Пепел и кости

XVI

Я стоял на пороге своей комнаты и смотрел внутрь, в темноту бетонной коробки, в кромешную тьму сознания того, кто жил в ней. Одинокий разум, разбитая душа, последний осколок человечности – это всё, что я чувствовал, помимо холода, что доносился из разбитого окна, наполовину заколоченного досками. Внутри царил полумрак, в воздухе витал аромат спирта и крови, а я стоял посреди этого кошмара и думал: «За что, Густав? Я же тебе ничего плохого не сделал».
В холле меня никто не встретил. Не было ни управляющего, ни Грега с газетой в руках, ни такой настойчивой Вероники. Я был один во всём этом маленьком мире, и ничего не мог с этим поделать.
Хлопнула дверь. Моё тело осталось наедине с мыслями. Каждая секунда тянулась бесконечно, забвенно и страшно. Я оглядывался на то, что ещё совсем недавно было моим пристанищем и убежищем от проблем этой Вселенной, но не увидел в нём ничего, кроме свалки покалеченной души.
Густав исчез. Он не объявлялся уже несколько дней, и никто на целом свете не мог мне сказать, куда он пропал и почему мой дом разрушен. Он оставил после себя лишь разруху, едкий запах сигарет и алкоголя – осталась лишь его странная праздная сущность, которая хитро улыбалась и продолжала медленно убивать себя у всех на глазах. Жертвоприношение. Публичное сожжение души. Коварное убийство самого себя ради... ради пустоты. Ради абсолютной пустоты и грязи, которой тоже нет. Ничего нет для нас теперь. Но все думали иначе.
Я поставил чемодан на грязную кровать и открыл его. Оглянулся на шкаф и не нашёл в нём своей одежды. Посмотрел на то, что осталось у меня. Дневник Сандры был у меня, он был святым Граалем, священным писанием, яблоком Эдемского сада. Последняя ниточка, связующая мою обгорелую душу и её. Я понимал, что всё это несусветная чушь, бессмыслица, но что мне ещё оставалось, когда в глаза бросалось лишь разрушение собственного мира. Он умирал, надменно смеясь, он делал это назло всем нам, а мы и рады такой беззаботной смерти.
Плохо. Очень плохо.
Я закрыл чемодан, так ничего и уложив обратно в шкаф. Мне не хотелось более оставаться в этом месте, а дожидаться Густава и подавно.
До Вероники я не достучался – либо её не было дома, либо просто не захотела открывать.
На улице по обыкновению царило затишье. Окраины никогда не были наполнены жизнью, здесь не было цветения празднества, не было мнимого счастья и лживых улыбок, здесь был умирающий Бог и его практически мёртвые слуги. Там, где сияли ночные огни, где была свободная от треволнений жизнь, Его не было, он растворился в вине и хлебе, захлебнулся в своей же крови и содрал с себя кожу. Я чувствовал лишь разочарование. Стойкое ощущение предательства.
Я взглянул на площадь, что растекалась ровной лужей в низовьях города. Странно, но колонна ещё стояла, крепко держа серое безжизненное небо на своих хрупких плечах. Похоже, её решили оставить в покое и позволили дожить свой век, позволили людям жить и любоваться прекрасной синей и томной чернотой небосвода. На душе стало немного спокойнее и прохладнее.
Мне было некуда или, кроме как к Эдгару. Он один мог приютить меня на несколько дней, пока Густав не вернётся. Жить на той свалке, что он устроил в нашей комнате, было просто невозможно, да и попросту больно – тяжело осознавать, что всему этому была какая-то причина.