Джоанн Харрис - Персики для месье Кюре

Глава восьмая

Среда, 18 августа

Сегодня, пока Анук гуляла где-то с Жанно, мы с Розетт снова отправились на поиски Жозефины. Мы прошли мимо дома с зелеными ставнями, но он, как и все прочие дома в Маро, казался спящим и был накрепко заперт. Мечеть тоже была безмолвна. Утренний намаз давно закончился. Теперь взрослым следовало отдохнуть и восстановить силы, а детям — спокойно поиграть. Работа начнется позже.
Дойдя до конца бульвара, мы свернули к реке. По берегу Танн проложено нечто вроде деревянных мостков, над которыми торчат на сваях, нависая над водой, разномастные домишки из дерева и кирпича, похожие на пьяных клоунов на ходулях. Зато при каждом доме имеется терраса — огороженный деревянный настил над самой рекой. Некоторые дома пребывают в приличном состоянии; другие, полуразвалившиеся, давно заперты, зато многие террасы превращены в настоящие сады — с цветами в горшках и плетеных кашпо, с пышными кустами жасмина, перевешивающимися через перила.
На одной из таких украшенных цветами и зеленью террас сидел в кресле-качалке седобородый старик и читал какую-то книгу (скорее всего, Коран, подумала я); он был в белой джеллабе и — что совершенно с этим одеянием не вязалось — в черном баскском берете.
Заметив нас, старик приветственно поднял руку, и я с улыбкой помахала ему в ответ, а Розетт дружелюбно заухала, как сова.
— Здравствуйте, меня зовут Вианн, — сказала я, подойдя ближе. — Я живу вон в том доме на пригорке.
Старик отложил свою книгу, которая, к моему глубокому удивлению, оказалась отнюдь не Кораном, а первым томом «Les Miserables». [Роман Виктора Гюго «Отверженные»]
— Да, я слышал, — сказал старик. Голос у него был немного гортанный, а уж акцент! Прямо-таки экзотическая смесь южно-французского говора и Медины. Его темные глаза от старости приобрели чуть голубоватый оттенок, и форма их немного изменилась из-за многочисленных морщин. — Ну, а меня зовут Мухаммед Маджуби. Знаю, что вы уже успели познакомиться с моей внучкой.
— С Майей? — спросила я.
Он кивнул.
— Яр. Майя — дочь моего младшего сына, Исмаила. Она говорила, что вы принесли им персики по случаю рамадана.
Я рассмеялась.
— Не совсем так. Но я всегда люблю первой здороваться с людьми.
Он одобрительно прищурил свои темные глаза:
— И это просто удивительно, если учесть, кто ваши друзья.
— Вы имеете в виду кюре Рейно?
Старый Маджуби только усмехнулся, точнее оскалился, и промолчал.
— Он, вообще-то, очень неплохой человек, — сказала я. — Просто немного…
— Труден в общении? Непримирим? Скован догмами? А может, он просто сорняк, выросший на навозной куче и считающий себя королем в собственном замке?
Я улыбнулась:
— Знаете, когда познакомишься поближе, впечатление о нем сразу меняется к лучшему. Мы впервые приехали в Ланскне восемь лет назад…
И я рассказала старому Маджуби одну из версий той давней истории, опустив, правда, то, о чем обещала не говорить никому. Он слушал, время от времени подбадривая меня то кивком, то улыбкой; Розетт иногда тоже вставляла собственные комментарии — в виде совиного уханья, посвистов и языка жестов.
— Значит… вы впервые появились в этом городе в начале вашего «рамадана», то есть во время поста, и открыли настоящий дом соблазнов? — сказал он. — Теперь я понимаю, какие проблемы вы создали вашему кюре.
— Теперь я понимаю, какие проблемы вы создали вашему кюре. Он, пожалуй, уже начинает вызывать у меня сочувствие.
Я изобразила нарочитое возмущение:
— И теперь вы на его стороне?
Улыбка старого Маджуби стала шире.
— Вы — опасная женщина, мадам. Это мне, по крайней мере, совершенно ясно.
Я тоже улыбнулась и сказала:
— Ну, до вас мне далеко, ведь вы пошли гораздо дальше, не так ли? Я-то, приехав сюда, всего лишь открыла шоколадную лавку, а вы целый минарет построили.
Маджуби расхохотался.
— Значит, вы уже слышали эту историю? Да, со временем мы все-таки его построили, Альхамдуллила. [Да будет воля Аллаха! (арабск.)] И ухитрились не нарушить ни одного из бесконечных и очень сложных строительных ограничений и правил! — Он внимательно посмотрел на меня. — Ему что, до сих пор мой минарет покоя не дает? Не может слышать призыв муэдзина в такой близости от своего храма? Но ведь он же звонит в колокола!
— Мне нравится и то и другое, — заметила я.
Он оценивающе на меня посмотрел.
— Не все здесь отличаются такой толерантностью. Даже мой старший сын Саид порой становится жертвой религиозной нетерпимости. Я говорю ему: Аллах рассудит. А мы можем только смотреть и учиться. И стараться получать удовольствие от перезвона церковных колоколов, если уж не можем его остановить.
Я улыбнулась и сказала:
— В следующий раз непременно сделаю что-нибудь вкусное из шоколада и принесу вам. Я уже обещала кое-что Оми Аль-Джерба.
— Вы ее не поощряйте, — предупредил меня старый Маджуби, хотя в глазах у него так и прыгали веселые искорки. — Она и так уже наполовину забыла, что в рамадан полагается поститься. Уверяет, что немного фруктов не считается. И немного чая не считается. И половинка печенья не считается. Так и едет верхом на осле дьявола.
— Я знала одного человека, который был очень на нее похож, — сказала я ему, думая об Арманде.
— Ну, люди-то повсюду одинаковы. Это ваша девочка? — Он глазами указал на Розетт, увлеченно кидавшую в Танн камешки.
Я кивнула.
— Это Розетт, моя младшая.
— Приводите ее поиграть с моей Майей. У нее тут не нашлось друзей подходящего возраста. Только не тащите с собой этого вашего священника. И не кормите Оми шоколадом.
Пока мы возвращались в Ланскне, я все думала: как такой милый и приветливый старик ухитрился поссориться с Франсисом Рейно? Неужели все дело в различии культур? В простом споре из-за территории? Или есть еще какая-то причина? Нечто более сокровенное?
Мы дошли до конца мостков — там они смыкаются с бульваром, образуя тупичок, — и в переулке я увидела красную дверь, а над ней вывеску, где черными буквами на белом фоне было написано: СПОРТЗАЛ «У САИДА».
Должно быть, его владелец как раз и есть Саид Маджуби, старший сын старого Маджуби, подумала я. Рейно упоминал об этом месте; сказал, что Саид открыл этот зал три или четыре года назад, с помощью самых дешевых средств приведя пустое складское помещение в нечто вполне пригодное для спортивных занятий. За дверью, которая была чуть приоткрыта, виднелись велотренажеры, беговые дорожки и всякие приспособления для наращивания мускулов. В щель просачивалась сложная смесь запахов хлорки, дезодоранта и кифа.
Дверь открылась, и из зала вышли трое молодых людей лет двадцати с небольшим; все они были в майках без рукавов; в руках спортивные сумки. Со мной они, разумеется, не поздоровались, зато одарили меня таким же смутно агрессивным взглядом, что и тот уборщик из маленького кафе. Я не раз сталкивалась с подобным в Париже, когда мы жили на улице Аббатисы, а до этого — в Танжере; собственно, во взглядах этих людей читалась не столько агрессия, сколько невнятное презрение и вызов по отношению к той особе, каковой, по их мнению, я являюсь. Одинокая женщина, с непокрытой головой, одетая в джинсы и рубашку без рукавов. Я не такая, как они; я из иного племени. Да и вообще появление женщин на улице здесь не приветствуется.
И все же старый Маджуби меня приветствовал — даже чуточку флиртовал со мной, по-своему, конечно. Возможно, он слишком старый, чтобы видеть во мне женщину. А может, излишне самоуверенный, чтобы видеть во мне угрозу.
Воздух стал каким-то чересчур плотным и совершенно неподвижным. Должно быть, вот-вот разра-зится Отан. Черный или Белый Отан — все равно; так или иначе, любое движение воздуха уже принесет облегчение. Сегодня восьмой день рамадана. Еще шесть дней — и наступит полнолуние. Я думаю о той Луне, что изображена на одной из моих карт, — о той женщине с прялкой и пряжей; интересно, когда она покажет себя? Может, когда ветер подует?
С другой стороны, у нас и без нее здесь полно дел. Я оглянулась на сонный Маро. Издали он похож на крокодила, вытянувшегося в болоте, сунувшего голову в заросли тростника и слегка подрагивающего во сне. Его хребет — это бульвар Пти Багдад, широкий, серый, с булыжной мостовой. А мост — это пасть с приподнятыми уголками губ. Короткие переулки с приземистыми домами, расходящиеся в разные стороны от бульвара и почти перпендикулярные ему, похожи на крокодильи лапы. А полузакрытый глаз крокодила — это мечеть с серебряным месяцем на минарете, сейчас ярко освещенном солнцем. Опасен ли этот зверь? Рейно считает, что опасен. Но я же не Франсис Рейно, который в каждом чужом человеке, приехавшем в Ланскне, видит потенциального врага. Эти мужчины у дверей спортзала еще очень молоды и не уверены ни в себе, ни в том, что это действительно их территория. Но тот, на кого равняются все в Маро — Мухаммед Маджуби, — совсем другой. Я уверена: с какими бы проблемами Рейно ни довелось столкнуться, имея дело с арабской общиной, все можно было бы решить с помощью юмора и спокойного диалога. Как только что сказал Маджуби, люди-то повсюду одинаковы. Соскреби краску, и под ней обнаружишь все то же самое, сколько бы слоев ты ни соскреб. Я узнала это благодаря своей матери и всем тем местам, которые мы недолго называли «домом».
Еще немного — и воздух вокруг стал напоминать густой горячий сироп, а течение в Танн вдруг настолько замедлилось, словно река тоже уснула. И как раз в этот момент мы с Розетт начали подниматься по узкой улочке к центру Ланскне; все здания в утренних лучах солнца казались белоснежными и сияющими, и церковные колокола звонили так громко, созывая народ к мессе, словно хотели непременно разбудить крокодила, спящего на берегу реки в тростниках.