Пепел и кости

VIII

– Так как, говорите, вас зовут? – громко сказал наш новый знакомый Грегори Норт. Он смотрел на нас двоих с неподдельным интересом, разглядывая то одежду, то измождённые лица. Вероника, его жена, сидела с ним рядом и молча смотрела в тарелку, на которой красиво расположился средних размеров стейк. Она со скучающим видом ковыряла его блестящей вилкой, но так не съела и кусочка.
– Я Оскар, – сказал я, нарушив торжествующее молчание. – А это Густав, мой друг.
– Очень приятно, джентльмены, – улыбнулся Грег и, взяв в руки бокал с шампанским, встал. Мы встали вслед за ним, поднимая бокалы. Я знал, что он хотел сказать что-то перед тем, как выпить.
– За наше знакомство! – радостно воскликнул он и выпил содержимое бокала до дна. – Ах, как хорошо! Что может быть лучше посиделок с новыми друзьями в разгар самой прекрасной ночи?
– А что в ней такого особенного? – спросил Густав, всё ещё державший в руке пустой бокал. – Мы же просто в дорогом ресторане.
– О, мой друг, – протяжно, нараспев, сказал Грег и откинулся на спинку обитого тканью стула, – это не просто ресторан. Видишь вон ту сцену? – он ткнул пальцем на красный занавес, за которым, вероятно, и скрывалась та самая сцена. – Сегодня будет музыкальный вечер. Кто угодно может прийти и показать, что он может. Обычно ещё здесь сидят полным-полно критиков и музыкантов, но сегодня я их пока что не видел.
– Любой? – спросил Густав.
– Абсолютно верно, – ответил Грегори, наливая себе второй бокал. Затем повернулся к Веронике, – душа моя, почему ты ничего не ешь? Всё-таки не каждый день ходим в такие заведения.
– Мне что-то не хочется, – вяло сказала она, – устала я сегодня. Хочется просто отдохнуть.
– Полно тебе, Вероника, – настойчиво продолжал Норт. – Жизнь для того нам дана, чтобы кутить с ночи до утра, – он на миг развернулся к нам. Мы же приступили к расчленению стейка. – Хорошие слова, я услышал это в одной песне. Название не помню, но слова точно такие были. Не правда ли прелестно?
– Прелестно, – согласился Густав, пытаясь прожевать чересчур большой кусок мяса. Аромат муската витал над нашим столом, в самом центре нашего пиршества я заметил большую тарелку с крупными ягодами и фруктами. Мне в глаза тут же бросилась очень большая клубника и ярко-жёлтого цвета бананы. Наверняка они стоили больших денег, но задумываться об этом не стоило, иначе рискуешь потерять рассудок.
– Знаете, – продолжал Грегори, – я вообще ходить по таким местам люблю. Весело, людей много, и несчастье тут же забывается, если что вдруг случилось. Идеальное обезболивающее жизни, я вам скажу.
– Тогда почему сюда не водят всех душевнобольных? – рассеяно спросил я, ещё не понимая, что сказал.
– Наверное, потому что они опасны для общества. Всех этих больных нужно изолировать, а лучше вообще убить. Будь моя воля, никого бы больного в нашем городе не осталось.
– Но есть же и те, кто не особо-то и опасен для нас, – парировал я. – Их тоже убить?
– Пока они не лезут в мою жизнь, я лучше к ним даже близко подходить не буду. Мало ли что случится, – Грег слегка сморщился, отрезал себе средний кусок стейка и засунул его в рот. Он продолжал жевать, противно причмокивая, а с его рта капал жир. – Интересный ты человек, Оскар. Не правда ли, Вероника?
Но Веронике было решительно всё равно на происходящее вокруг. Она, видимо, слишком устала. Я видел это по её глазам и вялым движениям. Волосы чуть не касались стола, платье казалось слегка неопрятным, а косметика на лице была распределена как-то неравномерно: то на лбу, то на щеках блестели пятна, не покрытые белой пудрой, о которой так мечтали все красавицы, следящие за модой. Но она не выглядела уродливой, не была страшной – её странная неопрятность притягивала взгляд и создавала вокруг себя ореол таинственности. «А что же скрывается за всеми этими вещами? Неужели настоящая душа?» – спрашивал себя я, рассматривая её бледное, наполненное молчаливым зовом о помощи, лицом.
– Уже начинается, – сказал вдруг Грег, и свет под потолком погас, погружая обеденный зал в полумрак. Лишь на стенах продолжали сиять небольшие светильники, ограждавшие людей от полного погружения в беспросветную тьму.
– Музыканты... – раздражённо буркнул Густав, усердно разрезая мясо. – Чёрт бы их...
– У тебя есть счёты с музыкантами? – снисходительное улыбнулся я.
– Только если с самим собой.
– Так ты музыкант? – воскликнул Грег, подслушавший наш разговор. – А на чём играешь?
– На рояле. Всё детство играл. Кое-какие навыки остались с тех времён, поэтому и считаю себя музыкантом в какой-то степени.
– Если что-то умеешь, то иди на сцену и покажи это всему миру! – наш новый знакомый указал на сцену, на которой уже не было занавеса, а лишь стоял блестящий чёрный рояль, такой манящий и таинственный. Густав сначала с долей скепсиса посмотрел на сцену, затем нахмурился, будто бы что-то обдумывая. Наконец, он посмотрел на всех нас.
– Почему нет? Пойду и покажу, на что я способен! – решительно сказал он. – Зря я что ли учился играть?
– Определённо нет! – Грег поднял за него бокал. – Ни пуха, ни пера!
– К чёрту! – продолжил мой друг и, выйдя из-за стола, пролавировал между столиками и скрылся возле подъёма на сцену. Он был скрыт от чужих глаз, поэтому рассмотреть, что же там происходило, не предоставлялось возможным. Мы с Грегом смотрели то друг на друга, то настороженно переводили взгляд на сцену, на которой по-прежнему никого не было, кроме одинокого рояля, освещённого одним-единственным софитом.
Вдруг на сцену вышел мужчина во фраке и громко сказал:
– Дамы и господа, добрый вечер! Сегодня мы начинаем наш регулярный музыкальный вечер, где каждый может показать свой истинный талант! Начнём же! – после его слов зал взорвался аплодисментами, мы захлопали по инерции, даже Вероника хлопнула своими тонкими ладонями три раза и, вновь потеряв интерес ко всему происходящему, сконцентрировалась на так и не начатом стейке.
– Душа моя, Вероника, что-то случилось? – допытывался Грег, наклоняясь к ней поближе. Она в свою очередь невидимо для него отодвигалась в противоположную сторону. Похоже, ей было противно присутствие собственного мужа. Отсюда и пропавший интерес к жизни.
– Ничего, милый, всё в порядке. Я просто немного устала, – вяло отвечала она и махала рукой, опуская взгляд в стол. Грег продолжал смотреть на неё, обнимать и оказывать всяческую заботу, лишь бы та не грустила и хоть немного взбодрилась. Я настороженно смотрел на этот странный спектакль. На мгновение даже показалось, что Вероника смеялась, опустив глаза, чтобы не раскрыть свою великолепную актёрскую игру. Но это был лишь еле слышный кашель.
– Уж не заболела ли ты? – спросил её муж.
– Нет, Грег. Со мной все хорошо, – серьёзно сказала Вероника. – Мне просто нужен отдых. Мы так долго ехали сюда, и ради чего? Ради вот такого вот отпуска? Я не согласна, и я устала от этого!
– Тише-тише, Ника, – он аккуратно положил ей руки на плечи. Та не шелохнулась. – Хочешь, мы поедем куда-нибудь ещё, мир большой, нам есть куда податься.
– Это вряд ли, – процедила она. – Границы перекрыты. Никто не войдёт, никто не выйдет. Мы заперты здесь, Грегори. Куда нам можно податься?
– А я и не знал, что ты хочешь уехать за границу, – Норт почесал затылок. – Ну, что ж, исправим это недоразумение. В следующий отпуск поедем куда пожелаешь, хорошо?
Та недоверчиво кивнула и перестала обращать на своего мужа какое-либо внимание.
– Ох уж эти женщины... – говоря будто бы сам себе, пробубнил Грег и закурил сигарету, достав её из своего портсигара в виде книги. – Что с них взять...
– Я всё слышу, – тихо ответила Вероника и начала следить за сценой, на которой уже готовился выступать первый артист. Это был не Густав, но рыжий высокий юноша с ярко-сияющими зелёными глазами. Он вышел на сцену неспешно, величаво растягивая каждый шаг под звуки аплодисментов. Пройдя маленькое расстояние от закулисья до рояля, юноша сел и приготовился играть.
Пальцы раздавили первый аккорд. Мелодия только начинала своё восхождение: томная, использующая низкие октавы, она пробуждала внутри странное чувство ожидания чего-то страшного. Сначала первая комбинация клавиш, затем вторая, третья. Музыка навевала воспоминания о тяжёлом детстве, поведённом бок о бок с тётушкой, которая практически не занималась моим воспитанием, а лишь пыталась устроиться в этом мире. Если быть честным, то я сам себя воспитал, не она и даже не сверстники. Сам научился выживать в этом жёстком мире. С тех пор, как мать и отец пропали в небытие, я знал, что отныне мне придётся делать всё самостоятельно, без чьей-либо помощи.
А мелодия продолжалась, она прыгала то вверх, то вниз, то две совершенно разные мелодии, сливаясь в едином потоке звуков, взрывали разум своим чудесным дуэтом. Люди в зале сидели, не шелохнувшись, боясь, видимо, спугнуть такую прекрасную мелодию. Даже Грег, до этого отвлечённо куривший сигарету, заворожённо смотрел на сцену, где разворачивалась самая настоящая битва низких и высоких частот в исполнении одного и того же исполнителя.
Когда же мелодия, наконец, дошла до своей кульминации, то вдруг резко оборвалась. Я понял, что это был и финал, и самый критический момент композиции. Зал разразился овациями, даже Вероника, слегка улыбнувшись, хлопала и неотрывно смотрела на цену. Юноша же в это время встал из-за рояля и поклонился. Затем ушёл за сцену.
Аплодисменты стихли, и на сцену вновь вышел мужчина, представляющий участников музыкального вечера. На этот раз он объявил имя девушки, которое сам ведущий выговорил с трудом и, еле сдерживая смех, скрылся за кулисами. Вместо него на сцене появилась хрупкая девушка в белом платье до колена, внизу оно было расшито странным цветочным узором и кружевом. Её волосы были распущены и приятными волнами ниспадали на плечи.
Несколько ребят перенесли рояль чуть назад, в полутьму пространства, а за него сел какой-то неизвестный юноша.
Она раскрыла рот и, вытянув руку к высокому тёмному потолку, запела. Сначала одну ноту, затем вторую, третью, и так далее. Она растягивала каждую из них, выбивала душу и жизнь, но, честно признаться, пела она красиво. «Прости меня за всё, и я закрою глаза навек!» – мелодично протянула она, и вдруг на заднем плане я услышал перестук клавиш рояля. Незамысловатая мелодия, мотив, задающий тон всей песне. Юноша за роялем играл тихо и безнадёжно, в нём самом, как и в мелодии, кипела горькая слизь поражения и страха. Мелодия холодила тело, сердце на мгновение замирало, но девушка продолжала петь свою заунывную серенаду. Люди слушали её не так активно, как прошлого музыканта, но всё равно с восхищением. Наверно, каждый из них думал: «Вот это да! Вот это искусство! Я прикоснулся к прекрасному, и теперь ничто высокое мне не чуждо! Как же это хорошо – быть культурным!» – а затем самодовольно ухмыльнулся резко возросшей самооценке. Я мог бы разрушить их представления о прекрасном, заставить их посмотреть смерти в лицо и найти в этом что-то по-настоящему завораживающее. Война обучала этому каждого солдата, значит, они и должны передавать эти знания из поколения в поколение. Их лица исказились бы в гримасе ужаса, а я бы стоял и ухмылялся. «Искусство – это не только музыка и красивые картины. Искусство – это целый отдельный мир, причуда людская, с которой не сравнится ничто во Вселенной. Огромные просторы для самовыражения, где даже в чём-то ужасном можно найти нечто прекрасное, живое, настоящее», – вот что я бы им сказал. Но девушка на сцене всё пела и пела, протяжно выла свою песню смерти, а мне было тошно смотреть на снобов, первый раз увидевших ненастоящую музыку. Будь в этом зале гробовая тишина, я бы тут же встал и высказал им всё, что я о них думал.
Наконец, рояль затих, и девушка, низко поклонившись, вышла со сцены под жиденькие аплодисменты. Вышел ведущий и объявил следующий номер.
Но их я уже не стал смотреть. Какие-то виолончелисты, скрипичный квартет, небольшой хор и ещё одна заунывная песня. Однообразно, скучно, фальшиво. Каждая нота так и кричала о том, что это делалось не ради искусства, а ради чего-то более приземлённого. В надежде удивить публику артисты рвали глотки, пели, что есть сил, стараясь хоть кому-то стать интересным. «А как же искусство? – спросил себя я и яростно всплеснул руками. – Где те времена, когда люди творили ради того, чтобы что-то сказать, а не для того, чтобы заработать денег и выбиться в люди? Где времена, когда каждый знал, чего ждать от жизни и что нужно делать для того, чтобы достичь своей мечты?» Весь этот концерт больше походил на сборище умственно-отсталых людей, которые старались построить на сцене новый Берлин, но в итоге получился лишь крошащийся песочный замок.
– Браво! Браво! – вскрикнул вдруг Грегори, и я одарил его своим снисходительным взглядом, которого тот не заметил. От его крика даже Вероника, сидящая перед ним, слегка вздрогнула и на миг обернулась к своему мужу, но затем снова перестала обращать на него всякое внимание.
Наконец, после последнего номера сцену вышел ведущий.
– Это ещё не конец, леди и джентльмены! У нас остался ещё один человек, который, по моему скромному мнению, играет ничуть не хуже тех артистов, что мы сегодня слышали на этой сцене. Итак, встречайте: Густав!
Люди аплодировали машинально, словно заведённые куклы. Наигранные улыбки, заинтересованность и яркий жизнерадостный смех – игра, не более. Я чувствовал, что они посмотрели всё, что им было нужно, и теперь они могли со спокойной душой внутренне разлагаться, то гуляя по сомнительным заведениям, то и вовсе занимаясь непристойными вещами. Они наполнили свою голову мнимым знанием, которым нигде так и не смогут воспользоваться, поэтому они обнажили свои акульи пасти, что перегрызть кому-нибудь более слабому глотку. Хищники новейшего мира, звери прошедших времён – люди.
Густав слегка испуганно вышел на сцену и, улыбнувшись нашему столу (остальные, наверное, подумали, что эта улыбка предназначалась исключительно им), сел за вновь выдвинутый в свет софитов рояль. На лицах окружающих изобразилась эмоция, похожая на отвращение и раздражение. Они будто бы говорили: «Мы уже видели этот рояль. Неужели кто-то вновь играть эту скуку?»
Густав выдавил из инструмента первый аккорд. Низкий, раскатистый, как первый гром весной, как удар в гонг, он оглушил зал, и зрители замерли в ожидании. Последовал второй и третий – такие же наполненные несчастьем и пустотой. Четвёртый: большой, грузный и довольно тяжёлый для восприятия. Мелодия разливалась, словно разбитая вода по полу, но делал это живо, уверенно и быстро. Все с замиранием сердца слушали эту прекрасную и такую жизненную мелодию, даже скучающая весь вечер Вероника подняла свою голову и начала заворожённо смотреть на сцену, словно там был её кумир. А мелодия продолжала кружиться, набирать обороты, скатываться в нижние октавы и вновь подбираться к средним. Эта симфония ощущалась словно поцелуй самого Господа, и все присутствующие это чувствовали.
Густав играл самозабвенно, отдавая всю свою душу на растерзание музыке. Я слышал, как рвались ткани и артерии, как вытекала кровь, как разрывались в клочья вещи – не каждый мог увидеть рождение нового человека, но мне почему-то в тот момент показалось, что вот он, смысл жизни – увидеть, как искусство меняет человека полностью, как переворачивает весь мир, как из обыкновенного Никого он становился Кем-то, хотя бы для самого себя. Да, это было прекрасно, и в какой-то степени я даже ему завидовал.
Наконец, мелодия завершилась, и зал разразился аплодисментами. Каждый хлопал так, как только мог, отдавая все свои силы на это. Густав, задыхаясь, встал и поклонился. Кто-то кинул букет на сцену, и юноша великодушно его поймал. Ещё раз поклонился и только потом вышел со сцены.
Занавес опустился, свет разбудил во всех жизнь.
– Вот это концерт! Вот это я понимаю – искусство! – восторженно сказал Грег и принялся увлечённо доедать свой стейк. Вероника вернулась в своё обычное состояние уныния и теперь смотрела на свою тарелку или на выход, куда её тянуло, наверное, больше всего. Один раз мы даже пересеклись с ней взглядами, но тут же отвели их, не позволяя себе больше такие вольности.
Наконец, на свой свой давно пустующий стул сел Густав и, улыбаясь, смотрел на нас. Мы удивлённо смотрели на него несколько мгновений, прежде чем поняли, что он ждал от нас поздравлений. Первым тишину нарушил Грег.
– Мои поздравления, мой друг! – он тут же встал из-за стола и поднял бокал с водкой, которую успел заказать ещё в начале ужина, но так и не решился откупорить. – Выпьем же за день, когда кто-то начал реализовывать себя в полной мере! Салют!
– Салют! – сказали хором я и Густав тут же опустошили бокалы с водкой, которые Грег успел наполнить.
– Люблю я это дело, – продолжал он, возвращаясь на прежнее место. – Песни, картины, театр, да что угодно. Это ведь всё так завораживает. Помню, ходили мы с Вероникой в театр, на «Гамлета», кажется. Её, конечно, не впечатлило, но я был в чистейшем катарсисе.
– Как хорошо, что вы настолько же преданы своему хобби, как и я, – сказал Густав.
– К чему эта фамильярность! Мы же друзья! – по-доброму нахмурился Грег. – Но насчёт искусства ты прав. Я предан ему очень сильно.
Вдруг Вероника встала с места и пристально посмотрела на мужа.
– Грегори, я очень устала за сегодня. Я хочу домой, отвези меня.
– Милая, я не могу, мы же с гостями, как я брошу их одних? Всё-таки это мы их позвали, а не наоборот.
– Пожалуйста, мне сегодня было очень плохо, неужели ты не понимаешь меня? – умоляюще сказала она и, слегка улыбнувшись (впервые за весь вечер), прильнула к своему родному телу.
– Понимаю, душа моя. Понимаю. Но одну я тебя отпустить не могу.
– Я могу проводить её, – сказал я, понимая, что мне осточертело сидеть в этом злачном месте и выслушивать странные рассказы об искусстве.
– Правда? – изумлённо спросил Грег.
– Правда? – с надеждой повторила Вероника.
– Совершенно верно. Обещаю, с твоей женой ничего не случится.
– Ну, мы вроде знакомы всего-ничего, но... – мужчина на мгновение замялся, – но ты мне нравишься, да и доверие ты вызываешь. Ладно, – он посмотрел на Веронику и улыбнулся, – этот молодой человек проводит тебя, – затем вновь обернулся ко мне, подняв бокал с чем-то неопределённым, – а ты возвращайся, как только сможешь, хорошо? И смотри не плошай, я свою Веронику люблю больше жизни, всё ради неё сделаю!
«Что-то не заметно», – буркнул про себя я, но в реальности лишь улыбнулся и встал из-за стола.
– До свидания, приятно было повидаться, – Вероника поклонилась Густаву и, поцеловав Грега в щёку, взяла пальто. Накинула его и вышла на улицу. Я вышел вслед за ней.
Улица пустовала, по ней медленно растекались блестящие лужи и щемяще-чистый запах мокрой земли. Изредка где-то вдали я слышал противный гул автомобилей, снующих по проспектам в поисках своей прежней жизни. Эта часть города находилась на высоком холме, отчего вдали можно было разобрать огромный костёр горящих фонарей и окон, их блеск и надменную яркость, притворный звук кипящей жизнедеятельности и мёртвую тишину здесь, на этой пустой улице. На большой площади в нескольких кварталах от ресторана всё ещё высилась колонна, посвящённая не пойми кому. Неизвестный человек не угодил вышестоящим лицам, значит, «все воспоминания о нём должны быть стёрты», – дополнил я про себя. Так в своё время действовали люди, которые очень боялись за свою жизнь и скользкую власть, которую отчаянно пытались удержать в руках.
Мы шли одни и в такт отбивали каблуками своих туфель незатейливую мелодию, чем-то похожую на ту, что играл Густав. Наше молчание напрягало меня, заставляло всё время смотреть куда-то в сторону, на витрины магазинов на противоположной улице, скользя мимо её уставшего лица.
– Не думала, что он меня отпустит домой, – наконец, выдохнула Вероника.
– Почему же?
– Ну, хотя бы взять тот факт, что ты и твой друг присоединились к нам всего лишь каких-то пару часов назад. Малознакомые люди, а ты уже вызываешься меня провожать до дома. Странно, не находишь?
– Вы не любите фамильярности, – заметил я, не позволяя общаться с дамой не совсем почтительно. – Как и ваш муж.
– Ох, я только хотела забыть о нём, а вы, – она сделала особый упор на это слово, – вы напомнили мне о нём.
– Чем же он вам не угодил так? В ресторане вы вообще не показывали своего раздражения, – сказал я, глядя в чёрное небо, испещрённое блестящими звёздами. В небе не было слышно завываний ветра, и от этого становилось немного тяжко на душе.
– Ах, каков мужчина! Всё-то вы подмечаете, – ухмыльнулась она. – Я стараюсь держать себя в руках. Ну как, у меня хорошо получается?
– Просто прекрасно, никогда бы не подумал, что вы терпеть не можете Грегори.
– Я такого не говорила, заметьте, – она подняла свой тонкий палец вверх. – Но доля правды в этом есть. Слишком уж он утомительный человек, такова его натура.
– Утомительный? Это как? – удивился я, и мы повернули на другую улицу, которая оканчивалась входом в переулок, где среди каменных построек пряталась наша родная гостиница.
– Он поначалу кажется очень интересным собеседником, но проходит десять минут – и хоть лезь на стенку от горя. А я, как дура, всё равно повелась на его льстивые рассказы о моей прекрасной душе.
– Разве вы несчастны, Вероника?
– Не могу сказать, – она впервые посмотрела на меня и не отвела взгляд. – Я ни в чём не нуждаюсь, Грегори меня обеспечивает, но... что-то не так.
На несколько секунд воцарилось молчание. Я не знал, что сказать. Да, эта натура была покрыта туманом таинственности и настоящей загадки, которой должны обладать всё женщины. Женщина без секрета – это всё равно, что пистолет без пули.
– Что-то слишком много откровений за одну только прогулку, не находите? – ухмыльнулась Вероника, когда мы вошли в полутьму арки, открывающей проход в новый неизведанный мир узких улочек, грязных жизней и блеска ночных окон. Мы вышли в небольшой дворик и много зашагали дальше.
– Возможно, – наконец, ответил я. – Но открываться людям – это не плохо. Держать все мысли и чувства в себе... какой человек выдержит такое?
– Я не знаю, что на меня нашло, – сказала вдруг она и растерянно посмотрела на меня. – Мне вдруг просто захотелось рассказать вам о том, что я чувствую. Думаете, в этом нет ничего плохого?
– Никакого злого умысла здесь точно быть не может, – улыбнулся я.
– Тогда всё в порядке, – Вероника вновь восстановила свой образ несокрушимой воительницы. – Я уж хотела подумать, что таким образом изменила Грегу.
– Разговоры – это не то, о чём вы могли подумать, – заметил я. – Мы просто раскрываем друг другу сердца, показываем то, что нам важно каждое слово и каждый жест. Нам приходится держать всё в себе, но когда приходит время, то случаются такие странные, но хорошие разговоры. Неужели вам не понравилось?
– Понравилось, – спустя несколько секунд молчания ответила Вероника. – Легко на душе становится. Очень легко.
За знакомым поворотом показалось высокое здание гостиницы. Красная вывеска красила внутренний двор, отчего казалось, что кто-то пролил на улице краску или убил нескольких человек. Стояла тишина, лишь вдали, совсем уже далеко, слышался гул машин.
– Благодарю за прогулку, – Вероника остановилась перед входом в наше временное пристанище. – Не думала, что всё будет так хорошо.
– Всегда к вашим услугам, – комично поклонился я.
– Рада, что вы на моей стороне. Будьте добры, не обсуждайте наш разговор с моим мужем. Я просто не хочу проблем.
– Как скажете, – ответил я и, попрощавшись, дождался пока дверь гостиницы с грохотом захлопнется. Эхо затерялось в переулках, и вновь стало тихо. Так тихо, как обычно бывает в головах умерших, только если в них не копаются трупные черви.
Секунду я стоял на месте и думал, что это было, но внятного ответа в своей голове найти так и не смог.
И вдруг среди пустого города, в котором практически не осталось жизни, в котором деньги были важнее искусства и морали, я увидел странный предмет, мирно лежащий под скамьёй, уверенно пропущенной нами во время прогулки. Я медленно подошёл к ней – мир ждал от меня чего-то необычного. Машинально оглянувшись, увидев, что на улице никого, кроме меня не было в тот момент, я достал потрёпанный том и стряхнул с него странный налёт, похожий на пыль. Мне повезло, что он лежал не в грязной луже. Я открыл его и на самой первой странице увидел запись:

«Дневник Сандры К.
Записи от 21.03.1942.

Я излагаю свои мысли на бумаге, чтобы потом не жалеть о том, что сказала их вслух».