И.Э. Бабель "Конармия"

МОЙ ПЕРВЫЙ ГУСЬ

Савицкий, начдив шесть, встал,  завидев  меня,  и  я  удивился  красоте
гигантского  его  тела.  Он  встал  и  пурпуром  своих  рейтуз,  малиновой
шапочкой, сбитой набок, орденами,  вколоченными  в  грудь,  разрезал  избу
пополам, как штандарт разрезает небо. От него  пахло  духами  и  приторной
прохладой мыла. Длинные ноги его были похожи  на  девушек,  закованных  до
плеч в блестящие ботфорты.
   Он улыбнулся мне, ударил хлыстом по столу  и  потянул  к  себе  приказ,
только что отдиктованный начальником штаба. Это был приказ Ивану Чеснокову
выступить с вверенным ему полком в направлении  Чугунов  -  Добрыводка  и,
войдя в соприкосновение с неприятелем, такового уничтожить...

   "...Каковое уничтожение, - стал писать начдив и измазал  весь  лист,  -
возлагаю на ответственность того  же  Чеснокова  вплоть  до  высшей  меры,
которого и шлепну на месте, в чем вы, товарищ Чесноков, работая со мною на
фронте не первый месяц, не можете сомневаться..."

   Начдив шесть подписал приказ с  завитушкой,  бросил  его  ординарцам  и
повернул ко мне серые глаза, в которых танцевало веселье.
   Я подал ему бумагу о прикомандировании меня к штабу дивизии.
   - Провести приказом! - сказал начдив. - Провести приказом  и  зачислить
на всякое удовольствие, кроме переднего. Ты грамотный?
   - Грамотный, - ответил я,  завидуя  железу  и  цветам  этой  юности,  -
кандидат прав Петербургского университета...
   - Ты из киндербальзамов, - закричал он, смеясь, - и очки на носу. Какой
паршивенький!.. Шлют вас, не спросясь, а тут режут  за  очки.  Поживешь  с
нами, што ль?
   - Поживу, - ответил я и пошел с квартирьером на село искать ночлега.
   Квартирьер нес на плечах мой сундучок, деревенская улица  лежала  перед
нами, круглая и желтая, как тыква, умирающее солнце испускало на небе свой
розовый дух.
   Мы подошли к хате с расписными венцами, квартирьер остановился и сказал
вдруг с виноватой улыбкой:
   - Канитель тут у нас с очками и унять нельзя. Человек высшего отличия -
из него здесь душа вон. А испорть вы даму, самую  чистенькую  даму,  тогда
вам от бойцов ласка...
   Он помялся с моим сундучком на плечах, подошел ко  мне  совсем  близко,
потом отскочил в отчаянии и побежал в первый двор. Казаки  сидели  там  на
сене и брили друг друга.
   - Вот, бойцы, - сказал квартирьер и поставил на землю мой  сундучок.  -
Согласно приказания товарища Савицкого, обязаны вы принять этого  человека
к себе в помещение и без глупостев, потому этот  человек  пострадавший  по
ученой части...
   Квартирьер побагровел и  ушел,  не  оборачиваясь.  Я  приложил  руку  к
козырьку и отдал честь казакам. Молодой парень с льняным висячим волосом и
прекрасным рязанским лицом подошел к моему  сундучку  и  выбросил  его  за
ворота. Потом он повернулся ко мне задом  и  с  особенной  сноровкой  стал
издавать постыдные звуки.
   - Орудия номер два нуля, - крикнул ему казак постарше  и  засмеялся,  -
крой беглым...
   Парень истощил нехитрое свое умение и отошел. Тогда, ползая по земле, я
стал собирать рукописи и дырявые мои обноски, вывалившиеся из сундучка.  Я
собрал их и отнес на другой конец двора.  У  хаты,  на  кирпичиках,  стоял
котел, в нем варилась свинина, она дымилась, как дымится  издалека  родной
дом в деревне, и путала во мне голод с одиночеством без примера. Я  покрыл
сеном разбитый мой сундучок, сделал из него  изголовье  и  лег  на  землю,
чтобы прочесть в "Правде" речь  Ленина  на  Втором  конгрессе  Коминтерна.
Солнце падало на меня из-за зубчатых  пригорков,  казаки  ходили  по  моим
ногам, парень потешался надо мной без устали, излюбленные строчки  шли  ко
мне тернистою дорогой и не могли дойти. Тогда я отложил газету и  пошел  к
хозяйке, сучившей пряжу на крыльце.
   - Хозяйка, - сказал я, - мне жрать надо...
   Старуха подняла на меня разлившиеся белки полуослепших глаз и  опустила
их снова.
   - Товарищ, - сказала она, помолчав, - от этих дел я желаю повеситься.
   - Господа бога душу мать, - пробормотал я тогда с  досадой,  и  толкнул
старуху кулаком в грудь, - толковать тут мне с вами...
   И, отвернувшись, я увидел чужую саблю, валявшуюся  неподалеку.  Строгий
гусь шатался по двору и безмятежно чистил перья. Я догнал его и пригнул  к
земле, гусиная голова треснула под моим сапогом, треснула и потекла. Белая
шея была разостлана в навозе, и крылья заходили над убитой птицей.
   - Господа бога душу мать! - сказал я, копаясь в гусе саблей.  -  Изжарь
мне его, хозяйка.
   Старуха, блестя слепотой  и  очками,  подняла  птицу,  завернула  ее  в
передник и потащила к кухне.
   - Товарищ, - сказала она, помолчав, - я желаю повеситься, -  и  закрыла
за собой дверь.
   А на  дворе  казаки  сидели  уже  вокруг  своего  котелка.  Они  сидели
недвижимо, прямые, как жрецы, и не смотрели на гуся.
   - Парень нам подходящий, -  сказал  обо  мне  один  из  них,  мигнул  и
зачерпнул ложкой щи.
   Казаки стали ужинать со сдержанным изяществом мужиков,  уважающих  друг
друга, а я вытер саблю песком, вышел за ворота и вернулся  снова,  томясь.
Луна висела над двором, как дешевая серьга.
   - Братишка, - сказал мне вдруг Суровков, старший из казаков, - садись с
нами снедать, покеле твой гусь доспеет...
   Он вынул из  сапога  запасную  ложку  и  подал  ее  мне.  Мы  похлебали
самодельных щей и съели свинину.
   - В газете-то что пишут? - спросил парень с льняным волосом и  опростал
мне место.
   - В газете Ленин пишет, - сказал я, вытаскивая "Правду", - Ленин пишет,
что во всем у нас недостача...
   И громко, как торжествующий глухой, я прочитал казакам ленинскую речь.
   Вечер завернул меня в  живительную  влагу  сумеречных  своих  простынь,
вечер приложил материнские ладони к пылающему моему лбу.
   Я читал и ликовал и подстерегал, ликуя, таинственную  кривую  ленинской
прямой.
   - Правда всякую ноздрю щекочет, - сказал Суровков, когда я кончил, - да
как ее из кучи вытащить, а он бьет сразу, как курица по зерну.
   Это сказал о Ленине Суровков, взводный штабного эскадрона, и  потом  мы
пошли спать на сеновал. Мы спали шестеро там, согреваясь друг от друга,  с
перепутанными ногами, под дырявой крышей, пропускавшей звезды.
   Я видел сны и женщин во сне, и только сердце мое, обагренное убийством,
скрипело и текло.