Воскресенье, 22 августа
Ссегодня утром снова пришла Майя и заявила, что хочет помочь Алисе варить персиковый джем. Они с Розетт целых полчаса клеили на банки разноцветные этикетки и все перепачкались, разрисовывая их: Розетт изображала на наклейках своих любимых кроликов, обезьян и летающих змей, а Майя, художница не столь опытная, все же вполне выразительно нарисовала разные фрукты — ананасы, клубнику и огромных размеров кокосы (специально для Оми, объяснила она); на каждой наклейке они печатными буквами писали слово PEECH (а иногда и CHEEP). [Девочки писали слово «peach» (персик, англ.) с ошибкой, слово «cheep» означает «пищать, писк»]
В пять лет легко обрести друзей. Все начинается с застенчивого кружения — так поступают и маленькие любопытные зверьки. Ну а языкового барьера в таком возрасте и вовсе не существует; не имеют значения также культура и цвет кожи. Розетт с восхищением трогала золотой браслет с побрякушками у Майи на запястье, а Майя с тем же восхищением гладила рыжие кудряшки Розетт. Через пять минут они уже совершенно освоились; Розетт пела и болтала на своем личном языке, и Майя, похоже, прекрасно ее понимала, с восторгом глядя на нее круглыми блестящими глазами.
Я заметила, что Бам, и всегда-то страшно любопытный, сегодня подошел к девочкам совсем близко, желая обследовать гостью. Я видела его совершенно отчетливо, особенно когда он мелькал в солнечных лучах: длинный хвост, усатая мордочка, в глазах так и светится ум. И Майя тоже явно его видела — впрочем, ей ведь всего пять лет.
Покончив с наклейками, обе малышки решили поиграть на улице, Анук ушла на очередное свидание с Жанно Дру, а мы с Алисой остались на кухне; нам еще нужно было наполнить банки персиковым джемом. Алиса с утра была как-то особенно молчалива; лицо замкнутое, глаза пустые.
Я попыталась ее расшевелить, но вскоре поняла, что ответной реакции не дождусь.
Возможно, это было связано с тем, что сегодня к обеду мы ждали гостей. Алиса знала, что я пригласила Жозефину с сыном, и, разумеется, понимала, что ее присутствие в доме непременно создаст определенные трудности. Но если бы я внезапно все отменила, это могло вызвать ненужные пересуды. Впрочем, Алиса всегда может просто уйти к себе в комнату. А у меня были личные, особые причины стремиться к откровенному разговору с Жозефиной.
— У нее есть сын, — сказала я, — и ему уже восемь лет, а она так ничего мне об этом и не сообщила.
Я закрывала банки крышками, а Алиса мокрой тряпкой их обтирала. Банки, накрытые целлофаном и перетянутые резинкой, были похожи на бумажные фонарики, наполненные золотистым, как зрелая дыня, светом, а кухня буквально пропиталась умиротворяющими запахами горячего сахара и корицы.
— У кого есть сын? — спросила вдруг Алиса.
Только тут я поняла, что случайно высказала свои мысли вслух.
— У моей подруги, — сказала я. — У Жозефины.
У моей подруги. До некоторой степени эти слова кажутся мне почти такими же незнакомыми, как и слово «дом». Друзья, подруги — их мы всегда оставляли первыми и никогда больше к ним не возвращались; так приучила меня мать; и даже теперь я с некоторой неохотой вызываю к жизни эти слова, словно опасаясь выпустить на волю неких духов, которые могут стать очень опасными.
— А что с ней случилось? — спросила Алиса.
— Она совершенно себя переделала, — сказала я.
В общем, полагаю, так оно и есть. Жозефина действительно полностью переделала себя. Разве могла она поступить иначе — после того, что ей довелось пережить? Кстати, я же и стала главной вдохновительницей ее обновления. Я научила ее тем приемам, которыми пользуюсь сама. И теперь впервые за все это время начала понимать, почему моя мать никогда не оглядывалась назад; почему никогда не возвращалась в те места, где когда-то побывала, даже если мы обе успели эти места полюбить.
— Самое сложное в людях то, что они меняются. Порой до неузнаваемости.
— Именно так и случилось с вашей подругой?
Я пожала плечами:
— Возможно.
Медный котел наконец опустел. Похоже, мы с Алисой заполнили все имевшиеся в доме банки. Я всегда занимаюсь готовкой, если душа моя неспокойна; я люблю простые рецепты и с удовольствием мою, чищу и режу, понимая, что, если строго следовать правилам, кушанье никогда тебя не разочарует. Если бы так же просто было с людьми! Если бы так же просто было понять их души — и свою собственную!
— А что она сделала, ваша подруга? — спросила Алиса, заглядывая в котелок. Потом провела пальцем по кромке; ей явно хотелось его облизать, однако она воздержалась. — Что она сделала для того, чтобы полностью себя переделать?
Хороший вопрос, подумала я. Когда я на днях заходила к Жозефине, она вроде бы страшно мне обрадовалась. И все же я здесь уже больше недели, а она…
— Это трудно объяснить, — честно призналась я, глядя на Алису. — Ведь очень многое в ней осталось прежним. Она, разумеется, выглядит теперь иначе — превратилась в блондинку, сделала короткую стрижку, — но внутри-то она прежняя Жозефина, импульсивная, добрая, порой чуточку сумасшедшая. И все же что-то в ней неуловимо переменилось, сделав совершенно неузнаваемой…
— Может быть, ей есть что от вас скрывать? — предположила Алиса. Я очень внимательно на нее посмотрела, а она продолжила: — Иногда такое бывает, и тогда ты даже с друзьями видеться не в силах. И не потому, что не хочешь их видеть, — просто чувствуешь, что и разговаривать-то с ними нормально не сможешь.
— Алиса все-таки сунула палец в рот и старательно его облизала. — Ну вот. Теперь я пост нарушила! Что сказала бы моя мать, если б узнала?
— Я уверена, что твоей матери было бы все равно. Им всем сейчас хочется одного: знать, что с тобой ничего не случилось.
Алиса яростно замотала головой.
— Вы не знаете мою мать! Люди думают, что отец у меня такой строгий и неуступчивый, но это совсем не так. Да мать предпочла бы увидеть меня мертвой, чем узнать, что я опозорила семью.
— Я полагаю, — сказала я, — речь не о том, что ты до захода солнца облизала палец, испачканный ва-реньем?
Алиса неуверенно улыбнулась.
— Вы, наверное, считаете, что это глупо?
Я покачала головой:
— Нет, совсем нет.
— Но вы же не верите в религию.
— Ты ошибаешься. Я верю в самые разные вещи.
— Вы же понимаете, о чем я…
— Конечно, понимаю. — Я заставила ее сесть за стол и сама села напротив. Банки с персиковым джемом, стоявшие между нами, светились, как китайские фонарики. — В своей жизни я знала множество верующих людей, и все они верили в разные вещи и по-разному. Одни были хорошие, честные люди, веровавшие всем сердцем; другие использовали религию как извинительный предлог для собственной ненависти к иноверцам или попросту желали навязать им свои правила…
Алиса вздохнула.
— Я знаю, что вы имеете в виду. Моя мать прямо-таки одержима соблюдением всяких мелких правил, но и слышать не хочет о по-настоящему важных вещах. Она вечно твердит: не спи на животе, не пользуйся косметикой, не болтай с мальчишками, не носи это, не ешь того, не говори таких слов, не ходи туда… Дедушка говорит, что Аллаху все равно, что ты ешь и что ты на себя надеваешь, пока у тебя сердце на месте, пока мы все друг другу небезразличны.
— Мне нравится твой дедушка, — сказала я.
— Мне тоже, — сказала Алиса. — Но с тех пор, как они с отцом поссорились, я почти не имею возможности с ним видеться.
— Почему же они поссорились? — спросила я.
— Моему дедушке не нравится никаб. Он говорит, что девочки в школе не должны его носить. Он не любит, когда Соня его надевает. Она ведь раньше никогда никаб не носила.
— Так зачем же она теперь его носит?
Алиса пожала плечами и сказала:
— Возможно, ей, как и вашей подруге, есть что скрывать.
Я думала над словами Алисы, пока мы с ней готовились к приему гостей. Ну, допустим, лепешки испечь нетрудно, но взбитое тесто для них, приготовленное по старому рецепту — с гречневой мукой и сидром вместо молока, — обязательно должно постоять пару часов. Такие лепешки можно есть и просто так, и с подсоленным сливочным маслом, и с сосисками, и с козьим сыром, и с луковым конфитюром, и со шкварками из утиного жира, и с персиками. Я помню, как пекла их для Ру и речных цыган в тот вечер, когда подожгли их плавучие дома. Я очень хорошо помню тот вечер. Искры над костром взлетали столбом, как фейерверк, и Анук танцевала с Пантуфлем, и Ру — тогда Ру был веселым, много смеялся, сыпал шутками, а свои длинные волосы стягивал на затылке куском лески и по палубе всегда ходил босиком.
Жозефины на той вечеринке, конечно, не было. Бедная Жозефина — она тогда в любую погоду носила свое клетчатое пальтишко и вечно ходила с распущенными волосами, чтобы скрыть синяки, слишком часто украшавшие ее лицо; бедная подозрительная Жозефина, которая никому не верила и уж меньше всего — речным цыганам. А они вели себя совершенно свободно, как им нравилось, и свободно странствовали по всей реке, и причаливали к берегу, где хотели, и всегда готовы были к любым переменам, если эти перемены оказывались им по душе.
Позднее, когда Жозефина сбежала от Поля-Мари, от его вечных оскорблений и побоев, она постепенно стала понимать, какова цена свободы речных цыган, и причиной тому послужило подожженное и вконец испорченное судно Ру; и то, что его друзья уплыли дальше без него; и то, что жители Ланскне не скрывали ненависти к тем, кто остается верен собственным принципам, кто предпочитает видеть звезды, а не уличные фонари, кто не платит налогов и не ходит в церковь; к тем, чье мнение совершенно не совпадает с мнением общественности. Сама до некоторой степени превратившись в изгоя, Жозефина теперь относилась к речным цыганам почти тепло. И у нее, бездетной, осиротевший без судна и друзей, Ру неожиданно пробудил материнские чувства. И вот тогда мне показалось, что Жозефина и Ру могли бы стать не просто друзьями, и все же…
Ты хотела, чтобы он принадлежал тебе, Вианн. И что в этом плохого?
На этот раз голос, звучавший у меня в ушах, не принадлежал ни моей матери, ни Арманде Вуазен. Это был голос Зози де л’Альба, которая и до сих пор иногда является мне во сне. Зози де л’Альба, которая спасла мне жизнь, потому что моя жизнь была нужна ей самой, и она ее чуть не заполучила. Зози — свободный дух, похитительница сердец; ее голос мне гораздо трудней игнорировать, чем голос любого другого из тех, кто мне нашептывает.
Ты хотела его заполучить, Вианн, и заполучила его. У Жозефины тогда не было ни малейшего шанса.
Дело в том, что Зози при всем своем коварстве всегда использовала для достижения своих целей скорее правду, чем обман. Она, точно в зеркале, демонстрировала каждому его отражение, вытаскивая наружу его тайную личину. Я знаю, что в каждом человеке таится тьма; я, например, со своей тьмой боролась всю жизнь. Но до появления Зози я и понятия не имела, как много в моей душе этой тьмы, как много в ней эгоизма и страха.
Королева Кубков. Рыцарь Кубков. Семерка Мечей. Семерка Дисков. Карты моей матери; их навевающий сны запах; знакомые лики.
Неужели Жозефина — это та поблекшая от времени Королева Кубков? Неужели Ру был ее Рыцарем? Неужели я — это вечно меняющая свой облик Луна, двуличная, способная оплести их обоих своей пряжей, как паутиной?
К трем часам домой вернулись Анук и Розетт, приведя с собой Пилу; все трое буквально задыхались от смеха, с трудом переводя дыхание после долгого пребывания на ветру.
— У Пилу есть воздушный змей, — рассказывала Анук, а Розетт весьма живо вторила ей с помощью жестов, — и мы все вместе его запускали вниз по течению реки. И с нами был этот его сумасшедший пес — честное слово, настоящий дурень. Один раз он даже прыгнул в реку, пытаясь поймать воздушного змея за хвост! И нам пришлось его оттуда вытаскивать, так что теперь у Розетт в волосах полно речной травы, а от нас так и разит мокрой собачьей шерстью.
— Неправда! — возмутился Пилу. — Влад — никакой не дурень! Он очень умный пес и прекрасно умеет ловить и приносить мне воздушных змеев. Он — настоящий ретривер! Между прочим, его предки — знаменитые собаки-рыболовы из Древнего Китая!
«Собачья рыба, — сказала Розетт с помощью жестов. — Рыбная собака. Воздушная змеерыба». И она в порядке иллюстрации исполнила вместе с Бамом короткий, но бурный танец.
Алиса, правда, этого не видела: она умчалась наверх, едва услышав собачий лай.
Анук громко крикнула ей:
— Да все нормально, выходи! Это всего лишь Влад. Ты вполне можешь сюда спуститься. Он тебя не укусит.
Сперва я была уверена, что Алиса ни за что не спустится. Но любопытство в итоге победило застенчивость, и она вначале выглянула из своего убежища, потом чуть спустилась и присела на ступеньке лестницы, поглядывая вниз сквозь перила. Пилу мельком на нее глянул, но его, похоже, куда больше интересовало тесто для лепешек, стоявшее на плите.
— Это к сегодняшнему вечеру? — спросил он.
— Верно. Ты лепешки любишь?
Пилу энергично закивал.
— Особенно когда их жарят прямо на костре! Речные люди всегда так делали. И ели их с сосисками и сидром.
— И часто тебе доводилось видеть речных людей? — спросила я. — Мне казалось, они давно уже сюда приплывать перестали.
— Нет, все-таки приплывали иногда, только я еще совсем маленьким был, а потом в Маро стало совсем беспокойно. Вот тогда, по-моему, мой отец с ними и уплыл насовсем. — И Пилу, пожав плечами, принялся изучать готовившиеся на плите кушанья.
А я снова вспомнила о Королеве Кубков, поискала в лице Пилу черты Ру, но никакого сходства не обнаружила. Светлые кудрявые волосы, выгоревшие на солнце; круглое лицо; курносый нос. В целом он, пожалуй, похож на Жозефину, особенно глаза, а вот от Ру в нем абсолютно ничего нет. С другой стороны, Пилу, как и Розетт, любит и умеет рисовать…
Я вспомнила абстрактную картину в баре у Жозефины; вспомнила, какие у нее были глаза, когда она упомянула об отце Пилу. А потом вдруг вспомнила, что она, собственно, об отце Пилу вообще ничего не сказала; просто заявила, что Пилу — ее сын и больше ничей. Именно так отвечала и я сама, когда меня спрашивали об отце Анук; но как раз это-то меня и встревожило, когда я услышала те же слова от Жозефины; и встревожило, пожалуй, куда сильней, чем следовало.
— Когда у тебя день рождения, Пилу?
Его, казалось, удивил мой неожиданный вопрос.
— Семнадцатого сентября, а что?
А у Розетт — двадцатого декабря. Какие близкие даты. Какие ужасно близкие!.. Но какое это, собственно говоря, может иметь значение, даже если мои подозрения оправдаются? Ру ведь не придает абсолютно никакого значения тому, что Анук — не родная его дочь. Почему же в данном случае должно быть иначе? И все же мысль о том, что Ру мог это знать и скрывал, что знает… Скрывал в течение восьми лет, четыре из которых прожил непосредственно здесь, в Ланскне, работая то у здешних фермеров, то на своем судне и снимая комнату у Жозефины…
Рыцарю Кубков есть что скрывать. Его лицо на карте, точно мрамор прожилками, испещрено мелкими трещинками-морщинами. Королева держит свой кубок с таким томным видом, словно жидкость в нем вызывает у нее тошноту. Дети, забрав с собой Влада, поднялись наверх и как-то удивительно там притихли. Ладно, пусть играют. Я прихватила с собой телефон и вышла на улицу, решив немного пройтись.
Ни одного послания от Ру! И телефон у него снова выключен! Я быстро набрала:
Ру, пожалуйста, свяжись со мной! Ты мне нужен…
Разумеется, такой текст я посылать не стала. Мне никогда и никто не был нужен! Если Ру захочет со мной связаться, он это сделает сам. И потом, что я ему скажу? Нет, мне нужно видеть его лицо. Нужно прочесть цвета его ауры…
Погода снова меняется. Я это еще раньше почувствовала, когда разговаривала с Оми на мосту. Ветер по-прежнему силен, но теперь у облачков в небе, похожих на ангельские лики, словно появилась грязная подкладка. Первая капля дождя упала мне на лицо, когда я снова поднималась к нам на холм…
Итак, грядет Черный Отан.
ВЫ ЧИТАЕТЕ
Джоанн Харрис - Персики для месье Кюре
RomanceСтоило Вианн обосноваться на берегах Сены, привыкнуть к ровному течению жизни и тысяче повседневных мелочей, как незнакомый ветер снова позвал ее в путь...