И.Э. Бабель "Конармия"

СОЛНЦЕ ИТАЛИИ

   Я снова сидел вчера в людской у  пани  Элизы  под  нагретым  венцом  из
зеленых ветвей ели. Я сидел  у  теплой,  живой,  ворчливой  печи  и  потом
возвращался к себе глубокой ночью. Внизу, у обрыва, бесшумный Збруч  катил
стеклянную темную волну.
   Обгорелый город - переломленные колонны и врытые-в  землю  крючки  злых
старушечьих  мизинцев  -  казался  мне  поднятым  на  воздух,  удобным   и
небывалым, как сновиденье. Голый блеск луны лился на него  с  неиссякаемой
силой. Сырая плесень развалин цвела, как мрамор оперной скамьи. И  я  ждал
потревоженной душой выхода Ромео из-за туч,  атласного  Ромео,  поющего  о
любви, в то время как за кулисами понурый электротехник  держит  палец  на
выключателе луны.
   Голубые дороги текли мимо меня, как струи молока, брызнувшие из  многих
грудей. Возвращаясь домой, я страшился встречи с Сидоровым, моим  соседом,
опускавшим на меня по ночам волосатую лапу своей тоски. По счастью, в  эту
ночь, растерзанную молоком луны, Сидоров не проронил ни слова. Обложившись
книгами, он писал. На столе дымилась  горбатая  свеча  -  зловещий  костер
мечтателей. Я сидел в  стороне,  дремал,  сны  прыгали  вокруг  меня,  как
котята. И только поздней ночью меня разбудил ординарец, вызвавший Сидорова
в штаб. Они ушли вместе. Я  подбежал  тогда  к  столу,  на  котором  писал
Сидоров, и перелистал  книги.  Это  был  самоучитель  итальянского  языка,
изображение римского форума и план города Рима.  План  был  весь  размечен
крестами и точками. Я наклонился над  исписанным  листом  и  с  замирающим
сердцем, ломая пальцы, прочитал чужое письмо. Сидоров,  тоскующий  убийца,
изорвал в клочья розовую вату моего воображения и потащил меня в  коридоры
здравомыслящего своего безумия. Письмо начиналось со второй страницы, я не
осмелился искать начала:

   "...пробито легкое и маленько рехнулся или, как говорит Сергей,  с  ума
слетел. Не сходить же с него, в самом деле, с дурака этого с ума. Впрочем,
хвост набок и шутки в  сторону...  Обратимся  к  повестке  дня,  друг  мой
Виктория...
   Я проделал трехмесячный махновский поход - утомительное жульничество, и
ничего более... И только Волин все еще там. Волин рядится  в  апостольские
ризы и карабкается в Ленины от анархизма. Ужасно. А  батько  слушает  его,
поглаживает пыльную проволоку своих кудрей и пропускает сквозь гнилые зубы
мужицкую свою усмешку. И я теперь не знаю, есть ли во всем этом не  сорное
зерно анархии и утрем ли  мы  вам  ваши  благополучные  носы,  самодельные
цекисты из самодельного цека, made in Харьков, в самодельной столице. Ваши
рубахи-парни не любят теперь вспоминать грехи  анархической  их  юности  и
смеются над ними с высоты государственной мудрости, - черт с ними...
   А потом я попал в Москву. Как попал я в Москву? Ребята кого-то  обижали
в смысле реквизиционном и ином. Я, слюнтяй, вступился. Меня расчесали -  и
за дело. Рана была пустяковая, но в  Москве,  ах.  Виктория,  в  Москве  я
онемел от  несчастий.  Каждый  день  госпитальные  сиделки  приносили  мне
крупицу каши. Взнузданные благоговением, они тащили ее на большом подносе,
и я возненавидел  эту  ударную  кашу,  внеплановое  снабжение  и  плановую
Москву. В совете встретился потом с горсточкой анархистов. Они пижоны, или
полупомешанные старички. Сунулся в Кремль с планом настоящей работы.  Меня
погладили по головке и  обещали  сделать  замом,  если  исправлюсь.  Я  не
исправился. Что было  дальше?  Дальше  был  фронт,  Конармия  и  солдатня,
пахнущая сырой кровью и человеческим прахом.
   Спасите меня, Виктория. Государственная мудрость  сводит  меня  с  ума,
скука пьянит. Вы не поможете - и я издохну  безо  всякого  плана.  Кто  же
захочет, чтобы работник подох столь неорганизованно, не вы ведь, Виктория,
невеста, которая никогда не будет женой. Вот и сентиментальность, ну ее  к
распроэтакой матери...
   Теперь будем говорить дело. В армии мне  скучно.  Ездить  верхом  из-за
раны я не могу,  значит  не  могу  и  драться.  Употребите  ваше  влияние,
Виктория - пусть отправят меня в Италию. Язык я изучаю и через два  месяца
буду на нем говорить. В Италии земля тлеет. Многое там  готово.  Недостает
пары выстрелов. Один из них я произведу.  Там  нужно  отправить  короля  к
праотцам. Это очень  важно.  Король  у  них  славный  дядя,  он  играет  в
популярность и снимается с  ручными  социалистами  для  воспроизведения  в
журналах семейного чтения.
   В цека, в Наркоминделе вы  не  говорите  о  выстреле,  о  королях.  Вас
погладят по головке и промямлят: "романтик". Скажите просто, -  он  болен,
зол, пьян от тоски, он хочет солнца Италии и бананов. Заслужил  ведь  или,
может, не заслужил? Лечиться - и баста. А если  нет  -  пусть  отправят  в
одесское Чека... Оно очень толковое и...
   Как глупо, как незаслуженно и глупо пишу я, друг мой Виктория...
   Италия вошла в сердце как наваждение. Мысль об этой стране, никогда  не
виданной, сладка мне, как имя женщины, как ваше имя, Виктория..."

   Я прочитал письмо и стал укладываться  на  моем  продавленном  нечистом
ложе, но сон не шел. За стеной искренне  плакала  беременная  еврейка,  ей
отвечало  стонущее  бормотание  долговязого  мужа.   Они   вспоминали   об
ограбленных вещах и злобствовали друг на друга за  незадачливость.  Потом,
перед рассветом, вернулся Сидоров. На столе задыхалась  догоревшая  свеча.
Сидоров вынул из сапога другой огарок  и  с  необыкновенной  задумчивостью
придавил им оплывший фитилек. Наша комната была темна, мрачна, все  дышало
в ней ночной сырой вонью, и только окно, заполненное лунным  огнем,  сияло
как избавление.
   Он пришел и спрятал письмо, мой томительный сосед. Сутулясь, сел он  за
стол и раскрыл альбом города Рима. Пышная книга с золотым  обрезом  стояла
перед его оливковым невыразительным лицом. Над круглой его спиной блестели
зубчатые развалины Капитолия и арена  цирка,  освещенная  закатом.  Снимок
королевской семьи был заложен тут же, между большими глянцевитыми листами.
На клочке  бумаги,  вырванном  из  календаря,  был  изображен  приветливый
тщедушный король Виктор-Эммануил со своей черноволосой женой, с  наследным
принцем Умберто и целым выводком принцесс.
   ...И вот ночь, полная далеких и тягостных звонов, квадрат света в сырой
тьме - и в нем мертвенное лицо Сидорова, безжизненная маска, нависшая  над
желтым пламенем свечи.