Мне показалось, словно меня с силой толкнули в грудь. И не из-за «милого» приветствия Поля, а от неожиданности. Черты его лица не претерпели особых изменений. Седые волосы были так коротко подстрижены, что отчетливо проступали контуры черепа. Он, пожалуй, несколько похудел; исчезла жесткость, даже грубоватость, прежде столь ему свойственная, уступив место некой свирепой красоте. Но выражение лица было прежним, и взгляд тот же — оценивающий, смутно враждебный, подозрительный; и все же в глазах порой мелькали шутливые искорки, делая его похожим на добродушного тролля.
— Что, не ожидала меня увидеть? — сказал он. — Слышал я, что ты в Ланскне вернулась. А вот тебе моя сука вряд ли обо мне говорила. Да и зачем? Я ведь для бизнеса теперь не гожусь.
Я глаз не отвела и спокойно ответила:
— Если ты имеешь в виду Жозефину, то о тебе она действительно не упоминала.
Он хрипло рассмеялся, закурил «галуаз» и сказал:
— Она терпеть не может, когда я здесь курю. И терпеть не может, когда я пью. Ну что, виски?
Я покачала головой.
— Нет, спасибо.
Он налил себе двойную порцию из бутылки, стоявшей на барной стойке, и сказал:
— А ведь я это кафе построил, можно сказать, на пустом месте. И при мне оно работало как часы. Целых шесть лет! Конечно, теперь ей нравится делать вид, что оно всегда ей принадлежало и мне она ни гроша не должна. Действительно, с какой стати? Я ведь только имя свое ей дал да заботился о ней — платил за ее наряды, терпел ее дурное настроение; а стоило между нами кошке пробежать, и она меня из дому вышвырнула, точно шелудивого пса! — Он снова безрадостно засмеялся и выдул из ноздрей кольцо дыма. — Полагаю, за это мне тебя надо благодарить. Это ведь ты ей внушала всякую чушь. Ну что ж, надеюсь, теперь ты довольна. — Он отхлебнул виски. — Ведь я-то угодил в точности в то самое дерьмо, где ты и хотела меня видеть.
Я посмотрела на него.
— А что с тобой случилось?
— Тебе-то какое дело? Или, может, теперь решила заняться мной? Когда я в полчеловека превратился?
Я проверила его ауру. Ее цвета, как я и ожидала, были такими же грязными, как и прежде, и среди них по-прежнему мелькали сердитые всполохи дымно-красного и неприятно-оранжевого, похожего на обгорелую апельсиновую корку. Но в этом мраке виднелись и проблески жизни: магазинная стойка, полки с оптикой, какой-то предмет, горящий на обочине дороги… Вот он, мой Рыцарь Кубков, поняла я: этот рассерженный, сломленный человек, исполненный презрения ко всему на свете.
— Вечно тебя к убогим тянуло. К самым безнадежным. К речным крысам, например. К этой старой суке Арманде. И к моей Жозефине… — Он снова злобно, даже с ненавистью, хохотнул. — Уж она-то небось тебя удивила. Кто бы мог подумать, что в ней такое таится? Вышвырнула меня из моего же собственного дома, да еще и полицией пригрозила, а когда я через полгода вернулся, чтоб забрать кой-какие свои вещички, оказалось, что она уже подцепила этого своего рыжего и он строит ей судно! Да к тому же еще и беременна! Ничего не скажешь, веселые были деньки. — Он судорожно затянулся сигаретой и запил ее последним глотком виски. — Но ты, конечно, все это уже знаешь, — и он снова одарил меня своей безрадостной улыбкой. — Скажи только, вы с ним по очереди или сразу все втроем? Так или иначе, а он, должно быть, уж больно вам обеим по вкусу пришелся, раз вы…
— Заткнись, Поль! — раздался у меня за спиной чей-то хриплый голос.
Я обернулась и увидела Жозефину. Она стояла совсем рядом, и лицо ее было бледно от гнева.
Поль снова рассмеялся своим безрадостным смехом и вмял сигаретный бычок в опустевший стакан.
— Оп-ля! А вот и наш палач явился! Ну, теперь худо мне придется. — Он одарил Жозефину широкой, полной ненависти улыбкой. — Между прочим, мы с Вианн просто болтали по-дружески за стаканчиком виски. Старых друзей вспоминали, старую любовь… А у тебя как утро прошло, моя прелестница?
— Я сказала: заткнись! — рявкнула Жозефина.
Поль пожал плечами.
— Или что? Что ты со мной сделаешь, любовь моя?
Но Жозефина, не обращая на него внимания, повернулась ко мне:
— Я все собиралась рассказать тебе, правда собиралась. Просто не знала, с чего начать.
Бледность уже исчезла с ее лица, сменившись ярким румянцем, и я практически впервые со дня своего приезда вдруг почувствовала в ней ту прежнюю печальную, неуклюжую, неразговорчивую Жозефину, какой она была восемь лет назад; ту, что крала у меня с прилавка шоколадки просто потому, что не могла удержаться.
Меня вдруг буквально захлестнула волна печали. Что же с ней случилось, с Жозефиной Бонне, лелеявшей такие великие, такие смелые планы и мечты? Мне казалось, я вырвала ее из лап Поля-Мари. Но теперь вдруг выясняется, что она так и осталась его узницей. Что же все-таки случилось? И нет ли в том моей вины?
Жозефина быстро на меня глянула и сказала:
— Давай пройдемся. Мне что-то вдруг захотелось подышать свежим воздухом.
Поль усмехнулся и закурил еще одну сигарету.
— Иди, иди, оправдывайся.
Следом за Жозефиной я вышла на улицу, но сразу начинать разговор ей явно не хотелось, и мы просто прошлись немного — мимо церкви, через площадь и вниз по вымощенной булыжником улице к реке. Но когда мы вышли на мост, она остановилась и, облокотившись о парапет, стала смотреть на воду. Бешеный поток под нами цветом напоминал чай с молоком.
— Вианн, мне так жаль… — начала она.
Я посмотрела на нее.
— Ты не виновата. Это же я отсюда уехала. И оставила вас обоих. С моей стороны это был чистый эгоизм. Ну и чего, собственно, можно было ожидать?
— Я не понимаю… — Вид у нее был крайне сму-щенный.
— Я знаю насчет Пилу, — сказала я.
Она смотрела на меня и явно ничего не понимала:
— Насчет Пилу?
Я улыбнулась.
— Пилу — чудесный мальчик, Жозефина. И ты совершенно справедливо гордишься им. Я бы тоже гордилась. А что касается его отца…
Ее лицо исказилось.
— Пожалуйста, не надо…
Я положила руку ей на плечо.
— Да все нормально. Ты не сделала ничего плохого. Во всем виновата я. Это же я вас свела. А сама взяла и уехала. Да и потом, когда Ру приехал в Париж, я решила не обращать внимания ни на что, хотя все говорило…
Жозефина как-то странно на меня посмотрела и переспросила:
— Ру?
— Но… разве ты не его имела в виду? — удивилась я. — Ты ведь хотела мне признаться, что Ру — отец Пилу, так?
Она покачала головой:
— Нет. На самом деле все гораздо хуже.
«Хуже? Куда уж хуже?» — подумала я.
Она села на парапет.
— Я правда хотела тебе рассказать. Но все никак не могла придумать, как это сделать. Ты так мной гордилась — тем, на что я решилась тогда: оставила мужа, взяла кафе в свои руки. Но ведь я в конце концов так и не сумела догнать тот поезд…
— Зато у тебя есть Пилу, — напомнила я ей.
Жозефина улыбнулась.
— Да. Пилу. И все это время я лгала ему, потому что правда была для меня невыносима. И точно так же я лгала тебе, Вианн, потому что мне хотелось, чтобы ты думала, будто я все-таки добилась в своей жизни чего-то большего…
Я хотела возразить, но она остановила меня.
— Пожалуйста, Вианн, дай мне договорить. Я так хотела, чтобы ты мной гордилась. И чтобы Ру тоже мной гордился. В мечтах я была в точности такой, как ты, — этаким свободным духом, который летит куда хочет. Никаких связей, никакой семьи. Поль уехал. Ты тоже покинула Ланскне, и я вовсю строила планы об отъезде, но тут вдруг обнаружила, что беременна. — Жозефина умолкла, и на лице у нее появилось какое-то странное выражение: нежность, смешанная с горькой печалью. — Сперва я просто поверить не могла. Я ведь думала, что не могу иметь детей. Мы с Полем так долго пытались завести ребенка, и вдруг, стоило ему уйти из дома… — Она пожала плечами. — Более неудачного времени и придумать было нельзя. Я же совершенно готова была уехать. Но Ру убедил меня остаться — по крайней мере, до рождения ребенка. А потом, когда я его увидела…
— Ты в него влюбилась.
Она улыбнулась.
— Да, так и было. Влюбилась. А потом, когда Пилу подрос и начал задавать вопросы об отце, я стала ему врать: рассказывала, что его отец — пират, моряк, солдат, авантюрист, да кто угодно, только не Поль Мюска, только не тот жалкий трус, который избивал жену, но сразу сбежал, стоило ей против него восстать!
Я так и уставилась на нее.
— Поль-Мари? — с недоверием промолвила я. — Так это он — отец Пилу? Но я думала, что вы с Ру были…
Она покачала головой.
— Нет. Этого так и не произошло. Хотя могло бы произойти, если бы все сложилось иначе. Но мы с ним были и остались только друзьями. По-моему, он уже тогда был твоим. Но когда Поль-Мари вернулся и обнаружил, что Ру все еще здесь, а я беременна…
— Ты позволила Полю думать, что это не его ребенок? — спросила я.
Она кивнула.
— Я не могла сказать ему правду, это было выше моих сил. Ведь он ни за что не отпустил бы меня, если б узнал. Он такой. Когда он вернулся, я была на восьмом месяце, и пришлось… Ах, Вианн, это было так отвратительно!
— Могу себе представить.
Да, я легко могла себе это представить: Поль-Мари с багровым от ярости лицом; Ру, пытающийся защитить Жозефину, и она, цепляющаяся за последнюю соломинку в надежде спастись. Поль, разумеется, был пьян и весьма агрессивен, и он наверняка настаивал на своих правах — на определенной доле доходов, которые дает кафе, на том имуществе, которое он бросил, когда бежал из Ланскне. Он, безусловно, и не сомневался, что Ру — отец ребенка Жозефины, а она позволила ему принять это на веру и не предпринимала ни малейших попыток сказать правду.
— И что же случилось потом? — спросила я.
— Все как обычно. Поль вдребезги разнес бар, страшно ругался, обзывал меня по-всякому, потом сел на свой мотороллер и уехал. А вскоре явилась полиция и сообщила мне, что он попал в аварию.
Поля отвезли в больницу. Ближе, чем Жозефина, родни у него не было. А когда она узнала, что он никогда больше не сможет ходить, то позволила ему вернуться домой. Как же иначе она могла поступить? Она же понимала, что это отчасти и ее вина. Это ее ложь привела в движение целую цепь событий, которые для Поля-Мари закончились столь плачевно; вот почему она не смогла уйти от ответственности, но правды ему так никогда и не сказала. Тем более у него не было ни работы, ни сбережений. Жозефина выделила ему отдельную комнату в кафе «Маро» и открыла постоянный счет в баре. В глубине души она все еще слабо надеялась, что со временем Поль-Мари встанет на ноги, но этого так и не произошло. И в этом она тоже винила себя. Так промелькнули эти восемь лет, и они продолжали жить вместе, сцепленные друг с другом обстоятельствами и ложью, которая с каждым днем все росла. Бедный Поль-Мари! Бедная Жозефина!
А затем в голове у меня кое-что начало проясняться. Испытывая глубочайшее сочувствие к Жозефине, я не сразу сумела уловить главное для себя: Ру никогда меня не предавал. Он не был отцом Пилу. Хотя Жозефина, возможно, ему очень нравилась. Однако когда пришлось делать выбор, он выбрал меня. Все мои подозрения, сомнения и страхи оказались в итоге всего лишь васваас, нашептываниями шайтана, как выражается Оми, и принес их мне Черный Отан. Но я почему-то не испытывала особой радости. Странно. Ведь с моей души только что сняли огромную тяжесть. Однако я по-прежнему ощущала ее присутствие, хоть и знала, что ее там больше нет; но вместо нее появилось нечто темное, нашептывающее мне на ухо всякие подозрения о том, к кому я некогда испытывала одну лишь нежность…
Почему ты мне не доверяешь? — сказал мне Ру. — Почему нельзя, чтобы все было просто и ясно?
Возможно, в этом и заключается разница между нами, Ру. Ты веришь, что жизнь действительно может быть простой и ясной. Для других, возможно, это и так — но не для меня. Почему я тебе не доверяю? Наверное, потому, что всегда чувствовала: ты никогда до конца мне не принадлежал, и мне тебя не удержать, если — раньше или позже — ветер переменится и ты…
Я прогнала эту мысль. Она может и подождать. Пока что я нужна Жозефине.
Я обняла ее и сказала:
— Ничего страшного. И ты ни в чем не виновата.
Жозефина улыбнулась.
— Именно так и Рейно сказал.
— Ты ему рассказала?
А вот это действительно меня удивило. Ведь Жозефина никогда толком и в церковь-то не ходила! Сама мысль, что она кому-то исповедуется, рассказывает о своей тщательно хранимой тайне — рассказывает именно Рейно, а не кому-то еще! — казалась мне совершенно невероятной. Все это было абсолютно не похоже на Жозефину.
Она улыбнулась.
— Да, рассказала. Правда, странно? — сказала она. — Но мне необходимо было хоть с кем-то этим поделиться, а он… просто оказался под рукой.
Ага, теперь я, кажется, начинала что-то понимать. Это же было в цветах ее ауры; в ее внезапно вспыхнувшем румянцем лице; в ее печальном и полном надежды взгляде. Любовники. Почему же я не замечала этого раньше? Королева Кубков и ее изувеченный Рыцарь — это Жозефина и Поль-Мари. Но те Любовники…
Неужели Жозефина и Рейно?
Неужели это возможно? С первого взгляда они казались абсолютно неподходящей парой, и все же в них, безусловно, было что-то общее. Оба — личности несколько ущербные; оба — люди одинокие, скрытные. Оба угодили в сеть бесконечных сплетен Ланскне. Но у обоих в душе скрыты такие качества, о каких они и сами толком не подозревают: упрямство, ум, душевная сила, нежелание сдаваться врагу.
— Он тебе нравится? — спросила я.
Она отвела глаза и промолчала.
— А ты не знаешь, где он сейчас?
Она молча покачала головой. Потом вдруг сказала:
— Он просто исчез, и все. И я не знаю, куда он мог деваться. Только я чувствую: она наверняка имеет к этому какое-то отношение! — И Жозефина мотнула головой в сторону моей бывшей chocolaterie. — Та женщина. И те люди из Маро.
Мало-помалу я вытянула из нее всю историю — о мерзкой надписи на двери месье кюре, о его неудачной попытке привести в порядок бывшую шоколадную лавку, о том, как ночью в воскресенье на него напали и жестоко избили, и о том, какое страшное предупреждение он получил от этих людей.
Это война. Держись от нее подальше.
Война? Неужели именно так им представляется выход из сложившейся ситуации? И, собственно, кто с кем будет воевать? Церковь с мечетью? Чадра с сутаной? Или же это просто традиционная неприязнь Ланскне к чужакам — к речным крысам и прочим изгоям, а теперь еще и к обитателям Маро? Теперь одно название «Маро» они воспринимают сугубо негативно, а его жителей считают «захватчиками», «оккупантами», хотя на самом деле слово «Marauds» — это всего лишь искаженное «marais», «болото», поскольку этот район расположен на низком берегу Танн и регулярно подвергается затоплению…
И снова я задумалась о Рейно. Неужели кто-то смог запугать его угрозами нового насилия, чем и заставил его уйти? Что-то не похоже на месье кюре. Он столь же упрям, как и я сама. Да он непоколебим, как скала! Его никаким ветром с места не сдвинешь!
Ну… и где он? Кто-то же должен это знать. Кто-то же должен был видеть, как он уходит. Если не в Ланскне, то в Маро, ведь именно там местная дорога выходит на шоссе. И снова мне вспомнилось видение в клубах шоколадного пара: Рейно, в полном одиночестве бредущий с рюкзаком по берегу реки.
Свидетельствовало ли это видение о неких грядущих событиях? А может, все это уже произошло? Но тогда где он сейчас? Спит в придорожной канаве? Или его до смерти забили в каком-нибудь темном переулке? Вот уж никогда не думала, что меня будет так тревожить судьба Франсиса Рейно! Но, лицом к лицу столкнувшись с возможным итогом нынешнего конфликта, я поняла: да, меня его судьба действительно тревожит. И даже очень.
— Мы его найдем, — заявила я скорее себе, чем Жозефине, которая смотрела на меня во все глаза. — Мы его найдем и приведем домой, как бы далеко он ни ушел. Я обещаю тебе: мы непременно его найдем.
Жозефина улыбнулась; улыбка у нее вышла печальной, но полной надежды.
— Когда ты так говоришь, я почти верю, что все на свете возможно.
— Так и есть, — сказала я. — А теперь пойдем со мной.
И, миновав мост, мы углубились в Маро.
ВЫ ЧИТАЕТЕ
Джоанн Харрис - Персики для месье Кюре
RomanceСтоило Вианн обосноваться на берегах Сены, привыкнуть к ровному течению жизни и тысяче повседневных мелочей, как незнакомый ветер снова позвал ее в путь...