Пепел и кости

XXI

Они уехали, скрылись в бесконечной пустоте, остались лишь в моих воспоминаниях. Как это похоже на то, что было раньше. Одинокий человек, ищущий утешения в прошлом, стараясь отчаянно хвататься за будущее. Смешно. Грустно.
Мне ничего более не оставалось, кроме как покинуть этот город навсегда. Мастерская закрыта, а теперь уже и разграблена (как-то раз я проходил мимо неё и увидел, что все окна выбиты, а дверь заколочена). Шульц пропал, Норман – тоже. Никто из них не объявился, не дал о себе знать, а я по-прежнему был в городе и, просыпаясь каждый день на рассвете, я чувствовал самое настоящее одиночество. Мне не к кому было пойти, не с кем поговорить и нечего делать. Настоящее безделье – яд для души, лекарство для скорой смерти. Экспресс под названием «Жизнь» отправлялся со станции «Настоящее», чтобы больше никогда туда не вернуться, а я стоял на платформе и меланхолично провожал его в последний путь, проложенный сквозь туманы и леса.
Мне пришлось пробыть в городе ещё две недели, прежде чем мне удалось расплатиться с управляющим гостиницы за весь тот беспорядок, что учинил Густав. Я достал все свои сбережения,  которые успел накопить, пока у меня ещё была работа. Их, конечно, не хватило, поэтому мне пришлось неделю проработать курьером и, подходя к каждому дому, говорить хозяевам «Хайль Гитлер!» в надежде на то, что они не сдадут меня в цепкие лапы гестапо. Вторую неделю я отдал пекарне. Там я таскал мешки с мукой и раскладывал хлеб и другие кондитерские изделия на слегка заляпанной витрине. Каждое утро мне приходилось улыбаться начальнику, который по ночам бил свою жену – жил он прямо над пекарней, а я часто оставался в ней допоздна. Она истошно кричала, дёргалась, изредка слышались ответные крики «Заткнись и прими наказание мужа как данность!» или «Убью тебя, шлюха, даже не думай снова сбегать от меня». Моё сердце невольно сжималось, и кровь стыла в жилах. Я стоял в торговом зале и, слушая крики, пытался не бросить всё и не ворваться к ним в квартиру, чтобы собственноручно убить этого тирана. Но путь в его обитель мне был заказан – он был ярым фанатиком режима, его «партайгенносе» стояли за него горой, и в среду я слышал, как они распевали песню Хорста Весселя, громко смеясь и обвиняя во всех бедах Германии лишь остальную Европу и евреев. В это время я и его жена Гретта были внизу и нахмуренно обменивались грустными взглядами. Я даже несколько раз предлагал ей свою помощь, но та резко отказывалась, боясь преследования мужа. Мне лишь оставалось делать своё дело и зарабатывать деньги. Когда же я уволился, то в сердцах пожелал этому тирану смерти, но что было с этой семьёй потом, мне известно не было.
Чем дольше я был один, тем чаще во снах ко мне приходила она. Иногда мне казалось, что с ней уже покончено, что воспоминания о ней уже давно развеяны ветрами времени и сожжены кострами ненависти и любви. Она жила среди бесконечной тьмы и летела дальше, в пустоту, не замечая меня. Когда же беззвучно кричал её имя, то хрупкое бледное тело в бледно-голубом платье словно вздрагивало и оборачивалось. Но лица я не видел – лишь размытые пятна. Было так странно, что мы провели вместе лучшие годы, а теперь я лишь вспоминал о ней во снах или наяву. Ведь остались ещё на коже лёгкие прикосновения, холодные кончики пальцев, остались в голове томные чистые взгляды и искренние крепкие объятия. Я помнил море и закаты, бури и старую террасу, с которой мы смотрели на это великолепие и говорили обо всём на свете и читали книги Виктора Гюго в гостевой комнате под покровом ночи, окружённые лишь светом керосиновой лампы. Всё это было, я помнил это, но лицо... лица не было, и от этого становилось только больнее.
Дни шли незаметно, самозабвенно и скучно. Я был похож на ходячего мертвеца, на безмолвного призрака, на простого человека, коим и был каждый из нас на этой планете. Каждый день, каждый час и каждая секунда, оставленная в городе, теперь приводила меня сначала в бешенство, а затем и в бессильную ярость. Такое чувство обычно возникало, когда ты злишься на кого-то, но он уже умер или сгинул в глубине веков, а внутри горит ярость, костёр, который не затушить ничем.
И затем, спустя две недели на смену всей этой гамме ощущений пришло смирение. Обыкновенное чувство, не лучше и не хуже других, оно лишь слегка отличалось от нейтралитета или смерти. К смирению шли монахи-буддисты, они медитировали долгие годы, а мне удалось достичь этого за какую-то половину месяца. И если бы я встретил кого-нибудь из них, то сказал бы, чтобы они более никогда не стремились к смирению. Слишком уж это тяжёлое и гнетущее чувство, похожее на преследование, смешанное с паранойей и отчаянием.
Стоило мне уволиться и расплатиться с хозяином гостиницы, как во мне тут же затихла буря и воцарилось странное спокойствие, как затишье перед самым великим штормом, сметающим всё на своём пути. Несколько дней меня это немного пугало, но затем я опять смирился.
– Уже уезжаете? – тепло сказал управляющий. – Куда же, если не секрет?
– Домой, на малую родину, – ответил я, стоя возле стойки управляющего. – Я прожил тут практически полгода, но вдруг понял, что в этом городе делать мне нечего. Самое ужасное, что я здесь чувствовал, так это потребность в развлечениях. Город сам по себе скучен и совершенно обезличен. Ума не приложу, как вы здесь живёте.
– Всё очень просто, – ответил он. – Я держу гостиницу, и здесь практически каждые пару месяцев заходит новый человек, с абсолютно другим мировоззрением и понятиями морали и чести. Каждый такой человек для меня – праздник, и я просто не успеваю скучать по своему дому, а он очень далеко отсюда. И я всё так же по ночам часто подумываю о том, чтобы бросить всё и скрыться там, где-нибудь в лесах и когда-нибудь вернуться домой, чтобы вновь повидать родителей и сестёр.
– Вот бы и мне так, — мечтательно сказал я и подёргал плечами, поправляя сползшее пальто. Затем не выдержал и поправил руками и покрепче вцепился в свой чемодан.
– Ну, вы ушли в этом гораздо дальше, чем я.
– Почему же?
– Потому что вы идёте на вокзал, а я сегодняшнюю ночь проведу здесь, а не в вагоне на пути к своему дому.
– Когда-нибудь и у вас всё получится, – улыбнулся я.
– Какое прекрасное слово! Когда-нибудь... оно для меня было отговоркой практически всю жизнь. Открыть своё дело? Когда-нибудь. Начать вести здоровый образ жизни? Когда-нибудь. Бросить курить? Когда-нибудь. Это ведь такое хорошее слово, а люди превратили его в манипулятор времени. Теперь нам всё подвластно, только вот каждый раз, когда кто-то говорит «когда-нибудь», мне кажется, что я слышу уставший рокот Вселенной. Она недовольна нами, и я это знаю. И все знают, чего уж скрывать.
– Надеюсь, ваше «когда-нибудь» превратится в «сейчас». Думаю, тогда проблем будет значительно меньше.
– Тут вы правы, – ответил управляющий, несколько раз кивнув. – Но не сегодня. И даже не завтра. Когда-нибудь.
Мы попрощались, и я вышел на улицу. Последний раз оглядел внутренний двор, старую вывеску гостиницы «Рейн», погашенную в дневное время, старую мостовую и тёмные провалы переулков, ведущие всё глубже и глубже в чертоги города. Казалось, если пойти туда, то рано или поздно они сольются с катакомбами, станут с ними одним целым. И кто-нибудь обязательно найдёт там крысиного короля, возвещающего о том, что скоро придёт чума.
Пройдя через несколько проулков, я оказался на широкой улице. Внизу с одной стороны расцветал центр города, из которого доносился неприятный гул, а с другой по-прежнему стоял памятник. Он несломленный держал небо и, казалось, даже не собирался падать. Только теперь я заметил в нём широкие молнии трещин – они расходились от основания всё выше и выше, пока не доходили до верхушки, украшенной бронзовым Пегасом и рыцарем, взмахивающим мечом и лезвием протыкающий небо. И только тогда я начал понимать, зачем его хотели снести – этот памятник не ненавидели, его просто хотели избавить от вечных мук. Эвтаназия. Никакого предсмертного наслаждения, только разрушение и бесконечная тьма, наслаждение светило только мухам, чтобы будут кружить над нашими трупами. Потомки пройдутся по нашим костям и сделают из них муку. Мухи умрут, люди будут жить. Затем наоборот. И так будет вечно.
Я шёл по оживлённым улицам и рассматривал до боли осточертевший город, его бетонный частокол домов с покатыми крышами, покрытыми уже обваливающейся черепицей, широкие дороги со снующими туда-сюда машинами. Они возникали из ниоткуда и, громко прорычав на всю улицу своим мотором, исчезали за поворотами и в небытие. Стальные жуки, перевозящие будущих мертвецов. Просто чудесное зрелище.
Я миновал небольшую круглую эспланаду, ведущую к исполинскому белому зданию, на крыше которого в бледном свете мерцал золотистый купол. Вокруг сновали счастливые с виду люди. Где-то играли дети, рычали и бегали бездомные собаки и кошки в погоне за жизнью и в бегстве от смерти. Взрослые же чинно прогуливались вдоль ровных рядов деревьев и о чём-то разговаривали, глядя куда-то вдаль, за горизонт. Один раз мне даже удалось подслушать разговор двух старушек, шедших очень медленно по оживлённому тротуару.
– Я тебе точно говорю, что шёлк – это прошлый век! Будущее за чем-то более практичным, это уж точно. Шерсть, например, чем не роскошь? – говорила первая, та, что была пониже ростом.
– Да что ты говоришь?! – возмущённо ответила вторая писклявым голосом. – А как же этот дивный блеск, как же престиж? Шёлк всегда ценился в высших кругах, не то что твоя шерсть. Она колется и выглядит не по-королевски.
– Мы не в королевстве живём, милочка, а в великой стране. Фюрер за нас всё решит, и всё будет хорошо. А шёлк останется в прошлом, как пережиток жуткого времени.
– Это мы увидим только когда война кончится, – пробормотала вторая.
– Вот мы выиграем войну, и я тогда приду к тебе в гости и скажу, что говорила тебе об этом. И приду я к тебе в шёлковом платье!
Я больше не смог выслушивать эту пустую болтовню и просто пошёл дальше, сквозь лабиринты чужих разумов. Вокзал возник передо мной, словно из тумана. Людей в нём было, как всегда, очень много. Каждый норовил пройти везде первым, каждому что-то не нравилось. Везде стоял шум и гам, в воздухе чувствовались духота, сырость и запах измождённых тел. Изредка всё это заглушал грохот приближающегося поезда, что возвращался из очередной далёкой поездки.
Я держал в уставших руках билет и чемодан, стоял на бетонной платформе, накрытой стеклянной крышей, на перроне, переполненном людьми, ищущими спасения, ищущими новые ощущения и пристрастия. Из вагонов только что остановившегося локомотива начали медленно выходить другие обитатели этих каменных пустошей, на их лицах можно было заметить лишь ненависть ко всему живому и нескончаемую усталость. Мне было странно сознавать, что когда-то из такого же поезда выходил я и, наверное, на моём лице было то же самое выражение, что и на тех крошечных силуэтах вдали, скрывшихся в быстром потоке жизни.
Вскоре перрон практически опустел. Те, кто ждали своего часа, давно расселись по своим местам и с трепетом в сердце теперь ожидали того самого первого толчка поезда, после которого спадает всё напряжение и все проблемы этого мира кажутся ужасно несущественными и легко решаемыми. Этот толчок разнесётся по всему вокзалу, и люди, оставшиеся здесь, будут знать, что кто-то только что начал новую жизнь.
Мой поезд приезжал ровно в двенадцать часов. Большие часы, висевшие на стене, показывали без трёх минут двенадцать. Ещё немного, каких-то восемьдесят секунд до начала старой новой жизни. Я предвкушал что-то необычное, такое щемяще-чистое и такое родное. Ностальгия накатывала свинцовыми волнами и поглощала меня с головой в эту пучину, из которой никак мне не выбраться. Ностальгия... такое сладкое слово, оставляющее после себя лишь дивный аромат прошлых лет и веков, окружая древней пылью и механизмами. После этого на губах оставалось горькое послевкусие, как от плохой самокрутки на поле боя. Я не заметил, как в моих зубах вновь тлела последняя сигарета. Ещё одно обещание нарушено.
Только стоя на вокзале в томном ожидании экспресса до дома, я вспомнил о друзьях, что вместе уехали на гору Фельдберг. Кто знал, доехали они или разбились в кювете, когда поезд на полной скорости сошёл с рельс? Жива ли Вероника, приняли ли Густава на лечение? Все эти вопросы одолевали меня обычно только по ночам, но теперь они выплыли из глубин сознания при свете солнца, и теперь звучали до боли уныло. Я чувствовал, что с ними всё в порядке, знал, что они сильные и обязательно выживут, но странные сомнения одолевали меня. А ведь сомнения – ключ к непониманию и ненависти.
Часы показывали без минуты двенадцать. Вдали уже слышался гул подъезжающего поезда. Тот, что был до него пятью минутами ранее, уже давно растворился в тумане, исчез навсегда из памяти и больше никогда не вернётся, потому что он одновременно ушёл в будущее и в прошлое, и ни в том, ни в другом времени ему не место.
На путях показалась стальная гусеница локомотива и, расплёскивая дым в дневное мёртвое небо, с грохотом остановилась напротив платформы. Ещё секунда, и послышался скрип деталей, скреплённых между собой стальными заклёпками и винтами. Из каждого вагона вышел проводник и помогал людям покинуть душную коробку и оказаться на просторной платформе. Они сходили на перрон, и на их лицах расплывалась улыбка облегчения и усталости. Затем брали свой скарб и исчезали в толпе.
Я стоял возле первого вагона и ждал своей очереди. Толпа вокруг собиралась небольшая, но среди них я чувствах себя неуютно. Слышались глубокие хриплые вздохи, чьи-то разговоры, скрип чемоданов и размеренно-вежливый голос проводника. Когда подошла моя очередь, мы посмотрели друг другу в глаза, и в них я увидел лишь усталость, как и у всех, кто сходит с поездов. Я показал ему билет, и тот пропустил меня.
В моём купе сидел странного вида мужчина. Он был весь бледный, обшарпанный, словно по нему совсем недавно прошлись наждачной бумагой или тупым ножом. Его глаза судорожно бегали, разглядывали стоящих на перроне провожающих, иногда на лице мужчины проскальзывала мимолётная дикая улыбка, больше похожая на оскал, но затем всё вновь возвращалось на свои места.
В первые минуты такого соседства я чувствовал неловкость. У меня слегка затряслась нога, которую я всеми силами пытался заставить застыть на месте, но чем больше времени проходило, тем больше волнения было в моей душе.
Наконец, поезд тронулся, почувствовался тот самый первый толчок, и напряжение слегка спало, снизойдя до обыкновенного подозрения и сомнения. Я сидел и боялся шелохнуться, надеясь ничем не привлечь его внимание. Но вскоре не выдержал неподвижного положения и достал из чемодана книгу Виктора Гюго «Человек, который смеётся». Мне очень недоставало моего любимого писателя, отчего я не сдержался и купил в ближайшей книжной лавке новое издание в красивой обложке. Открыв книгу, я принялся читать про себя.
Вдруг среди отчаянной тишины я услышал пугающий смех. То был мой попутчик: он смотрел на мою книгу и удивлённо разглядывал то обложку, то моё измождённое лицо.
– Ах, как прискорбно видеть человека, который не ведает лучшей книги, – тихо сказал он. Я бросил в него прожигающий взгляд и принялся дальше читать, делая вид, что его не существует.
– Ну что же вы молчите? Неужели вам и вправду нравится этот романтизм? – продолжал попутчик. – Или вы просто притворяетесь ценителем прекрасного, выставляя это напоказ?
Я всё ещё продолжал молчать. Прочитать больше двух страниц мне так и не удалось, всё время отнимал этот надоедливый человек, имя которого я не знал. Он смотрел на меня и изредка смеялся, что меня очень сильно будоражило. В один миг мне хотелось встать и превратить его физиономию в кровавую кашу, но вовремя взял себя в руки и остался сидеть на своём месте. Я знал, чего он добивается. Он обыкновенный провокатор, не больше.
– Скажите, а вы веруете в Господа? – вдруг тихо сказал мужчина, отчего по моей спине прошёл холодок. Я посмотрел на его бледное лицо и с громким хлопком закрыл книгу и положил обратно в чемодан.
– А вам-то какое дело? – таким же томным голосом ответил я.
– Интересно знать, сколько истинных христиан осталось на нашей земле, – сказал вдруг он и отвернулся к окну, за которым мелькала грязная река, проходящая по окраинам. За ней коростой стоял серый город с сияющими окнами и бушующей жизнью, а ещё дальше виднелись бесконечные дали, покрытые дымкой неизвестности. – Знаете, сколько я путешествую по Германии, ни разу не нашёл истинного верующего. Ни одного, понимаете? Все такие притворные, лживые, противные. То ли дело я. Почему бы им не брать с меня пример?
– Может, потому что ваш грех виден всем и каждому, кто вас встречает? – саркастично заметил я.
– Это какой грех? Неужели я, посланник Господа, могу быть в чём-то повинен? Он ведь сам выбрал меня, сам сказал нести людям свет и говорить с другим о Нём. Откуда во мне грех, скажите мне на милость?
– Если Бог выбирает таких избранных, то он явно в отчаянии. И знаете, ваш грех должны увидеть вы сами, не я должен указать, ни кто-либо другой. Видимо, для этого вас Бог якобы и выбрал. Только посмотревшись в зеркало можно увидеть грязь на лице, а разглядывая родимые пятна в других, вы никогда не поймёте высшей цели Господа вашего.
– Да как ты смеешь, грешник?! – уже чуть более злобно сказал попутчик. – Каждый из нас имеет грех, не надо обвинять только меня! Не слышали о первородном грехе? Разве это не доказательство того, что нужно искоренять грех внутри каждого?
– И как вы хотите осуществить свой великий замысел?
– Знаешь, что об этом сказано в Библии? – начал он, ухмыляясь. – «Да и все почти по закону очищается кровью, и без пролития крови не бывает прощения». Послание к Евреям, глава девятая, стих двадцать второй. Слышали об этом?
– Нет, – серьёзно ответил я. – И вам не советую следовать этому предписанию.
– А чему же тогда следовать? Обычные законы здесь не помогут. Ничего давно уже не помогает, только в Библии всё – истина.
– Обычные законы на то и нужны, чтобы сохранять порядок и равновесие в мире грешников без пролития крови. Прощения получают словами и поступками, друг мой, а не кровью грешников на руках.
Не Библией едины. Послушай, не будь так категоричен в своих суждениях, твоё стремление пролить чью-то кровь явно отпугивает людей.
– Но это не я! – возмутился он. – Не я! Это Бог!
– Бог должен прощать. Не убивать.
– Вы неправы. Неправы, как и все остальные. В Библии написано по-другому, и я мнение это разделяю и не собираюсь слушать богохульства из ваших уст!
– И что же говорится в Библии на этот счёт? – на пару секунд мне стало даже интересно вести этот странный с виду диалог. Этот человек был, несомненно, опасен для общества. Его странные изречения и мотивы мне не удавалось понять, но одно я знал наверняка: такой личности не место в нашем новом, не менее религиозном обществе, где место Бога давным-давно занял фюрер.
– «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку — домашние его». Вот что там говорится. Прекрасные, дивные слова нашего Господа о том, что скоро он придёт и покарает каждого из нас.
– Думаю, здесь вы немного опоздали, – усмехнулся я и вновь достал свою книгу. – В Германии богом стал фюрер. И исчезнет он только если мы проиграем в великой войне.
– Фюрер – обманщик! Как и все вы! – чуть ли не шипел мой попутчик. Казалось, ещё секунда, и из его рта пойдёт кровавая пена. – Истинный Бог всегда был, есть и будет. Никакой фюрер его не заменит. Но меня пугает другое: почему вы так спокойно к этому относитесь?
– А что я могу сделать? – спросил я удивлённо. – Хотите предложить мне выйти на улицы и убивать людей только потому что так написано в книге, которой уже более двух тысяч лет?
– Да! Именно это!
– Нет. Я отношусь к этому куда спокойнее, да и Бога у меня давно уже нет, – спокойно сказал я. – Советую и вам пересмотреть свои идеалы. Иначе такими темпами сжигать будут не грешников, а таких, как вы.
Поезд вдруг слегка дёрнулся – мы приехали на промежуточную станцию. За окном чернели леса и небольшая деревня в долине. Где-то там, далеко в небе висел ровный диск солнца и сквозь полупрозрачные линзы облаков бросал яркие лучи белёсого света землю. Ветер нервно трепал ветви деревьев, срывая самые слабые листы, колыхал воду в блестящем зеркале озера, что чернело возле нагромождения зданий.
– Вам просто не повезло с мозгами, – прошипел фанатик и встал, взяв с крючка своё чёрное лёгкое пальто. – Бог вас ещё накажет. Не сегодня, так завтра. Вот увидите!
– Вы здесь выходите? – спросил я, проигнорировав его угрозы.
– Да, выхожу. К вашему счастью, – тихо пробормотал он и продолжал, пока поезд замрёт напротив деревенского вокзала. На платформе я увидел не очень много людей, в основном встречающие своих мужей женщины и молодые одинокие жёны, провожающие своих любимых на фронт. Скорее всего, для них это была поездка в один конец. Я знал, что большинство из них погибнет в течение следующей недели, так всегда было. Сквозь приоткрытое окно слышались слёзные прощания и обещания.
– Что же, всего доброго, – со злобой в голосе процедил религиозный фанатик и вышел из купе, негромко хлопнув дверью. Я вновь посмотрел в окно и увидел, как он вышел наружу. На старой платформе он выглядел бельмом на глазу, но самое странное и одновременно неудивительное, так это то, что только его одного никто не встречал. Мужчина растерянно оглянулся, бросил взгляд в окно моего купе и скрылся на выходе из вокзала. В один момент мне даже стало его жаль, но затем вновь вернулась ответная нетерпимость к мессиям, которые думали, что они посланы Богом.
Все знали, что для Германии Бог умер в тридцать девятом году. Он умер и для меня. И даже была уверенность в том, что и для всего мира, потому что если бы Он был и наблюдал за тем, что мы делали на протяжении вот уже четырёх лет, то непременно помог бы фюреру довести его дело до конца.
И война бы давно закончилась. Только никого бы уже в живых не осталось. Пустота, кровь и Бог. Три великих слова нашего столетия, которые так отчаянно цепляются за умы страждущих. И так они бесполезны в своём смысле, особенно для тех, кто сидит в лагерях или ждёт своей смерти в газовой камере.
Меня же смущало в том мужчине лишь то, что он так отчаянно боролся за веру, хотя сам давно должен был умереть. А если Бог и есть над нашими пропитанными кровью землями, то это либо окоченевший труп, либо проклятая фата-моргана, иначе бы мужчина давным-давно вознёсся бы к Небесам.
И тут же бы рухнул в Ад.