли полями. Земля лежала в апрельской  сырости.  В  черных  ямах  блистали
изумруды. Зеленая поросль прошивала землю  хитрой  строчкой.  И  от  земли
пахло кисло, как от солдатки на рассвете. Первые стада стекали с курганов,
жеребята играли в голубых просторах горизонта.
   Тараканыч и Сашка шли тропками, чуть заметными.
   - Отпусти меня, Тараканыч, к обществу в пастухи, - сказал Сашка.
   - Что так?
   - Не могу я терпеть, что у пастухов такая жизнь великолепная.
   - Я не согласен, - сказал Тараканыч.
   - Отпусти меня, ради бога, Тараканыч, - повторил Сашка, - все святители
из пастухов вышли.
   - Сашка-святитель, - захохотал отчим, - у богородицы сифилис захватил.
   Они прошли перегиб у Красного моста, миновали рощицу, выгон  и  увидели
крест на станичной церкви.
   Бабы ковырялись еще на огородах, а казаки, рассевшись  в  сирени,  пили
водку и пели. До Тараканычевой избы было с полверсты ходу.
   - Давай бог, чтобы благополучно, - сказал он и перекрестился.
   Они подошли к хате и заглянули в окошко. Никого в хате не было. Сашкина
мать доила  корову  на  конюшне.  Мужики  подкрались  неслышно.  Тараканыч
засмеялся и закричал у бабы за спиной:
   - Мотя, ваше высокоблагородие, собирай гостям ужинать...
   Баба обернулась, затрепетала, побежала  из  конюшни  и  закружилась  по
двору. Потом она вернулась к своему месту, кинулась к Тараканычу на  грудь
и забилась.
   - Вот какая ты дурная и незаманчивая, - сказал Тараканыч и отстранил ее
ласково. - Кажи детей...
   - Ушли дети со двора, - сказала баба,  вся  белая,  снова  побежала  по
двору и упала на землю. - Ах, Алешенька, - закричала она дико, - ушли наши
детки ногами вперед...
   Тараканыч махнул рукой  и  пошел  к  соседям.  Соседи  рассказали,  что
мальчика и девочку бог прибрал на прошлой неделе в тифу. Мотя писала  ему,
но он, верно, не успел получить письма. Тараканыч вернулся  в  хату.  Баба
его растапливала печь.
   - Отделалась ты, Мотя, вчистую, -  сказал  Тараканыч,  -  терзать  тебя
надо.
   Он сел к столу и затосковал, - и тосковал до самого сна, ел мясо и  пил
водку и не пошел по хозяйству. Он храпел у  стола  и  просыпался  и  снова
храпел. Мотя постелила себе и мужу на кровати,  а  Сашке  в  стороне.  Она
задула лампу и легла с мужем. Сашка ворочался на сене в своем углу,  глаза
его были раскрыты, он не спал и видел, как бы во сне, хату, звезду в  окне
и край стола и  хомуты  под  материной  кроватью.  Насильственное  видение
побеждало его, он поддавался мечтам и  радовался  своему  сну  наяву.  Ему
чудилось, что с неба свешиваются два серебряных шнура, крученных в толстую
нитку, к ним приделана колыска, колыска из розового дерева,  с  разводами.
Она качается высоко над землей  и  далеко  от  неба,  и  серебряные  шнуры
движутся и блестят. Сашка лежит в колыске, и воздух его обвевает.  Воздух,
громкий, как музыка, идет с полей, радуга цветет на незрелых хлебах.
   Сашка радовался своему сну наяву и  закрывал  глаза,  чтобы  не  видеть
хомутов под материной  кроватью.  Потом  он  услышал  сопение  на  Мотиной
лежанке и подумал о том, что Тараканыч мнет мать.
   - Тараканыч, - сказал он громко, - до тебя дело есть.
   - Какие дела ночью? - сердито отозвался Тараканыч. - Спи, стервяга...
   - Я крест приму, что дело есть, - ответил Сашка, - выдь во двор.
   И во дворе, под немеркнущей звездой, Сашка сказал отчиму:
   - Не обижай мать, Тараканыч, ты порченый.
   - А ты мой характер знаешь? - спросил Тараканыч.
   - Я твой характер знаю, но только ты видал мать, при каком она теле?  У
нее и ноги чистые и грудь чистая. Не обижай ее, Тараканыч. Мы порченые.
   - Мил человек, - ответил отчим, - уйди от крови и от  моего  характера.
На вот двугривенный, проспи ночь, вытрезвись...
   - Мне двугривенный без пользы, - пробормотал Сашка, -  отпусти  меня  к
обществу в пастухи...
   - С этим я не согласен, - сказал Тараканыч.
   - Отпусти меня в  пастухи,  -  пробормотал  Сашка,  -  а  то  я  матери
откроюсь, какие мы. За что ей страдать при таком теле...
   Тараканыч отвернулся, пошел в сарай и принес топор.
   - Святитель, - сказал он шепотом, - вот  и  вся  недолга...  я  порубаю
тебя, Сашка...
   - Ты не станешь меня рубить за бабу, - сказал  мальчик  чуть  слышно  и
наклонился к отчиму, - ты меня жалеешь, отпусти меня в пастухи...
   - Шут с тобой, - сказал Тараканыч и кинул топор, - иди в пастухи.
   И он вернулся в хату и переспал со своей женой.
   В то же утро Сашка пошел к казакам наниматься и с той поры стал жить  у
общества в пастухах. Он прославился на весь округ простодушием, получил от
станичников прозвище "Сашка Христос" и  прожил  в  пастухах  бессменно  до
призыва. Старые мужики, какие поплоше, приходили к нему  на  выгон  чесать
языки, бабы прибегали к Сашке опоминаться от безумных мужичьих  повадок  и
не сердились на Сашку за его любовь и за его  болезнь.  С  призывом  своим
Сашка угодил в первый год войны. Он пробыл на войне четыре года и вернулся
в станицу, когда там своевольничали белые. Сашку подбили  идти  в  станицу
Платовскую, где собирался отряд против  белых.  Выслужившийся  вахмистр  -
Семен Михайлович Буденный - заправлял делами в этом отряде, и при нем были
три брата: Емельян, Лукьян и  Денис.  Сашка  пошел  в  Платовскую,  и  там
решилась его судьба. Он был в полку Буденного, в бригаде его, в дивизии  и
в Первой Конной армии. Он ходил выручать героический Царицын, соединился с
Десятой  армией  Ворошилова,  бился  под  Воронежем,  под  Касторной  и  у
Генеральского моста на Донце. В польскую кампанию Сашка  вступил  обозным,
потому что был поранен и считался инвалидом.
   Вот как все это было. С недавних пор стал я водить знакомство с  Сашкой
Христом и переложил свой сундучок на  его  телегу.  Нередко  встречали  мы
утреннюю зорю и сопутствовали закатам. И  когда  своевольное  хотение  боя
соединяло нас - мы садились по вечерам у блещущей завалинки или кипятили в
лесах чай в закопченном котелке,  или  спали  рядом  на  скошенных  полях,
привязав к ноге голодного коня.