И.Э. Бабель "Конармия"

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЛОШАДИ

   Савицкий, наш начдив, забрал когда-то у Хлебникова,  командира  первого
эскадрона, белого жеребца. Это была лошадь пышного экстерьера, но с сырыми
формами, которые мне тогда казались тяжеловатыми. Хлебников получил взамен
вороную кобыленку неплохих кровей, с гладкой рысью. Но он держал кобыленку
в черном теле, жаждал мести, ждал своего часу и дождался его.
   После июльских неудачных боев, когда Савицкого  сместили  и  заслали  в
резерв чинов командного запаса, Хлебников написал в штаб армии прошение  о
возвращении ему лошади. Начальник штаба  наложил  на  прошении  резолюцию:
"Возворотить изложенного жеребца в первобытное  состояние",  и  Хлебников,
ликуя, сделал сто верст для того, чтобы найти Савицкого, жившего  тогда  в
Радзивилове, в изувеченном Городишке, похожем на оборванную салопницу.  Он
жил один, смещенный начдив, лизуны  из  штабов  не  узнавали  его  больше.
Лизуны из штабов удили жареных куриц в улыбках командарма, и,  холопствуя,
они отвернулись от прославленного начдива.
   Облитый духами и похожий на Петра Великого, он жил в опале, с  казачкой
Павлой, отбитой им у еврея-интенданта, и с  двадцатью  кровными  лошадьми,
которых мы считали его собственностью. Солнце на его дворе  напрягалось  и
томилось слепотой своих лучей, жеребята на его дворе бурно  сосали  маток,
конюхи  с  взмокшими  спинами  просеивали  овес  на   выцветших   веялках.
Израненный  истиной  и  ведомый   местью,   Хлебников   шел   напрямик   к
забаррикадированному двору.
   - Личность моя вам знакомая? - спросил он  у  Савицкого,  лежавшего  на
сене.
   - Видал я тебя как будто, - ответил Савицкий и зевнул.
   - Тогда получайте резолюцию начштаба, - сказал Хлебников  твердо,  -  и
прошу вас, товарищ из резерва, смотреть на меня официальным глазом...
   - Можно, - примирительно  пробормотал  Савицкий,  взял  бумагу  и  стал
читать ее необыкновенно долго. Потом он  позвал  вдруг  казачку,  чесавшую
себе волосы в холодку, под навесом.
   - Павла, - сказал  он,  -  с  утра,  слава  тебе,  господи,  чешемся...
Направила бы самоварчик...
   Казачка отложила гребень и, взяв  в  руки  волосы,  перебросила  их  за
спину.
   - Целый день сегодня, Константин Васильевич, цепляемся, - сказала она с
ленивой и повелительной усмешкой, - то того вам, то другого...
   И  она  пошла  к  начдиву,  неся  грудь  на  высоких  башмаках,  грудь,
шевелившуюся, как животное в мешке.
   - Целый день цепляемся, - повторила женщина, сияя, и застегнула начдиву
рубаху на груди.
   - То этого мне, а то того, - засмеялся начдив, вставая,  обнял  Павлины
отдавшиеся плечи и обернул вдруг к Хлебникову помертвевшее лицо.
   - Я еще живой, Хлебников, - сказал он, обнимаясь с казачкой, - еще ноги
мои ходют, еще кони мои скачут, еще руки мои тебя  достанут  и  пушка  моя
греется около моего тела...
   Он вынул револьвер, лежавший у него на  голом  животе,  и  подступил  к
командиру первого эскадрона.
   Тот повернулся на каблуках, шпоры его застонали, он вышел со двора, как
ординарец, получивший эстафету, и снова сделал сто верст для  того,  чтобы
найти начальника штаба, но тот прогнал от себя Хлебникова.
   - Твое дело, командир, решенное, - сказал начальник  штаба.  -  Жеребец
тебе мною возворочен, а докуки мне без тебя хватает...
   Он не стал слушать Хлебникова и возвратил, наконец,  первому  эскадрону
сбежавшего командира. Хлебников целую неделю был в отлучке. За  это  время
нас перегнали на стоянку в Дубенские леса. Мы разбили там палатки  и  жили
хорошо. Хлебников вернулся, я помню,  в  воскресенье  утром,  двенадцатого
числа.  Он  потребовал  у  меня  бумаги  больше  дести  и  чернил.  Казаки
обстругали ему пень, он положил на пень револьвер  и  бумаги  и  писал  до
вечера, перемарывая множество листов.
   - Чистый Карл Маркс, - сказал ему вечером воевком эскадрона. - Чего  ты
пишешь, хрен с тобой?
   - Описываю разные мысли согласно присяге, - ответил Хлебников  и  подал
военкому заявление о выходе из коммунистической партии большевиков.

   "Коммунистическая партия, - было сказано в этом заявлении, -  основана,
полагаю  для  радости  и  твердой  правды  без  предела  и  должна   также
осматриваться на малых. Теперь коснусь до белого жеребца, которого я отбил
у неимоверных по своей контре крестьян, имевший захудалый  вид,  и  многие
товарищи беззастенчиво  надсмехались  над  этим  видом,  но  я  имел  силы
выдержать тот резкий смех, и, сжав зубы за общее дело, выходил жеребца  до
желаемой перемены, потому я есть,  товарищи,  до  серых  коней  охотник  и
положил  на   них   силы,   в   малом   количестве   оставшиеся   мне   от
империалистической и гражданской войны, и таковые  жеребцы  чувствуют  мою
руку, и я  также  могу  чувствовать  его  бессловесную  нужду  и  что  ему
требуется, но несправедливая вороная кобылица мне  без  надобности,  я  не
могу ее чувствовать и не  могу  ее  переносить,  что  все  товарищи  могут
подтвердить, как  бы  не  дошло  до  беды.  И  вот  партия  не  может  мне
возворотить, согласно резолюции, мое кровное, то  я  не  имею  выхода  как
писать это заявление со слезами,  которые  не  подобают  бойцу,  но  текут
бесперечь и секут сердце, засекая сердце в кровь..."

   Вот это и еще много другого было написано в  заявлении  Хлебникова.  Он
писал его целый день, и оно было очень длинно. Мы с военкомом  бились  над
ним с час и разобрали до конца.
   - Вот и дурак, - сказал  военком,  разрывая  бумагу,  -  приходи  после
ужина, будешь иметь беседу со мной.
   - Не надо мне твоей беседы, - ответил Хлебников, вздрагивая, - проиграл
ты меня, военком.
   Он стоял, сложив руки по швам, дрожал, не сходя с места, и озирался  по
сторонам, как будто примериваясь, по какой дороге бежать. Военком  подошел
к нему вплотную, но не доглядел. Хлебников рванулся  и  побежал  изо  всех
сил.
   - Проиграл! - закричал он дико, влез на пень и стал  обрывать  на  себе
куртку и царапать грудь.
   - Бей, Савицкий, - закричал он, падая на землю, - бей враз!
   Мы потащили его в палатку, казаки нам помогли. Мы вскипятили ему чай  и
набили папирос. Он курил и все дрожал. И только к  вечеру  успокоился  наш
командир. Он не заговаривал больше  о  сумасбродном  своем  заявлении,  но
через неделю поехал в Ровно, освидетельствовался во врачебной  комиссии  и
был демобилизован как инвалид, имеющий шесть поранений.
   Так лишились мы Хлебникова. Я был этим опечален, потому  что  Хлебников
был тихий человек, похожий на меня характером. У него одного  в  эскадроне
был самовар. В дни затишья мы  пили  с  ним  горячий  чай.  Нас  потрясали
одинаковые страсти. Мы оба смотрели на мир, как на луг в мае, как на  луг,
по которому ходят женщины и кони.