И.Э. Бабель "Конармия"

ПОЦЕЛУЙ

   В начале  августа  штаб  армии  отправил  нас  для  переформирования  в
Будятичи. Захваченное поляками в начале войны -  оно  вскоре  было  отбито
нами. Бригада втянулась в местечко на рассвете,  я  приехал  днем.  Лучшие
квартиры были заняты, мне достался школьный  учитель.  В  низкой  комнате,
среди  кадок  с  плодоносящими  лимонными  деревьями,   сидел   в   кресле
парализованный старик. На нем была  тирольская  шляпа  с  перышком;  серая
борода  спускалась  на  грудь,  осыпанную  пеплом.  Моргая   глазами,   он
пролепетал какую-то просьбу. Умывшись, я ушел в  штаб  и  вернулся  ночью.
Мишка Суровцев, ординарец, оренбургский  казак,  доложил  мне  обстановку:
кроме парализованного старика в наличности оказалась  дочь  его,  Томилина
Елизавета Алексеевна, и  пятилетний  сынок  Миша,  тезка  Суровцева;  дочь
вдовеет после офицера, убитого в германскую войну, ведет себя исправно, но
хорошему человеку, по сведениям Суровцева, может себя предоставить.
   - Обладаю, - сказал он, удалился  на  кухню  и  загремел  там  посудой;
учительская дочка  помогала  ему.  Куховаря,  Суровцев  рассказал  о  моей
храбрости, о том, как я ссадил в бою двух польских офицеров и как  уважает
меня советская власть. Ему отвечал сдержанный, негромкий голос Томилиной.
   - Ты где отдыхаешь? - спросил ее Суровцев на прощанье. - Ты  поближе  к
нам лягай, мы люди живые...
   Он внес в комнату яичницу на гигантской  сковороде  и  поставил  ее  на
стол.
   - Согласная, - сказал он, усаживаясь, - только не высказывает...
   И в то же мгновенье  сдавленный  шепот,  шуршанье,  тяжелая  осторожная
беготня поднялись в доме. Мы не успели съесть нашего блюда  войны,  как  в
дом потянулись старики на костылях, старухи, с головой закутанные в  шали.
Кровать маленького Миши перетащили в столовую, в лимонную  чащу,  рядом  с
креслом деда. Немощные гости,  приготовившиеся  защитить  честь  Елизаветы
Алексеевны, сбились в кучу,  как  овцы  в  непогоду,  и,  забаррикадировав
дверь, всю ночь бесшумно играли в карты, шепотом называя ремизы и  замирая
при каждом шорохе. За этой дверью я  не  мог  заснуть  от  неловкости,  от
смущения и едва дождался света.
   - К вашему сведению, - сказал я, встретив  Томилину  в  коридоре,  -  к
вашему сведению должен сообщить, что я  окончил  юридический  факультет  и
принадлежу к так называемым интеллигентным людям...
   Оцепенев, она  стояла,  опустив  руки,  в  старомодной  тальме,  словно
вылитой  на  тонкой  ее  фигуре.  Не  мигая,  прямо   на   меня   смотрели
расширившиеся, сиявшие в слезах, голубые глаза.
   Через два дня мы стали друзьями. Страх  и  неведение,  в  котором  жила
семья учителя, семья добрых и слабых  людей,  были  безграничны.  Польские
чиновники внушили им, что  в  дыму  и  варварстве  кончилась  Россия,  как
когда-то кончился Рим. Детская боязливая радость  овладела  ими,  когда  я
рассказал о Ленине, о Москве, в которой бушует будущее,  о  Художественном
театре. По  вечерам  к  нам  приходили  двадцатидвухлетние  большевистские
генералы со спутанными рыжеватыми бородами. Мы курили московские папиросы,
мы  съедали  ужин,  приготовленный  Елизаветой  Алексеевной  из  армейских
продуктов,   и   пели   студенческие   песни.   Перегнувшись   в   кресле,
парализованный слушал с жадностью, и  тирольская  шляпа  тряслась  в  такт
нашей песне. Старик жил все эти дни, отдавшись бурной, внезапной,  неясной
надежде, и, чтобы ничем не омрачить своего счастья, старался не замечать в
нас некоторого щегольства кровожадностью и громогласной простоты, с  какой
мы решали к тому времени все мировые вопросы.
   После победы над поляками - так постановлено было на семейном совете  -
Томилины переедут в Москву: старика мы вылечим у  знаменитого  профессора,
Елизавета Алексеевна поступит учиться на курсы, а Мишку мы  отдадим  в  ту
самую школу на Патриарших прудах, где когда-то училась его  мать.  Будущее
казалось никем  не  оспариваемой  нашей  собственностью,  война  -  бурной
подготовкой к счастью, и самое счастье - свойством  нашего  характера.  Не
решенными были только его подробности, и в обсуждении их  проходили  ночи,
могучие ночи, когда огарок  свечи  отражался  в  мутной  бутыли  самогона.
Расцветшая Елизавета  Алексеевна  была  безмолвной  нашей  слушательницей.
Никогда не видел я существа более порывистого, свободного и боязливого. По
вечерам лукавый Суровцев отвозил  нас  в  реквизированном  еще  на  Кубани
плетеном шарабане к холму, где светился в огне заката брошенный дом князей
Гонсиоровских. Худые, но длинные и  породистые  лошади  дружно  бежали  на
красных вожжах; беспечная серьга колыхалась в ухе Суровцева, круглые башни
вырастали изо рва, заросшего желтой  скатертью  цветов.  Обломанные  стены
чертили в небе кривую, набухшую рубиновой  кровью  линию,  куст  шиповника
прятал ягоды, и голубая ступень, остаток лестницы, по которой  поднимались
когда-то польские короли, блестела в кустарнике. Сидя на ней, я притянул к
себе однажды голову Елизаветы Алексеевны  и  поцеловал  ее.  Она  медленно
отстранилась, выпрямилась и, ухватив руками стену, прислонилась к ней. Она
стояла неподвижно, вокруг ослепшей ее головы бурлил огненный пыльный  луч,
потом, вздрогнув и словно вслушиваясь во что-то, Томилина подняла  голову;
пальцы ее оттолкнулись от стены; путаясь и ускоряя  шаги  -  она  побежала
вниз. Я окликнул ее, мне не  ответили.  Внизу,  разбросавшись  в  плетеном
шарабане, спал румяный Суровцев. Ночью, когда все уснули,  я  прокрался  в
комнату Елизаветы Алексеевны. Она читала, далеко отставив от  себя  книгу:
упавшая на стол рука казалась  неживой.  Обернувшись  на  стук,  Елизавета
Алексеевна поднялась с места.
   - Нет, - сказала она, вглядываясь в меня, -  нет,  дорогой  мой,  -  и,
обхватив  мое  лицо  голыми,  длинными   руками,   поцеловала   меня   все
усиливавшимся,  нескончаемым,  безмолвным  поцелуем.  Треск   телефона   в
соседней комнате оттолкнул нас друг от друга. Вызывал адъютант штаба.
   - Выступаем, - сказал он в телефон, - приказание  явиться  к  командиру
бригады...
   Я побежал без шапки, на ходу  рассовывая  бумаги.  Из  дворов  выводили
лошадей, во тьме, крича, мчались всадники. У комбрига, стоя  завязывавшего
на себе бурку, мы узнали, что поляки прорвали фронт под Люблиным и что нам
поручена обходная операция. Оба полка  выступали  через  час.  Разбуженный
старик беспокойно следил за мной из-под листвы лимонного дерева.
   - Скажите, что вы вернетесь, - повторял он и тряс головой.
   Елизавета Алексеевна, накинув полушубок поверх батистовой ночной кофты,
вышла  провожать  нас  на  улицу.  Во  мраке  бешено  промчался  невидимый
эскадрон.  У  поворота  в  поле  я  оглянулся  -  Томилина,  наклонившись,
поправляла куртку на мальчике, стоявшем впереди нее,  и  прерывистый  свет
лампы, горевшей на подоконнике, тек по нежному костлявому ее затылку...
   Пройдя без дневок сто километров, мы соединились с 14-й кавдивизией  и,
отбиваясь, стали уходить. Мы спали в седлах. На привалах, сраженные  сном,
мы падали на землю, и лошади, натягивая  повод,  тащили  нас,  спящих,  по
скошенному полю. Начиналась осень и неслышно сыплющиеся галицийские дожди.
Сбившись в молчащее взъерошенное  тело,  мы  петляли  и  описывали  круги,
ныряли в мешок, завязанный поляками, и выходили из него. Сознание  времени
оставило нас. Располагаясь на ночлег в Тощенской церкви, я и  не  подумал,
что мы находимся в девяти верстах  от  Будятичей.  Напомнил  Суровцев,  мы
переглянулись.
   - Главное, что кони пристали, - сказал он весело, - а то съездили бы...
   - Нельзя, - ответил я, - хватятся ночью...
   И мы поехали. К седлам нашим были приторочены гостинцы - голова сахару,
ротонда  на  рыжем  меху  и  живой  двухнедельный  козленок.  Дорога   шла
качающимся промокшим лесом, стальная звезда плутала в кронах дубов. Меньше
чем в час мы  доехали  до  местечка,  выгоревшего  в  центре,  заваленного
побелевшими от мучной пыли грузовиками, орудийными  упряжками  и  ломаными
дышлами. Не слезая с лошади, я стукнул в  знакомое  окно  -  белое  облако
пронеслось по комнате. Все в той же батистовой кофте с  обвислым  кружевом
Томилина выбежала на крыльцо. Горячей рукой она взяла мою руку и  ввела  в
дом. В большой комнате на сломанных  лимонных  деревьях  сушилось  мужское
белье, незнакомые люди спали на койках, поставленных без промежутков,  как
в госпитале. Высовывая грязные ступни, с криво  окостеневшими  ртами,  они
хрипло кричали со сна  и  жадно  и  шумно  дышали.  Дом  был  занят  нашей
трофейной комиссией, Томилины загнаны в одну комнату.
   - Когда вы нас увезете отсюда? - стискивая мою руку, спросила Елизавета
Алексеевна.
   Старик, проснувшись, тряс головой.  Маленький  Миша,  прижимая  к  себе
козленка, заливался счастливым  беззвучным  смехом.  Над  ним,  надувшись,
стоял Суровцев и вытряхивал из карманов казацких шаровар  шпоры,  пробитые
монеты, свисток на желтом витом шнуре.  В  этом  доме,  занятом  трофейной
комиссией,  скрыться  было  негде,  и  мы  ушли  с  Томилиной  в   дощатую
пристройку, где на зиму складывали картофель и  рамки  от  ульев.  Там,  в
чулане, я увидел, какой неотвратимый губительный путь  был  путь  поцелуя,
начатого у замка князей Гонсиоровских...
   Незадолго до рассвета к нам постучался Суровцев.
   -  Когда  вы  увезете  нас?  -  глядя  в  сторону,  сказала   Елизавета
Алексеевна.
   Промолчав, я направился в дом проститься со стариком.
   - Главное, что время нет, - загородил мне дорогу Суровцев,  -  сидайте,
поедем...
   Он вытолкал  меня  на  улицу  и  подвел  лошадь.  Томилина  подала  мне
похолодевшую руку. Как всегда, она прямо держала, голову. Лошади, отдохнув
за ночь, понесли рысью. В  черном  сплетении  дубов  поднималось  огнистое
солнце. Ликование утра переполняло мое существо.
   В лесу открылась прогалина, я пустил  лошадь  и,  обернувшись,  крикнул
Суровцеву:
   - Что бы еще побыть... Рано вспугнул...
   - И то не рано, - ответил он, подравниваясь и  разнимая  рукой  мокрые,
сыплющие искры ветви, - кабы не старик, я и раньше  бы  вспугнул...  А  то
разговорился старый, разнервничался, крякает и на сторону валиться стал...
Я подскочил к нему, смотрю - мертвый, испекся...
   Лес кончился. Мы выехали  на  вспаханное  поле  без  дороги.  Привстав,
поглядывая  по  сторонам,  подсвистывая,  Суровцев  вынюхивал   правильное
направление и, втянув его с воздухом, пригнулся и поскакал.
   Мы приехали вовремя. В эскадроне поднимали людей. Обещая  жаркий  день,
пригревало солнце. В это утро наша бригада прошла  бывшую  государственную
границу Царства Польского.