И.Э. Бабель "Конармия"

-ГРИЩУК.-ИХ БЫЛО ДЕВЯТЬ

Вторая поездка в местечко  окончилась  худо.  Мы  отправились  добывать
фуражу, возвращались к полудню. Спина Грищука мирно тряслась  перед  моими
глазами. Не доезжая села, он  аккуратно  сложил  вожжи,  вздохнул  и  стал
сползать с сиденья. Он сполз ко мне на колени и вытянулся поперек  брички.
Его стынущая голова покачивалась, лошади  шли  шагом,  и  желтеющая  ткань
покоя оседала на лице Грищука, как саван.
   - Не емши, - вежливо ответил он на  мой  испуганный  крик  и  утомленно
опустил веки.
   Так мы въехали в село, с кучером, растянувшимся во всю длину экипажа.
   Дома я накормил его хлебом  и  картошкой.  Он  ел  вяло,  задремывал  и
раскачивался. Потом вышел на середину двора  и,  разбросав  руки,  лег  на
землю - лицом кверху.
   - Ты все молчишь, Грищук, - сказал я ему,  задыхаясь,  -  как  я  пойму
тебя, томительный Грищук?..
   Он смолчал и отвернулся. И только ночью, когда мы, согревая друг друга,
лежали на сене, я узнал одну главу из его немой повести.
   Русские пленные работали по укреплению сооружений на  берегу  Северного
моря. На время полевых работ их угнали в глубь Германии.  Грищука  взял  к
себе одинокий и умалишенный фермер. Безумие его состояло  в  том,  что  он
молчал. Побоями и голодовкой он выучил Грищука объясняться с ним  знаками.
Четыре года они молчали и жили мирно. Грищук не выучился языку потому, что
не слышал его. После  германской  революции  он  пошел  в  Россию.  Хозяин
проводил его до края деревни. У большой  дороги  они  остановились.  Немец
показал на церковь, на  свое  сердце,  на  безграничную  и  пустую  синеву
горизонта. Он прислонился своей  седой  взъерошенной  безумной  головой  к
плечу Грищука. Они постояли так  в  безмолвном  объятии.  И  потом  немец,
взмахнув руками, быстрым, немощным и путаным шагом побежал назад, к себе.

ИХ БЫЛО ДЕВЯТЬ

   Девяти пленных нет в живых. Я знаю это сердцем. Когда  Голов,  взводный
командир из сормовских рабочих, убил длинного поляка, я сказал  начальнику
штаба:
   - Пример взводного развращает бойцов. Надо  отправить  их  в  штаб  для
опроса.
   Начальник штаба разрешил. Я вынул из сумки карандаш и бумагу  и  вызвал
Голова.
   - Ты через очки смотришь  на  свет,  -  сказал  он,  глядя  на  меня  с
ненавистью.
   - Через очки, - ответил я. - А ты как смотришь на свет, Голов?
   - Я смотрю через несчастную нашу рабочую жизнь, - сказал он и отошел  к
пленному, держа в руках польский мундир с болтающимися рукавами. Мундир не
пришелся по мерке. Рукава едва  достигали  локтей.  Тогда  Голов  прощупал
пальцами егеревские кальсоны пленного.
   - Ты офицер, - сказал Голов, закрываясь рукой от солнца.
   - Нет, - услышали мы твердый ответ.
   - Наш брат таких не носит, - пробормотал Голов и замолчал.  Он  молчал,
вздрагивал, смотрел на пленного, глаза его белели и расширялись.
   - Матка вязала, - сказал пленный с твердостью. Я обернулся  и  взглянул
на него. Это был юноша с тонкой талией. На желтых щеках его вились баки.
   - Матка вязала, - повторил он и опустил глаза.
   - Фабричная у тебя матка, - подхватил Андрюшка Бурак, румяный казачок с
шелковыми волосами,  тот  самый,  который  стаскивал  штаны  с  умирающего
поляка. Штаны эти были  переброшены  через  его  седло.  Смеясь,  Андрюшка
подъехал к Голову, осторожно снял у него с руки мундир, кинул  к  тебе  на
седло поверх штанов и, легонько взмахнув плетью, отъехал от нас.
   Солнце вылилось в это мгновение из-за туч.  Оно  ослепительно  окружило
Андрюшкину лошадь, веселый ее бег, беспечные  качания  ее  куцого  хвоста.
Голов с недоумением посмотрел вслед удалявшемуся казаку.  Он  обернулся  и
увидел меня,  составлявшего  пленным  список.  Потом  он  увидел  юношу  с
вьющимися баками. Тот  поднял  на  него  спокойные  глаза  снисходительной
юности и улыбнулся его растерянности. Тогда Голов сложил  руки  трубкой  и
крикнул: Республика наша живая еще, Андрей. Рано  дележку  делать.  Скидай
барахло!
   Андрей и ухом не повел. Он ехал рысью, и лошаденка его бойко выкидывала
из-под себя хвост, точно отмахивалась от нас.
   - Измена, - прошептал тогда Голов, произнося это  слово  по  буквам,  и
стал жалок, и оцепенел. Он опустился на колено, взял прицел и выстрелил, и
промахнулся. Андрей немедля повернул коня и поскакал к взводному  в  упор.
Румяное и цветущее лицо его было сердито.
   - Слышь, земляк, - закричал он звонко и вдруг обрадовался звуку  своего
сильного голоса, - "как бы я не стукнул тебя, взводный,  к  такой-то  свет
матери. Тебе десяток шляхты прибрать - ты вон каку суету поднял. По  сотне
прибирали, тебя в подмогу не звали... Рабочий ты если - так  сполняй  свое
дело...
   И победоносно поглядев на нас, Андрюшка отъехал  галопом.  Взводный  не
поднял на него глаз. Он взялся рукой за лоб. Кровь лилась с него как дождь
со скирды. Он лег на живот, пополз к ручью и надолго всунул в пересыхающую
воду разбитую свою окровавленную голову...
   Девяти пленных нет в живых.  Я  знаю  это  сердцем.  Сидя  на  коне,  я
составил им список, аккуратно разграфленный. В  самой  первой  графе  были
номера по порядку, в другой - имя  и  фамилия  и  в  третьей  наименование
части.  Всего  вышло  девять  номеров.  И  четвертым  из  них  был  Адольф
Шульмейстер, лодзинский приказчик, еврей. Он притирался все время к  моему
коню и гладил мой сапог  трепещущими  нежащими  пальцами.  Нога  его  была
перебита прикладом. От нее тянулся тонкий след, как от раненой  охромевшей
собаки, и на щербатой, оранжевой лысине Шульмейстера  закипал  сияющий  на
солнце пот.
   - Вы Jude, пане, - шептал он, судорожно лаская мое стремя. Вы - Jude, -
визжал он, брызгая слюной и корчась от радости.
   - Стать в ряды, Шульмейстер, - крикнул я  еврею,  и  вдруг,  охваченный
смертоносной слабостью, я стал ползти с седла и сказал, задыхаясь: - Почем
Вы знаете?
   - Еврейский сладкий взгляд, - взвизгнул он,  прыгая  на  одной  ноге  и
волоча за собой собачий тонкий след. - Сладкий взгляд Ваш, пане.
   Я  едва  оторвался  от  предсмертной  его  суетливости.  Я   опоминался
медленно, как после контузии.
   Начальник штаба приказал мне распорядиться и уехал к частям.
   Пулеметы втаскивали на пригорок, как телят, на веревках. Они  двигались
рядком, как дружное стадо, и успокоительно лязгали. Солнце заиграло на  их
пыльных дулах. И я увидел радугу  на  железе.  Поляк,  юноша  с  вьющимися
баками, смотрел  на  них  с  деревенским  любопытством.  Он  подался  всем
корпусом вперед и открыл мне Голова, выползавшего из канавы, внимательного
и бледного, с разбитой головой и винтовкой на отвес. Я протянул  к  Голову
руки и крикнул, но звук задохся и разбух в моей  гортани.  Голов  поспешно
выстрелил  пленному  в  затылок  и  вскочил  на  ноги.  Удивленный   поляк
повернулся к нему, сделав полный круг, как на ученье. Медленным  движением
отдающейся женщины поднял он обе руки к затылку, рухнул на  землю  и  умер
мгновенно.
   Улыбка облегчения и покоя заиграла тогда на лице Голова. К  нему  легко
вернулся румянец.
   - Нашему брату матка таких исподников не вяжет, - сказал он мне лукаво.
- Вымарай одного, давай записку на восемь штук...
   Я отдал ему записку и произнес с отчаянием: Ты за все ответишь. Голов.
   - Я отвечу,  -  закричал  он  с  невыразимым  торжеством.  -  Не  тебе,
очкастому, а своему брату, сормовскому. Свой брат разберет...
   Девяти пленных нет в живых. Я знаю это сердцем. Сегодня утром  я  решил
отслужить панихиду по убитым. В Конармии некому это сделать, кроме мен  я.
Отряд наш сделал привал в разрушенном фольварке. Я взял дневник и пошел  в
цветник, еще уцелевший. Там росли гиацинты и голубые розы.
   Я стал записывать о взводном и девяти покойниках, но шум, знакомый  шум
прервал меня тотчас. Черкашин, штабной холуй, шел в  поход  против  ульев.
Митя, румяный орловец, следовал за ним с чадящим факелом в  руках.  Головы
их были замотаны шинелями. Щелки их глаз  горели.  Мириады  пчел  отбивали
победителей и умирали у ульев. И я отложил  перо.  Я  ужаснулся  множеству
панихид, предстоявших мне.