Джоанн Харрис - Персики для месье Кюре

БЕЛЫЙ ОТАН. Глава первая

Четверг, 19 августа

До четырех часов утра я возилась, устраивая нашу неожиданную гостью в маленькой спаленке на чердаке; в эту совсем крошечную комнатку почти треугольной формы удалось втиснуть только узкую кушетку. Но там было вполне чисто и удобно; из маленького окошка, находившегося как бы в вершине «треугольника», открывался чудесный вид на Маро, а из сада доносился аромат персиков.
Анук, разумеется, разбудили наши голоса, но Розетт спала; она вообще способна проспать все, что угодно. Мы не стали ее будить. Я приготовила для гостьи постель, а Анук сварила горячий шоколад с кардамоном, лавандой и валерианой, чтобы девушке было легче уснуть.
Вымывшись и переодевшись в старую фланелевую ночную рубашку Арманды, с тщательно расчесанными и высушенными длинными волосами, эта девушка выглядела совсем юной, даже моложе, чем мне сперва показалось; ей можно было дать лет шестнадцать, от силы семнадцать. Темные глаза цвета кофе-эспрессо, казалось, занимали пол-лица. Она приняла от Анук чашку горячего шоколада, но говорить с нами по-прежнему отказывалась, хотя больше уже не дрожала, лишь временами вздрагивала, как дремлющая кошка. Она с явным любопытством посматривала на Анук, и я решила оставить их вдвоем; я надеялась, что ей, возможно, легче будет начать разговор с кем-то более близким по возрасту; однако она так ничего и не сказала и в конце концов просто уснула прямо за столом у топившейся плиты, пока Анук пела ей ту колыбельную, которую и мне когда-то часто пела моя мать:
Vl’a l’bon vent, v’la l’joli vent…
Я отнесла спящую девочку наверх. Она оказалась невероятно легкой; легче, по-моему, даже, чем Розетт; и спала как младенец — не проснулась, даже когда я уложила ее в постель. Когда я спустилась на кухню, Анук засыпала меня вопросами, но я ни на один из них ответить не могла и с трудом убедила ее вернуться в постель и попытаться снова заснуть. Анук засыпает легко, а вот я не очень. Кончилось тем, что я сварила себе кофе и вышла с ним в сад. Рассвет в это время года наступает рано, и небо на востоке уже горело первыми лучами зари; я уселась на низенькую садовую ограду и, прихлебывая кофе, стала слушать звуки пробуждавшегося Маро.
Пение петухов, крики гусей и диких уток на реке, утренний щебет птичек. Церковный колокол пробил пять. Его звон слышался в утреннем воздухе очень отчетливо; а затем почти сразу издали, но столь же отчетливо, прозвучал призыв муэдзина к молитве на девятый день рамадана.
В девять часов пришел Рейно. Точно в девять. Словно специально ждал, когда будет прилично зайти с визитом. Весь в черном, но воротничка священника не надел. И волосы тщательно зачесал назад. Мне показалось, что вид у него усталый; похоже, он совсем не спал в эту ночь.
Я угостила его кофе. Он предпочел черный и пил стоя, лишь слегка прислонившись к стене. Солнце уже приятно пригревало, и под его лучами розы, которых в маленьком садике Арманды было полно, пахли как-то особенно сильно. Эти розы вылезли даже на садовую дорожку и душистыми гроздьями свешивались со шпалер. Их уже восемь лет никто не подрезал, и они почти одичали, но аромат остался прежним; чудесный аромат, напоминающий запах изысканных турецких сладостей и, одновременно, запах чистых простыней, высушенных на ветру. Некоторое время я молчала, позволяя Рейно спокойно пить кофе и наслаждаться ароматом роз, но он горел нетерпением; был страшно возбужден, буквально на грани срыва. Сомневаюсь, что он так уж часто позволяет себе просто присесть и вдохнуть запахи цветущего сада.
— Ну что? Узнали что-нибудь? — наконец не выдержал он.
Я покачала головой.
— Нет, она так ни слова и не сказала.
И тогда он поведал мне, что ему довелось пережить этой ночью: как он спасал эту юную самоубийцу, как она отказывалась идти домой, как не пожелала ни разговаривать с ним, ни тем более как-то объяснять свой ужасный поступок.
— Я ее хорошо знал и раньше. Ее зовут Алиса Маджуби. Это внучка старого Маджуби. Ей всего семнадцать, и она из очень приличной, честной семьи. Я с ними тысячу раз беседовал, и они всегда вели себя вежливо и дружелюбно. От них никогда не было никаких неприятностей, пока не появилась Инес Беншарки.
Снова это имя! Инес Беншарки. Похоже, ее тень таится по краям каждой картины в галерее этого городка, а ее имя и лицо носят отпечаток некоего зла, подобно нехорошей карте, промелькнувшей в тасуемой колоде.
— Я понимаю, вы мне не верите, — спокойным тоном сказал Рейно, — и я, возможно, вполне это заслужил, но с тех пор, как вы от нас уехали, все здесь сильно переменилось. Осмелюсь сказать… даже я сам очень изменился.
Я задумалась над его словами. Так ли уж сильно изменился Рейно? Да и способен ли кто-то так уж сильно перемениться там, в глубине души, где это важнее всего?
Я проверила цвета его ауры. Да, он сказал именно то, что думал. Но способность разобраться в себе ему никогда не была свойственна. Я знаю его; знаю таких, как он, людей с добрыми намерениями…
— Я знаю, что вы обо мне думаете, — сказал Рейно. — Я действительно раньше грешил различными предрассудками. Но в данном случае, честное слово… — Он пригладил свои и без того тщательно зализанные назад волосы. — Послушайте, я не собираюсь притворяться и говорить, что был в восторге, когда у меня перед носом устроили школу для девочек-мусульманок. Хотя бы потому, что в Ланскне уже есть школа и этих девочек с удовольствием туда приняли бы. Как не стану я притворяться и по поводу того, что одобряю обычай, согласно которому молодые женщины и даже девочки кутаются в покрывало. Я считаю, что неправильно заставлять их бояться общественного порицания, если они покажут свое лицо. Я не знаю, чему Инес Беншарки учила девочек в своей школе, но чувствую, что это нехорошо, неправильно. Однако я старался не вмешиваться. Старался держать чувства при себе и внешне никак их не проявлять. Я несу определенную ответственность перед своей паствой и стремился во что бы то ни стало избежать любых трений.
Я вспомнила, что говорил мне старый Маджуби, и улыбнулась при мысли о том, как колокола Сен-Жером на одном берегу Танн соревнуются с кличем муэдзина на другом и каждый старается заглушить противника. Трения, совершенно очевидно, с самого начала имели место, но зачем обвинять в этом Инес Беншарки? Что так уж переменилось после ее приезда? И как может Рейно быть настолько уверенным в том, что во всем виновата именно она?
Я задала этот вопрос, и Рейно, пожав плечами, сказал:
— У вас, разумеется, нет ни малейших причин мне верить. Тем более я не впервые обвиняю женщину с ребенком в том, что они являются причиной различных бед. — Я посмотрела на него и была удивлена, увидев в его глазах искры смеха. — Но, надеюсь, вы согласитесь с тем, что я неплохо знаю своих прихожан? И могу с уверенностью сказать, когда и какие перемены произошли в моем приходе. В данном случае все действительно началось с появлением Инес Беншарки.
— Когда она приехала? — спросила я.
— Полтора года назад. Сын старого Маджуби, Саид, познакомился с Каримом Беншарки во время хаджа, странствия по святым местам. А потом мы узнали, что Карим решил перебраться сюда, а Саид намерен выдать за него свою старшую дочь.
— Соню.
— Верно, Соню. — Рейно допил свой кофе и поставил чашку.
— И что случилось дальше?
— Две недели в Маро только и делали, что праздновали. Вкусная еда, беседы, смех, цветы. Десятки свадебных нарядов. У Каро Клермон наступил поистине чудесный период: она без конца что-то организовывала — «мультикультурные» дни, кофейные утренники для женщин-мусульманок и бог его знает что еще. Жозефина тоже в этом участвовала; она давно уже дружит с Соней и Алисой. Она даже арабский кафтан себе купила в одной из лавчонок на бульваре Маро, кстати очень красивый, и надела его на свадьбу. Гости на эту свадьбу съехались отовсюду: из Марселя, из Парижа, даже из Танжера. А потом…
— Ветер переменился.
Рейно был явно удивлен.
— Да, — сказал он. — Полагаю, что так.
Значит, он тоже чувствует его, этот ветер, сулящий невероятные возможности и опасный, как спящая змея. Зози называла его Hurakan, [Хуракан («одноногий») — одно из главных божеств индейцев Центральной Америки, творец и повелитель мира, владыка грозы, ветра и ураганов] ибо он способен смести все на своем пути. Долгие годы он может казаться нежным и тихим — вы даже решите, что сумели приручить его, — но разбудить его страшную силу может все, что угодно: вздох, молитва, шепот…
— На свадьбу приехала сестра Карима, — продолжал рассказывать Рейно. — Но навсегда она вроде бы оставаться не собиралась. Во-первых, в доме просто не было места. А во-вторых, старый Маджуби явно ее недолюбливал. Но она, приехав всего на неделю, задержалась на месяц, а потом, не успели мы этого понять, осталась уже навсегда. И с тех все стало по-другому. — Он тяжко вздохнул и немного помолчал. — Я, разумеется, виню только себя. Мне следовало раньше заметить, что происходит. Но сыновья старого Маджуби казались такими европеизированными молодыми людьми. Исмаил и в мечеть-то ходит только по особым случаям, да и Саид никогда не был радикалом. Ну а Карим Беншарки и вовсе выглядел настоящим европейцем. А посмотрите на эту семью теперь? Одна девочка в восемнадцать лет замуж выскочила, вторая решила утопиться и среди ночи прыгнула в Танн… И потом, эта женщина в своей школе принялась учить детей бог знает чему, прикрываясь религиозными традициями…
— Значит, вы думаете, что все дело в иной религии? — спросила я.
Рейно озадаченно на меня посмотрел:
— А в чем же еще?
Разумеется, только так он и должен был подумать. Религия — это его жизнь; с ней, в конце концов, связана его карьера. Он привык делить людей на «племена»: католики, протестанты, индусы, иудеи, мусульмане… На свете так много подобных «племен»; есть избранные, а есть заблудшие; есть воинствующие, а есть новообращенные. А наравне с ними имеются еще и «племена» футбольных фанатов, поклонников рока, сторонников различных политических партий, уфологов, верящих в существование внеземных цивилизаций, экстремистов и умеренных, конспираторов-теоретиков и бойскаутов, безработных и бездомных, речных цыган, вегетарианцев, выздоровевших после онкологического заболевания, поэтов и панков — и в каждом из этих «племен» есть множество более мелких подкатегорий, потому что каждому хочется быть членом какого-то сообщества, принадлежать к какой-то определенной группе людей, найти свое идеальное место в мире.
Я никогда не принадлежала ни к одному племени. Это дает совершенно иную перспективу. Но если бы было иначе, и я, возможно, тоже чувствовала бы себя в Маро неуютно. Но я всегда была иной, не похожей на других. Возможно, именно поэтому мне куда легче пересечь ту, почти невидимую, границу, что отделяет одно такое «племя» от другого. Принадлежать к одному из этих «племен» — это очень часто значит «исключать», все воспринимать в рамках терминов «мы» и «они»; а эти два крошечных словечка, противопоставленные друг другу, как раз и приводят к конф-ликтам.
Не это ли произошло в Ланскне? Причем далеко не впервые. Чужаков здесь никогда не жаловали. Малейших отличий порой вполне достаточно, чтобы человека здесь сочли нежелательной персоной; даже к жителям Пон-ле-Саула, который находится всего в нескольких километрах ниже по реке, в Ланскне по-прежнему относятся с некоторым подозрением — возможно, потому, что в Пон-ле-Сауле выращивают киви, а не дыни, розовый чеснок, а не белый, разводят кур, а не уток, и молятся святому Луке, а не святому Иерониму.
— Итак, чего же вы хотите от меня? — спросила я.
— Я надеялся, что вам, возможно, удастся поговорить с этой девушкой. Поближе с ней познакомиться, понять.
Разумеется, Рейно не хочет быть замешанным в столь скандальном происшествии, и я хорошо его понимаю. Его положение в Ланксне и без того весьма ненадежно; еще один намек на скандал — и он может потерять работу. Я попыталась представить себе Рейно занимающимся каким-нибудь другим делом, но у меня толком ничего не вышло. Рейно за стойкой бара? Рейно в роли школьного учителя? Рейно в качестве водителя автобуса или, может, плотника? Плотника… Это внезапно навело меня на мысли о Ру, а потом — ни с того ни с сего — и о Жозефине, а также о том, что их обоих связывало.
— Вы ведь пока не собираетесь нас покидать? — спросил Рейно, явно волнуясь, ибо голос чуть заметно дрогнул.
Я снова подумала о Жозефине, о ее уклончивом взгляде, о ее невысказанных тайнах, о не заданных ею вопросах. Если я останусь в Ланскне, то выясню все ее секреты. Вот только не знаю, талант это или проклятие — видеть глубже того, что лежит на поверхности. И на этот раз я совсем не уверена, действительно ли мне хочется видеть так глубоко. За такое видение всегда приходится дорого платить. Порой даже слишком дорого.
Да, отчасти мне уже хочется уехать отсюда. Причем поскорее, прямо сегодня, не оглядываясь. Убежать, вернуться снова в Париж, к Ру, спрятать лицо у него на плече, где есть такая удобная ложбинка… Разве это так трудно понять? Я больше не имею к Ланскне никакого отношения. Что мне за дело, даже если Франсис Рейно будет вынужден оставить свой приход и священничество? И почему меня должно волновать, что у Жозефины есть восьмилетний сын, который любит рисовать и никогда не видел своего отца? Все это не имеет абсолютно никакого отношения ни ко мне, ни к моей семье.
И все же…
Я снова взглянула на Рейно. Он очень старался сохранить нейтральное выражение лица, но я видела, как он внутренне напряжен, как безнадежно застыли его плечи, как оценивающе смотрят на меня его холодные серые глаза.
Я чувствовала: он не будет удивлен, если я откажусь ему помочь. Рейно не из тех, кто понимает, что такое прощение, и сам он прощать не умеет. Просьба о помощи — да еще и обращенная к такой женщине, как я, — для него уже означает, что мир перевернулся вверх ногами. А чувство собственного достоинства никогда и не позволит ему попросить о чем-то большем.
— Конечно, нет. Какое-то время мы еще побудем в Ланскне, — как ни в чем не бывало сказала я. — Анук и Розетт тут очень хорошо, и потом, у нас теперь еще и Алиса появилась…
Он с явным облегчением выдохнул и сказал:
— Это хорошо.
А я с улыбкой подумала, что, пожалуй, проявляю несколько чрезмерную чувствительность. С другой стороны, что значит, в конце концов, еще одна неделя? Мы ведь только что приехали, а Париж в августе совершенно невыносим. Разве мы не пытались сбежать от столичной жары и духоты? И раз уж мы здесь оказались, почему бы не остаться еще на несколько дней, наслаждаясь свежим воздухом? Хотя бы до тех пор, пока не задует Отан? И пока не станет ясно, в какую сторону этот Отан — Черный или Белый — намерен дуть?