И.Э. Бабель "Конармия"

КОНКИН

   Крошили мы шляхту по-за Белой Церковью. Крошили  вдосталь,  аж  деревья
гнулись. Я с утра отметину получил, но выкомаривал ничего себе, подходяще.
Денек, помню, к вечеру пригибался. От  комбрига  я  отбился,  пролетариату
всего казачишек пяток за мной увязалось. Кругом в  обнимку  рубаются,  как
поп  с  попадьей,  юшка  из  меня  помаленьку  капает,  конь  мой  передом
мочится... Одним словом - два слова.
   Вынеслись мы со Спирькой Забутым подальше от леска, глядим - подходящая
арифметика... Сажнях в трехстах, ну не более, не  то  штаб  пылит,  не  то
обоз. Штаб - хорошо, обоз - того лучше. Барахло у ребятишек  пооборвалось,
рубашонки такие, что половой зрелости не достигают.
   - Забутый, - говорю я Спирьке, - мать твою и  так,  и  этак,  и  всяко,
предоставляю тебе слово, как записавшемуся оратору, - ведь это штаб  ихний
уходит...
   - Свободная вещь, что штаб, - говорит Спирька, - но только - нас  двое,
а их восемь...
   - Дуй ветер, Спирька, - говорю, -  все  равно  я  им  ризы  испачкаю...
Помрем за кислый огурец и мировую революцию...
   И пустились. Было их восемь сабель. Двоих сняли мы  винтами  на  корню.
Третьего, вижу, Спирька ведет в штаб Духонина для проверки документов. А я
в туза целюсь. Малиновый, ребята, туз, при цепке и золотых часах. Прижал я
его к хуторку. Хуторок там был весь в яблоне и вишне. Конь под моим  тузом
как  купцова  дочка,  но  пристал.  Бросает  тогда  пан  генерал  поводья,
примеряется ко мне маузером и делает мне в ноге дырку.
   "Ладно, - думаю, - будешь моя, раскинешь ноги..."
   Нажал я колеса и вкладываю в коника два  заряда.  Жалко  было  жеребца.
Большевичек был жеребец, чистый большевичек. Сам рыжий, как монета,  хвост
пулей, нога струной. Думал - живую Ленину свезу, ан не вышло. Ликвидировал
я эту лошадку. Рухнула она,  как  невеста,  и  туз  мой  с  седла  снялся.
Подорвал он в сторону, потом еще разок обернулся и еще один сквозняк мне в
фигуре сделал. Имею я,  значит,  при  себе  три  отличия  в  делах  против
неприятеля.
   "Иисусе, - думаю, - он, чего доброго, убьет меня нечаянным порядком..."
   Подскакал я к нему, а он уже шашку  выхватил,  и  по  щекам  его  слезы
текут, белые слезы, человечье молоко.
   - Даешь орден Красного Знамени! - кричу.  -  Сдавайся,  ясновельможный,
покуда я жив!..
   - Не могу, пан, - отвечает старик, - ты зарежешь меня...
   А тут Спиридон передо мной, как лист перед травой. Личность его в мыле,
глаза от морды на нитках висят.
   - Вася, - кричит он мне, - страсть сказать, сколько я людей  кончил!  А
ведь это генерал у тебя, на нем шитье, мне желательно его кончить.
   - Иди к турку, - говорю я Забутому и серчаю,  -  мне  шитье  его  крови
стоит.
   И кобылой моей загоняю я генерала в  клуню,  сено  там  было  или  так.
Тишина там была, темнота, прохлада.
   - Пан, - говорю, - утихомирь свою старость, сдайся мне за ради бога,  и
мы отдохнем с тобой, пан...
   А он дышит у стенки грудью и трет лоб красным пальцем.
   - Не моге, - говорит, - ты зарежешь меня, только Буденному отдам я  мою
саблю...
   Буденного ему подавай. Эх, горе ты мое! И вижу - пропадает старый.
   - Пан, - кричу я и плачу и зубами скрегочу, - слово пролетария,  я  сам
высший начальник. Ты шитья на мне не ищи, а титул есть. Титул,  вон  он  -
музыкальный эксцентрик  и  салонный  чревовещатель  из  города  Нижнего...
Нижний город на Волге-реке...
   И бес меня взмыл. Генеральские глаза передо мной, как фонари,  мигнули.
Красное море передо мной открылось. Обида солью вошла мне в рану,  потому,
вижу, не верит мне дед. Замкнул я тогда рот, ребята,  поджал  брюхо,  взял
воздух и понес по старинке, по-нашенскому, по-бойцовски, по-нижегородски и
доказал шляхте мое чревовещание.
   Побелел тут старик, взялся за сердце и сел на землю.
   - Веришь  теперь  Ваське-эксцентрику,  третьей  непобедимой  кавбригады
комиссару?..
   - Комиссар? - кричит он.
   - Комиссар, - говорю я.
   - Коммунист? - кричит он.
   - Коммунист, - говорю я.
   - В смертельный мой час, - кричит он,  -  в  последнее  мое  воздыхание
скажи мне, друг мой казак, - коммунист ты или врешь?
   - Коммунист, - говорю.
   Садится тут мой дед на землю, целует какую-то  ладанку,  ломает  надвое
саблю и зажигает две плошки в своих глазах, два фонаря над темной степью.
   - Прости, - говорит, - не могу сдаться коммунисту, - и  здоровается  со
мной за руку. - Прости, - говорит, - и руби меня по-солдатски...
   Эту историю со всегдашним своим шутовством  рассказал  нам  однажды  на
привале Конкин, политический комиссар N...ской  кавбригады  и  троекратный
кавалер ордена Красного Знамени.
   - И до чего же ты, Васька, с паном договорился?
   - Договоришься ли с ним?.. Гоноровый выдался. Покланялся я ему  еще,  а
он упирается. Бумаги мы тогда у него  взяли,  какие  были,  маузер  взяли,
седелка его, чудака, и по сей час подо мной. А потом, вижу, каплет из меня
все сильней, ужасный сон на меня нападает, сапоги мои полны крови,  не  до
него...
   - Облегчили, значит, старика?
   - Был грех.