Пепел и кости

II

Когда я был ребёнком, то часто слышал голоса, идущие из подвала. Они шептали на неведомом мне языке, каждую ночь я прикладывал голову к холодному полу и начинал слушать. Часто за этим нелицеприятным делом меня ловила мама и укладывала обратно во вдруг становившуюся чужой постель. Она говорила, что мне всё кажется, что это нереально, но чем старше я становился, тем отчётливее становились голоса.
Мама смотрела на меня с грустью и одновременно с любовью. Я чувствовал, что что-то не так, знал, что они о чём-то не хотели говорить, но мой детский ум не хотел встревать во взрослые тяжёлые разговоры. Мы смотрели друг на друга каждое утро за завтраком – всё остальное время её не было дома – и мой немой вопрос готов был перерасти в звуковые колебания. Но молчание придавило лёгкие, и вымолвить хоть слово было невозможно. Так и жил в неведении, понемногу сходя с ума.
– Мам, ты ничего не слышишь по ночам? – спросил как-то я, дёрнув за подол домашнего платья. Она, в это время вытиравшая пыль с камина, обернулась и посмотрела на меня. В её глазах вновь промелькнули искры страха.
– Нет, Оскар, не слышу. И хватит придумывать всякую чушь, не в Средневековье живём всё-таки.
– А что такое Средневековье? – спросил я, неуверенно топчась на месте.
– Тёмные времена, – только и ответила она с металлом в голосе. – О них лучше не вспоминать.
– Почему?
– Узнаешь, когда вырастешь.
Больше вопросов я не задавал, но в голове они застыло накрепко, словно привязанные цепями. Они мучили меня, даже в школе я думал не об уроках, а голосах.
Но когда я вырос, то всё-таки узнал о Средневековье больше, чем нужно. Это и вправду были тёмные времена. В особенности для тех, кто говорил всякие небылицы.
Я старался больше не говорить с мамой об этом, о голосах, а просто слушал тихий визг в ночной пустоте. Казалось, кто-то на последнем издыхании кричал, а мне было страшно оттого, что ничего не мог с этим сделать. Кровь стыла в жилах, сердце учащённо стучало в рёбра, в глазах – немой ужас.
И в один день голоса замолкли. В тот же день меня – маленького девятилетнего мальчика – забрала тётушка, что жила в паре кварталов от нас. Маму и папу я больше не видел и до сих пор не знаю живы они или нет.
Так же было и с ней. Когда она была рядом, то вокруг меня струилась жизнь, голоса, наполненные радостью и счастьем, кружились вокруг. Я по-настоящему жил, чувствовал безмятежность всеми фибрами души. Казалось, стоило мне провести по воздуху рукой, и на ладони останется блестящий золотой цвет жизни. Даже на ярких зелёных листьях деревьев в саду я видел отблески солнца, что подарили растениям кусочек своей практически безграничной души. Мне и в голову не могло прийти, что всё может так быстро оборваться и упасть в глубокую бездну отчаяния, в бездну, из которой не выберешься сам.
Поезд приближался из-за поворота – в небо устремлялся серый столб дыма, приближавшийся с каждой секундой. Ещё через мгновение из-за горизонта, что скрывал железную дорогу от посторонних глаз, выплыл плоский нос паровоза. Он нёсся прямо на мирно стоящих людей. Кто знал, может, в тот день составу было суждено сойти с рельс? Надеюсь, что нет, иначе я бы так и умер, не начав свою новую жизнь.
Рядом со мной стоял молодой человек в чёрном пальто и шляпе-котелке. Он держал в руках небольшой портфель. Я чувствовал едкий дым, бьющий в нос, и отворачивался, чтобы не закашляться, а потом вспоминал, что сигарета тлела в моих зубах.
Во взгляде этого загадочного человека я видел сомнения. Он, казалось, в любой миг мог передумать и уйти с перрона, оставив после себя лишь облачко тающего тумана. Но он стоял, приклеенный к платформе и ждал своего часа, когда поезд с уставшим скрипом остановится прямо перед ним и позволит сесть в один из вагонов. Впрочем, все сюда прибыли именно за этим, как и он, как и я, как и она, когда уезжала от меня в большой город. Я в тот день остался дома – она не позволила мне проводить её.
Волосы налипли на лоб от невыносимой мрачной жары, что опускалась и буквально выпаривала нас сквозь неплотные облака. Свет лился ровный, мягкий, но абсолютно безжизненный. В воздухе висел запах гнили и грязи из ближайших выгребных ям, а среди него можно было уловить нотки сирени, что цвела по весне. Конец весны – что может быть лучше для любого человека? Безграничные призрачные возможности на лучшую жизнь, покрытые пеплом прошлых поколений. И все люди, что утопали в этом болоте, отчаянно цеплялись за эту соломинку. Я последовал их примеру и начал выбираться из города.
Поезд с натужным грохотом деталей остановился рядом с платформой. Возле входов в вагоны вдруг появились проводники, помогавшие вытащить тяжёлые чемоданы наружу. Таких было немного – большинство просто уезжало дальше. Синхронно с юношей в шляпе-котелке мы подошли к одному и тому же человеку в форме и, показав билет, бросили друг на друга полный безразличия взгляд. Он вошёл первый, я – за ним. Вместе мы продвигались по узкому коридору, заглядывая в купе и рассматривая мелькающие личности. В первом сидела молодая семья: грузный отец с усами-щёточкой, бледная, тонкая женщина в тёмно-зелёном платье до колен и маленькая девочка в розоватом платьице. Она смотрела на своих родителей и спрашивала о чём-то на своём непонятном языке, а мать с отцом кивали в ответ, не проронив ни слова. В третьем купе я заметил троих товарищей, откупоривших бутылку водки. Они кричали, смеялись и иногда ругались. Мне было противно смотреть на них. Да и моему спутнику поневоле тоже. Скривив гримасу отвращения, мы шли дальше.
И как обычно, оказалось, что наши места находились в одном купе под номером семь. Мы зашли в вагон и, положив чемоданы на верхнюю, пока ещё свободную полку, посмотрели друг на друга. С минуту мы слушали тишину, затем, не выдержав этой скованности, просто засмеялись. Просто засмеялись, отчаянно-радостным смехом. Так смеются истерики и невротики, когда понимают, что испортили всё, но исправить это уже никак нельзя. И они смеются, потому что хотят спрятаться от той проблемы, которую сами же создали.
– Ну вы даёте! – сказал вдруг мой попутчик. – С таким каменным лицом меня ещё никто не встречал! Вы уж мне поверьте, я таких, как вы, за свою жизнь очень много повидал.
– Охотно верю, – ответил я. – Странно, что вы тоже делали вид, что вам плевать на весь этот мир.
– Это моя работа. По крайней мере, была, пока я не решил попытать счастья где-то ещё, – юноша протянул мне руку, и я с искренним счастьем пожал её.
– Я Оскар.
– Густав, приятно познакомиться, – улыбнулся мой новый попутчик. – Давайте перейдём на обыкновенную речь? Так трудно разговаривать со всеми на «вы», ужасно трудно. Надеюсь, вы меня понимаете.
– Ещё бы, – ответил я и поближе придвинулся к окну. На перроне стояли немногочисленные провожающие. Кто-то из них плакал в шёлковый платок – громко и демонстративно, кто-то мечтательно махал рукой, смотря в одно и окон. – Сам ненавижу такой стиль. Мы же не обязаны везде говорить так, будто находимся в каком-нибудь посольстве или департаменте, верно?
– Угу, – кивнул Густав в ответ и, приблизившись к окну, мельком осмотрел перрон. – Кто-нибудь пришёл тебя провожать?
Я вдруг вспомнил о той, что любил всю жизнь. Вспомнил дом и прекрасный дворик. Вспомнил до невозможности красивое море, вспомнил все наши приятные моменты, улыбки и путешествия. Всё это нахлынуло огромной волной, захлестнуло, закружило, выдавливая из лёгких затхлый воздух вагона. Я вдруг встрепенулся и отрицательно помотал головой.
– Меня тоже, – слегка расстроенно ответил юноша. – Все мои уже давно разъехались. Тем более, что я здесь проездом. Уже и не найдёшь никого. Странно только, что так много людей решили сегодня уехать отсюда. Неужели сезон отпусков?
– Нет, скорее сезон побегов, – мрачно ответил я, и  поезд вдруг вздрогнул и покатился по рельсам. Послышался нарастающий стук колёс, перрон вместе со всеми провожающими начал медленно отъезжать вправо. Вскоре не осталось уже ни плачущих людей, ни серого здания станции, ни часов на металлическом каркасе – ничего, только бесконечные степи, за которыми тяжело бушевало море, пытаясь выплескать себя далеко за берег. Серая пена сыпалась на бледный песок словно пепел сгоревших в море кораблей, практически чёрные волны беспристрастно лизали побережье. Между этой стихией и нами теперь была небольшая степь, и чем дольше мы ехали, тем больше становилось расстояние между огромным пляжем и поездом. Я почувствовал, как мы начали небольшой поворот. Теперь уже одна лишь степь да степь кругом, серое небо и блёклые остатки жизни. Скука.
– Побег – это, конечно, плохо, – промолвил вдруг Густав, подперев рукой щёку и мечтательно смотря в окно, – но иногда другого выхода нет. Бывают же в жизни такие моменты, когда перемена обстановки может помочь.
– Дело тут не в обстановке, мой друг, – возразил я, – а в самом человеке. Если он не терпит самого себя, то никакая смена обстановки ему не поможет. От себя не убежишь, себя можно лишь изменить. Но, как известно, на это уходит довольно много времени. Иногда даже вся жизнь.
– А если на изменения человек не способен? Что тогда ему остаётся?
– Тут уж каждый сам выбирает, – я пожал плечами, – кто-то решает умереть, кто-то так и продолжает бегать с места на место, пытаясь найти себя.
– Из твоих уст это прозвучало очень жутко.
– А как иначе?
– Не знаю, – похоже, честно ответил Густав. Его взгляд слегка помрачнел, казалось, полутень купе состарила его на пару лет. В уголках глаз я заметил только-только пробивающиеся морщины,  сухие губы и слегка влажный блестящий лоб. Прямые короткие волосы было аккуратно уложены, но, видимо, в спешке перед отъездом они встрепенулись на ветру.
Мы ехали в новую жизнь и молчали. Каждый думал о своём, но оба мы смотрели в окно, пытались разглядеть за степью и редкими деревьями смысл своей новой жизни, что ещё даже не началась. Поезд проникал в пустоту, в неизвестность сквозь туманы времени и пространства, мы неслись всё дальше и дальше, разгонялись, думали обо всём, но находили больше вопросов, чем ответов.
Прошлые времена вспыхнули и тут же погасли в моей голове. Мой старый дом, родители, молчание, Средневековье и рыцари на страницах учебников, её улыбка, радостный смех и тёплые объятия. Большие тучи над головой, море и кружка кофе по утрам. Аромат вишнёвого чая и старый плед, окутавший её бледное тонкое тело. Карусель жизни мелькала перед глазами, пока вдруг не оборвалась мёртвой тишиной и резким вдохом и выдохом.
Я вдруг понял, что задремал, облокотив голову на стенку. Слишком громкий стук колёс выбросил меня из объятий сна в суровую мрачную реальность. Густав тоже уснул, положив голову так же. Он тихо сопел, но в тишине этот звук раздирал слух. Кроме сонной песни попутчика за окном слышался тяжёлый стук колёс и трепетный шум дождя, что настиг этот поезд. Серые, почти чёрные облака коростой покрыли небо, плотный поток влаги неистово падал на бренную землю. Казалось, чем дальше мы ехали, тем больше мы приближались к эпицентру славной бури, что прибыла по наши испещрённые болью души. И мне это нравилось.
Я вновь закрыл глаза и уснул, не увидев ни одного сна за всю ночь. Тёмные времена глушили объятия Морфея, оставляя лишь голый физиологический процесс восстановления сил.
И никакой романтики.