Пепел и кости

XVII

Наступил понедельник. Это был день день гонки – самой первой и самой важной за всю историю этого насквозь прогнившего города. Утро выдалось мрачным, но в груди почему-то томилась странная лёгкость и мрачная истома от этого мира.
Впервые за несколько дней я вновь начал задумываться о своей жизни. К чему велось моё существование? И какой вообще в нём смысл? Где была та самая точка, последний рубеж, после которого я должен покинуть этот мир навсегда, я не знал и не хотел бы знать. Если бы мне дали книгу с датой моей смерти, то бы просто сжёг её на глазах у того, кто эту книгу мне дал. Надругательство, подумал я поначалу, но затем понял, что смотреть в далёкое будущее настолько же бессмысленно, как и постоянно окунаться в омут чёрного и до дрожи болезненного прошлого. Наше существование сводилось к хрупкому балансу между прошлым и будущим, которое мы называли настоящим. Стоило какой-то стороне перевесить и впустить в человека чуть больше скорби или чуть больше надежды, чем нужно, как тут же наступила мгновенная духовная смерть. Время – яд для каждого из нас, лекарство для мёртвых. Они не могут воскреснуть, они лишь могут сгинуть из этой Вселенной навсегда, оставив потомкам могильную плиту на кладбище и завещание, написанное на скорую руку в тихом кабинете в окружении мрачных воспоминаний. Даже скелет исчезает, исчезает абсолютно всё, кроме воспоминаний, ведь наша память – это не просто надёжное хранилище, но крематорий, в котором каждая секунда жизни рано или поздно подвергается ритуальному акту сожжения в недрах уставшего разума. Но иногда этот огонь перекидывался с головы на тело. И пламя это никто не способен потушить.
То же самое чувствовал я, просидев всю ночь в своей разрушенной комнате. Было темно, сыро и даже немного страшно. В углах слышались странные шорохи, но свет керосиновой лампы, отгоняющий цепкие щупальца тьмы, помогал не потерять рассудок. Я сидел на подоконнике и смотрел на умирающий в ночи город. Он захлёбывался в собственных огнях, но не молил о помощи, потому что был слишком горделив. А я не протягивал ему руку помощи, потому что ненавидел его. «Ты приносишь одни лишь беды, подумал я, смотря вдаль, – А зачем? Никто не может сказать».
Внизу, во внутреннем дворике как всегда ничего не происходило. Мне оставалось лишь смотреть в открытые окна постояльцев и сквозь темноту разглядывать чужую подноготную жизни. Вот мужчина с газетой и сигаретой в зубах, напротив моего окна, но этажом ниже, я увидел ту же девушку, что и когда-то давно увидел, когда только прибыл в этот странный город, в котором случались лишь беды. Девушка сидела на кровати и вновь читала книгу, но что-то в её лице изменилось: оно потускнело, осунулось и как будто потеряло частичку своей души. В ней более не было той искры жизни, которую я видел давно, осталась лишь тайная боль и мучения.
Вдруг лунный свет упал на её щёку. Из тьмы выплыл широкий порез, уже наспех зашитый врачами. Изредка девушка хмурилась и хотела уже было дотронуться до больного места, но пересиливала себя. Я с меланхолией в мыслях смотрел на неё и понимал, что ничем не могу помочь, а так хотелось бы. Кто знает, что с ней вообще случилось? Может, её сбила машина. А может, её избил бандит или, не дай Бог, собственный возлюбленный. Мир так вариативен, так многогранен в способах причинения боли, что я порой удивлялся, насколько сильно может повернуться чья-то судьба из-за очередной прихоти Вселенной. Уж мне ли не знать, как сильно она может ударить или насколько глубоко ранить.
Всю ночь я провёл в тяжёлых раздумьях. Я бродил по разрушенной комнате, пытался собрать осколок прежней жизни с пола, но спустя минуту терял всякую мотивацию продолжать. «А какой в этом смысл?» – такая мысль пролетала в моей голове, и мои руки просто слабели, словно они были из ваты и бросали деревянные обрубки столов и стульев обратно на холодный паркетный пол. Затем шёл в ванну и, опираясь на разбитую раковину, умывался проточной водой. От неё пахло металлом и кровью, но других вариантов у меня не было, поэтому пришлось пользоваться тем, что у меня было под рукой. В зеркале отражался уже давно не я, а какой-то совсем другой человек: с другими понятиями морали и чести, с другими целями в жизни, с другим взглядом в глазах – ещё более холодным и безжизненным, чем прежде. Порезы и шрамы, оставленные Гарольдом на банкете, уже начинали понемногу заживать, но всё равно каждый раз напоминали о том ужасном вечере с замужней Анабель. Я часто вспоминал наш дивный фокстрот, этот дикий вихрь страсти, бурление жизни и счастья, её искренняя улыбка и блестящее платье и ожерелье на её тонкой шее. Вспоминал то, как крепко она держала меня за руку, когда нас захватил танец, как сияли люстры под потолком и как близко было истинное наслаждение. Но всё это перекрывалось обыкновенной физической болью, в которой не было чего-то сверхъестественного – я получил по заслугам, хотя виновата была, наверное, всё-таки она. Если бы Анабель сказала мне о том, что она уже обручена с другим, что она любит другого и танцевала со мной только ради ревности, то я бы никогда к ней не подошёл. Но все мы совершаем ошибки. И каждый платит за них по-своему.
Наступило утро, и я отправился в мастерскую, чтобы закончить облагораживание Гарсии, томно ждущей своего часа под брезентом в пустом помещении, теряясь в темноте. Со мной должен был работать Норман, но, когда я прибыл на место, то никого, кроме Эдгара и Шульца, не было, и мне пришлось работать в одиночку. Наверное, его вызвали в гестапо, что пожать руку, испачканную в крови евреев, подумал я, продолжая полировать передние крылья Гарсии. Тяжело было работать в одиночку, особенно зная, что помощь должна была прийти ещё час назад.
– Как продвигается починка моей ласточки? – из своего кабинета вышел Эдгар и теперь стоял прямо, как я, когда приходил к Шульцу. В то утро он выглядел очень уставшим и явно не выспавшимся.
– Ну, скорее это полировка алмаза, – улыбнулся я и зевнул, насмотревшись на сонного Эдгара. – Почему ты не спал ночью?
– Как раз-таки наоборот, мой друг, – он подошёл чуть ближе и посмотрелся в до блеска отполированный корпус автомобиля. – Я только что проснулся и полон сил. Водитель должен быть всегда свеж и бодр, прямо как я в это чудесное утро!
– Я думал, водителем будет кто-то другой, – тихо сказал я, глядя на мокрую тряпку в руках.
– Ага, как же! – язвительно ухмыльнулся Эдгар. – Я никого не подпущу к своей отраде! Только я и никто больше!
– Так, наверное, даже лучше, – заметил я, вставая с колен. – Потому что ты знаешь, как она ведёт себя на дороге.
– Вот это правильный ответ, – улыбнулся он. – Пойдём, выпьем кофе и принесём Шульцу немного, а то он там загнётся без нас.
Я кивнул, и мы вышли в маленькую кухню, что находилась слева от моего кабинета. В неё я обычно не заходил, ибо во время перебирания бумаг и вечной пыли, витающей в воздухе аппетит и жажда начисто исчезали, уступая место сосредоточенности и ненависти к бумаге.