Пепел и кости

XIII

Цвёл дикий виноград. Огромные лозы свешивались в окна жилых домов, преграждая яркий свет. Люди пытались как-то с ними бороться, брали ножи и срезали их, бросая щупальца жизни на холодный асфальт. Они освобождали свои дома от осады, защищались от этой странной напасти, которая, казалось, не могла причинить особого вреда. Эдгар тоже вёл с ними борьбу, но умереннее остальных. За два дня до нашего отъезда в Браденхоф, где и проходила выставка, цепкие зелёные щупальца оккупировали большие гаражные двери, хранившие за собой ценнейший, по мнению Боймлера, экспонат – Гарсию. Эта машина была для него дороже всего на свете. Я видел, как зажигался в его глазах огонёк искренней истомы, когда он видел её, когда прикасался к корпусу, словно к телу любимой женщины. Иногда мне даже казалось, что по ночам он с ней разговаривал и заботливо менял масло.
– Вы так сильно её любите? – спрашивал у него я, стоя рядом с Гарсией и скептически смотря на своего начальника. – Это же машина.
– Ну-ка захлопнись, Оскар! – рыкнул Эдгар, сидя за рулём своей любви. – Ты просто ничего не смыслишь в автомобилях. Если бы ты интересовался этим так же сильно, как я, и если бы держал автомастерскую, то, наверное, бы понял всю мою любовь к Гарсии. Это не просто машина, это – настоящий экспонат, венец машиностроения. По крайней мере, для меня.
– Когда-нибудь я пойму, мистер Боймлер, – растерянно ответил я, зная, что начал разговор о любви к машинам, который будет длиться довольно долго, если вовремя не уйти. Я уже видел, как Эдгар открыл было рот, чтобы что-то сказать, но я тут же его перебил:
– Я пойду, у меня ещё много работы.
Боймлер закрыл рот и вздохнул.
– Ладно, поговорим об этом как-нибудь в другой раз.
Дверь в мой кабинет закрылась, и я остался наедине со своими мыслями. Сел за стол и вновь окинул взглядом бесконечные кипы пожелтевших бумаг, лежащих огромными башнями по всей плоскости стола. Наверное, некоторые столбы уже покрылись пылью, но я не решался их трогать, чтобы потом лишний раз не убираться. Я обернулся и посмотрел в зарешеченное окно, выходящее на небольшой переулок, за которым виднелась яркая улица, залитая по-прежнему летним светом. Мимо моего окна ходили люди, они не видели ничего, кроме себя и своих проблем, думали, что ничего более важного, чем их личность, не могло быть на свете. Смотрящие в будущее знали, что это будет всегда. Смотрящие в прошлое знали, что так было всегда. Легендарный, эпохальный, доселе невиданный человеческий эгоизм и стремление к обогащению, терпкий привкус только проникающего в наши ряды капитализма, спаянного с национал-социализмом и грозной политикой людей, которые ничего не ведали о человечности. Каждый чувствовал, что с каждым днём что-то менялось: то ли небо становилось темнее, то ли война шла к своему завершению. Постепенно страх захлёстывал нас с головой, когда на несколько минут включались сирены, пронзительно воющие в ночном небе. Днём их обычно не включали – видимо, воздушные налёты при солнце не самое лучшее начинание. Но когда оно садилось за горизонт, из углов подсознания выползало липкое существо, олицетворяющее страх. Оно кричало внутри, оно твердило о том, что что-то может случиться, но никто ничего не предпринимал. Самым страшным было то, что затемнение города, – выключение всех огней и полное отключение электричества – упорно игнорировалось местными властями. «Они сознательно хотят от нас избавиться! Эта их нездоровая страсть к евреям нас всех погубит, точно вам говорю!» – услышал я как-то раз от Вероники во время совместного застолья в том же ресторане, где мы и были впервые. И она была абсолютно права. Опасность была, она чувствовалась нутром, но будто сам дух города упорно продолжал делать вид, что ничего не происходит. Дамоклов меч уже почти отрубил нам голову, но никто не кричал от ужаса, и это пугало меня больше всего.
Вдруг в дверь постучались. Легко, звонко – словно за этим куском отшлифованного дерева стоял ребёнок, непонятно как оказавшийся здесь.
– Входите, – сказал я, продолжая вглядываться в налоговую декларацию. В руках вертелась перьевая ручка, я не решался что-либо писать, когда кто-то посторонний был в этой комнате.
На пороге стояла Вероника. Поймав мой удивлённый взгляд, она улыбнулась и, оглянувшись в коридоре, зашла и аккуратно закрыла дверь.
– Что ты здесь делаешь? – удивлённо выдавил из себя я.
– Решила проведать тебя. Юноша в мастерской был так любезен, сказал, где ты спрятался.
– Но откуда ты знаешь, где я работаю? Я тебе не говорил.
– И очень зря. Здесь очень уютно.
– Так кто сказал? – не унимался я.
Вероника слегка ухмыльнулась, оглядываясь, и вновь посмотрела на меня с добродушной улыбкой. Я глубоко вдохнул, стараясь успокоиться, и почувствовал лёгкий цветочный аромат её духов, затем бросил взгляд на шею и увидел блестящее ожерелье из поддельных кристаллов. На ней было красивое тёмно-синее платье, показывающее всю красоту фигуры. Целое мгновение я смотрел на неё и не мог оторвать взгляд. Казалось, Вероника вдруг стала ангелом во плоти, но потом солнце, льющее свои лучи из-за моей спины в окно, скрылось за маленькой тучей, и это ощущение пропало, оставив старое доброе недовольство.
– Густав, я его застала в комнате, – непринуждённо сказала Вероника. – Он уже с утра прикладывается к бутылке, ну где это видано!
– А мне он сказал, что у него сегодня небольшой концерт в ресторане, где он играет, – задумчиво ответил я, откладывая налоговую декларацию в сторону и скрестив руки в замок. – Ладно, это всё лирика. Зачем ты на самом деле пришла?
– Ну, – протянула она и посмотрела в потолок, словно выдумывая новую историю, – просто хотела сказать тебе, что Грег уезжает сегодня вечером на какую-то конференцию по антиквариату, он вернётся только послезавтра утром.
– А причём здесь я? – удивился я, прекрасно зная, что задумала эта коварная девушка.
– Ну как ты не поймёшь? Я хотела пригласить тебя к себе. Устала я от него, понимаешь? Он высасывает из меня все соки, его чрезмерная, прямо-таки упрямая забота просто душит и не даёт нормально вздохнуть, – сказала Вероника и смахнула прядь волос с лица. – Каждый день одно и то же, одно и то же, Оскар! Я просыпаюсь и вижу его лицо, такое... лживое и доброе. Мне кажется, что я ему вечно что-то должна, хоть это и не так. Грег как назойливая муза кружит меня все выходные, а затем уезжает куда-нибудь на несколько дней по работе. В дни, когда его нет, я чувствую себя спокойнее, а если рядом будет мужчина, способный на настоящую заботу и любовь, то я буду самой счастливой женщиной на свете.
– Я всё понимаю, Вероника. Твоя неприязнь мне близка по настроению, Грег иногда меня тоже, откровенно говоря, выводит из себя, – ответил я спустя какое-то мгновение. – Но иногда нужно уметь сражаться в одиночку, без какой-либо поддержки со стороны близких и друзей. Люди – существа социальные, одиночество всегда значило смерть в глазах окружающих, но так кажется только на первый взгляд. На самом деле, оно даёт возможность понять себя. Вероника, это каждому нужно, рано или поздно наступает такое время и его нужно пережить.
– К чему ты клонишь? – перелила меня она, пока я переводил дыхание для продолжения. – Я тебя совсем не понимаю.
– К тому, что эти несколько дней тебе придётся побыть в одиночестве. Я уезжаю со своим начальником на автомобильную выставку и вернусь только через несколько дней, позже чем Грег.
– Только ли из-за этого ты отказываешься? – нахмурилась она, и на мгновение мне показалось, что из её глаз вот-вот польются слёзы отчаяния.
– Только поэтому и отказываюсь, – соврал я и стыдливо отвёл взгляд на одну из кип пыльных бумаг. Тяжёлое дыхание вырывалось из моей груди, чувствовался колющий взгляд девушки напротив. Я не мог с ней поступить так жестоко, не хотел я разбивать ей и без того расколотое на части сердце. Где-то в глубине сознания таилась скрытая к ней любовь, но лишь страх быть пойманным Грегом и странная мораль, кричащая «Не делай этого! Ты делаешь хуже всем!», заставляли меня оставаться на месте и ничего не делать. Страх – величайший двигатель и тормоз прогресса человеческих чувств. В данном случае это определённо был тормоз, и Вероника, казалось, была близка к тому, чтобы понять мой скромный замысел.
– Как... как так-то? – удивилась Вероника и встала. – Почему ты не сказал мне об этом раньше? Я ведь так надеялась, что мы проведём вдвоём замечательный вечер, может даже два вечера, а ты... просто бросаешь меня одну?!
– Я тебе уже всё объяснил, Вероника. Я попытался.
– Ладно, – серьёзно сказала девушка, – тогда я буду всё это время одна и буду напиваться до упаду. Думаю, я могу себе это позволить, я же самодостаточная женщина, в конце концов!
– Только не забывай о самоконтроле, – тихо сказал я.
– Ты издеваешься надо мной? – чуть ли не злобно рыкнула Вероника и уже хотела было выйти из душного кабинета, но вдруг остановилась, – Вот как бывает: доверяешь мужчине, а он бросает тебя совершенно одну! – Вероника вышла за порог и громко хлопнула дверью. Звук её туфель ещё недолго слышался снаружи, пока совсем не стих. Я решился выйти и проверить, всё ли в порядке. Мастерская как всегда утопала в тишине и свете электрических ламп. Слышался равномерный шорох инструментов, затем ругань Шульца и снова шорох. Выйдя в рабочий зал, я остановился возле Гарсии, накрытой голубоватым брезентом.
– Зачем ты сказал, что я здесь? – спросил я, и мой голос потонул в глубине мастерской.
– Я думал, ты будешь рад повидать свою возлюбленную, разве нет? – ответил он и, оторвав взгляд от колёс машины, посмотрел на меня. – Или я чего-то не знаю?
– Ты много чего не знаешь, – ухмыльнулся я, – может, когда-нибудь я тебе расскажу, но зря ты её, конечно впустил.
– Я слышал, как она что-то крикнула и убежала, – ответил Шульц и отложил гаечный ключ. Встал и отряхнулся. Кивком головы подвал меня на улицу.
Мы стояли на заднем дворе для большей безопасности и курили португальские сигареты. Они были на вкус, как обычные немецкие, но когда я вспоминал, откуда они, то в голове сразу всплывали дивные пейзажи Лиссабона, его узкие улочки и река Тахо, славно перетекающая в огромное море, за которым крылось спасение для многих из тех, кому вход в Германию был заказан. Политические заключённые, изменники родины, люди, не подходящие под арийские пропорции и внешность – одним словом, всех тех, кого так боялся и кого так ненавидел фюрер. Его портреты висели практически у каждого в квартире или доме, он глядел на людей, словно следил и пытался высмотреть то мгновение, когда кто-то оступится и его можно будет забрать в тёмные подвалы гестапо, а затем и далеко-далеко отсюда, в лагеря смерти, где никто не услышит их предсмертный крик.
– Женщина – такое странное существо, – сказал вдруг Шульц, мечтательно смотря в небо, ограждённое со всех сторон тёмными силуэтами зданий, – невинное и милое, возможно, чуть больше, чем просто наивное, но совершенно точно неповторимое.
– Эх, слышали бы тебя женщины, которые по обыкновению бросаются с мостов и крыш при любой неудаче.
– Лучше бы улыбались людям.
– Не всегда есть на это силы, мой друг.
– Порой этого бывает достаточно, – ответил юноша и посмотрел на меня, – когда ты притворяешься, то со временем сам начинаешь верить в свою ложь, и тебе становится легче. Но только до тех пор, пока что-то внутри не сломается, словно хрупкая веточка. Улыбаясь, ты не рушишь жизни людей, но и себя не сохраняешь. Как если бы внутри самого прекрасного лазурита нашли трещину – рано или поздно камень разрушится изнутри, а все остальные будут думать всё это время, что всё в порядке. Так же и с людьми.
– Мне всегда казалось, что притворяться – очень глупая затея. Зачем выдавать себя не за того, кто ты есть на самом деле и показывать чувства, которые ты не испытываешь? Разве это не преступление против самого себя? – спросил я.
– Когда каждый совершает преступление, то никто не преступник. Ни я, ни ты. Ни женщины, ни мужчины. Даже фюрер, даже его чиновники – все мы играем в эту злостную, холодную и абсолютно беспощадную игру. Лицемерие.
– От осознания этого хочется покончить с собой.
– Верно, – кивнул Шульц, – когда я бежал в Португалию, мне тоже хотелось броситься под машину. Но каким-то чудом я стою здесь, с тобой.
– Я никогда не был за границей, – вздохнул я. – Только когда меня отправили на фронт в первой войне. Я был в Италии, но тогда она не была похожа на ту, что я видел на фотокарточках. Разрушенная, бедная Италия, в которой не было места ничему, кроме запаха гниения и бесконечного огня.
– Думаешь, сейчас всё по-другому? – ухмыльнулся Шульц и бросил окурок на землю. – Оглянись, весь мир погряз в этом. Нам не спастись, нас всех загнали в угол и теперь нам остаётся лишь дрожать от страха. Но не тебе, только евреям и не арийцам.
Мы немного помолчали, обдумывая всё то, что наговорили друг другу. Тяжело было говорить о войне и о смерти, но ни о чём другом не получалось – вокруг была только война. Она преследовала людей по пятам, в какую бы глушь не забрался человек. В любом месте: в глубинах океанов, в бесконечном синем небе и на земле – везде была она, охватывающая праведным пламенем другие страны, поглощая их одну за другой. Страшно было смотреть на этот ужас и понимать, что никто не может ничего поделать с этим. Мы смотрели, как наша страна погибает, как сама себе копает могилу и вколачивает последние гвозди в крышку гроба мира. А люди не плакали, никто не плакал. Но и радоваться тоже никто не спешил.
Опасность ждала нас за каждым углом. Лагеря, гестапо, изувеченные люди, доносчики и вечная кровь на руках – это всё наша жизнь, жизнь обычных людей, которые не хотели войны.
– Может, устроим вам с Эдгаром проводы? – сказал вдруг Шульц.
– Зачем?
– Вы же уезжаете не просто так, не в свадебное путешествие, как говорится. Так почему бы не пожелать вам успехов на выставке за бокалом вина? Думаю, Эдгар оценил бы.
– Надо поговорить с ним об этом.
– Сейчас? – спросил мой коллега.
– Думаю, что так, – ответил я и меланхолично оглянулся на дверь, ведущую обратно, в автомастерскую и почувствовал странную тоску по своему настоящему «я».