Джоанн Харрис - Персики для месье Кюре

Глава шестая

Вторник, 24 августа

Его голос звучал ошеломляюще близко, будто Ру стоял всего в нескольких метрах от меня. Сердце вдруг как-то подпрыгнуло, закружилось — точно волна, на поверхности которой скопилось столько мусора, что сама она и подняться толком не может. Вот и верь ему! — внезапно разъярилась я. Уже сто раз мог бы позвонить, поддержать меня! Нет, ему понадобилось звонить в самый неподходящий момент, что, в общем-то, вполне для него типично.
Я быстро нырнула под свес крыши одной из старых дубилен.
— Ру! Ну где же ты был? — возмутилась я. — Я тебе столько эсэмэс отправила…
— Куда-то сунул телефон и никак не мог найти. — Я прямо-таки видела, как он пожимает плечами. — А ты хотела мне сообщить что-то важное?
Нет, это же просто смешно! Что тут можно сказать? Разве могла я сейчас пересказать ему все свои мысли, страхи и растущую убежденность в том, что целых четыре года он мне лгал — точнее, позволял верить, что мы могли бы стать настоящей семьей…
— Вианн? — осторожно окликнул он меня.
Пришлось вспомнить, что его голос по телефону всегда звучит несколько настороженно. Жаль, что я не могу сейчас видеть его глаза, подумала я. Но еще больше жаль, что я не могу видеть цвета его ауры.
— У нас тут был разговор с Жозефиной, — сказала я. — Оказывается, у нее есть сын, а я и не знала.
По ту сторону словно опустили занавес молчания.
— Ру, почему же ты раньше ничего мне не сказал?
— Я обещал ей, что не скажу.
Как просто это звучит в его устах! Но за ширмой простых слов прячутся тысячи извивающихся теней.
— Значит… ты знаешь, кто отец мальчика?
— Да, но обещал, что не скажу тебе этого.
Я обещал. Такого обещания для Ру более чем достаточно. Для него прошлое вообще не имеет значения. Даже я весьма приблизительно представляю себе, откуда он родом и кто такой. Он никогда не говорит о своем прошлом. Вполне возможно, он вообще о нем забыл. Это, кстати, одно из качеств, которые я в нем люблю, — упорное нежелание позволить прошлому испортить настоящее. И все же именно это качество и делает Ру опасным. Человек без прошлого — почти что человек без тени.
— Ты оставлял здесь судно? — спросила я.
— Да. Я подарил его Жозефине.
И снова это молчание — между нами словно воздвигли звуконепроницаемый экран.
— Ты подарил его Жозефине? Но зачем? — снова спросила я.
— Она все говорила, что хочет уехать, — очень осторожно сказал Ру; голос его звучал монотонно, почти равнодушно. — Говорила, что хочет немного попутешествовать, хотя бы подняться вверх по реке и чуточку повидать мир. А я был страшно обязан ей за все, что она для меня сделала, — приютила на зиму, давала работу, готовила еду. В общем, я подарил ей это суденышко. Решил, что мне оно больше не понадобится.
Теперь все это предстало передо мной так четко, словно было выбито на шоколадных скрижалях. Но хуже всего то, что я давно все поняла, поняла какой-то тайной частью своей души, той самой ее частью, которая позволяет мне общаться с матерью.
Значит, ты думала, что способна осесть на одном месте? — тут же услышала я в ушах ее голос. — Неужели ты не догадываешься, Вианн, что и я не раз предпринимала подобные попытки? Увы, таким, как мы, этого не дано. Мы отбрасываем слишком длинную тень. И сколько бы мы ни старались сохранить обретенную нами маленькую радость и свет любви, все тщетно; все под конец исчезает.
— Ты когда возвращаешься? — спросил Ру.
— Пока не могу точно сказать. Мне еще нужно тут кое-что сделать.
— Что именно?
Ах, как близко звучал его голос! Я представила себе, как он сидит на палубе, залитой солнцем, поставив рядом жестянку с пивом, и Сена темнеет у него за спиной, точно полоска пляжа, а силуэт моста Искусств на фоне летнего неба кажется совершенно черным. Я все это видела перед собой очень отчетливо, точно в каком-то светлом сне. Но, как это часто бывает во сне, абсолютно не чувствовала собственной связи с привидевшейся сценой, и та все ускользала от меня, пятилась куда-то во тьму…
— По-моему, тебе следовало бы поскорее вернуться домой, — сказал Ру. — Ты же говорила, что поедешь всего на несколько дней.
— Я помню. Но я не особенно задержусь. Мне только…
— Нужно еще кое-что сделать. Да, я понимаю. Но, Вианн… ведь всегда будет это «кое-что». А потом и еще кое-что. Эта проклятая деревня как раз такая. Ты и оглянуться не успеешь, как проторчишь там полгода, а потом вдруг поймаешь себя на том, что выбираешь материю на занавески.
— Ерунда какая! — сказала я. — Я пробуду здесь еще максимум несколько дней. — И вдруг вспомнила, что звонила своему поставщику Ги и заказала шоколадную глазурь.
— Самое большее — неделю. — Я все-таки решила, что стоит внести соответствующую поправку. — И потом, — продолжала я уверенно, — если ты так по мне соскучился, взял бы и сам сюда приехал!
Ру помолчал. Потом сказал:
— Ты же знаешь, что я не могу этого сделать.
— Почему же нет?
Он снова долго молчал, и я прямо-таки физически чувствовала, как сильно его все это огорчает.
— Почему ты мне не доверяешь? — наконец спросил он. — Почему нельзя, чтобы все было просто и ясно?
Потому что все очень непросто, Ру! Потому что, как бы далеко ты ни ушел от дома, река под конец все равно приведет тебя назад. А еще потому, что мне дано видеть больше, чем я хочу, — даже в тех случаях, когда я вообще предпочла бы ослепнуть…
— Это что, из-за Жозефины? Неужели ты действительно мне не веришь?
— Не знаю…
И снова это жуткое молчание — точно ширма, по которой мечутся черные тени. Потом Ру сказал:
— Ладно, Вианн. Надеюсь только, оно того стоит.
И все. Мне осталось лишь слушать в трубке странный шум, похожий на звуки прибоя, — так бывает, когда поднесешь к уху морскую раковину…
Я стояла и качала головой. Щеки мои были мокры. Кончики пальцев онемели от холода. Это все моя вина, твердила я себе. Не следовало мне тогда вызывать этот ветер. Он всегда сперва кажется таким безобидным, таким милым и естественным, чуть ли не беспомощным, но в любой момент способен резко перемениться. И тогда крошечный мирок, который мы с таким трудом строили для себя, не устоит под его напором и будет попросту сметен с лица земли.
Неужели Арманда это предвидела? Неужели догадывалась насчет Ру и Жозефины? Но могла ли она тогда догадаться, что ее письмо, точно бомба, разнесет в клочки мою жизнь с Ру? Вот что, оказывается, бывает, когда прочтешь письмо, присланное от мертвого человека. Нет уж, лучше и впрямь никогда не оглядываться назад, как это делает Ру, — не оглядываться назад и не отбрасывать тени.
Впрочем, теперь уже слишком поздно. По-моему, Арманда и это предвидела. Господи, зачем я вообще вернулась в Ланскне? Зачем мне понадобилось встречаться с этой Женщиной в Черном? Наверное, по той же самой причине, по какой и скорпион укусил быка, прекрасно зная, что этот укус означает смерть для них обоих. Просто потому, что у нас не было выбора — ни у нее, ни у меня. Просто потому, что мы связаны с нею…
Дождь прекратился, но вой ветра достиг той дрожащей ноты, когда рвутся телефонные провода; он пронзительно причитал, точно по покойнику — Черный Отан словно обретал некий голос и способность говорить. А на что ты рассчитывала, Вианн? — твердил он. — Неужели ты думала, что я тебя так просто отпущу? Что я навсегда отдам тебя кому-то другому?
Я спустилась с бульвара Маро к старому причалу, где был пришвартован черный плавучий дом, воссозданный Ру после давнего пожара. Мощные страшноватые деревья с вылезшими из земли переплетенными корнями и сам берег реки обеспечивали ему вполне сносное укрытие, но всего в нескольких метрах от берега Танн превращалась в буйного лохматого зверя: на поверхности воды крутился мусор и каменная пыль, принесенная с гор, обломки плавника и сломанные ветки, обвитые обрывками кабеля и проволоки. Если бы кто-то вздумал искупаться в такой реке, это было бы равносильно самоубийству, ибо даже на мелководье она вела себя предательски. Если бы Алиса прыгнула с моста вчера ночью, а не шесть дней назад, Рейно ни за что не удалось бы ее спасти; да и сам он, кстати сказать, вряд ли сумел бы выплыть. Я подошла еще чуть ближе к причалу и крикнула:
— Инес Беншарки, вы здесь?
Я знала, что она дома; я прямо-таки кожей чувствовала ее взгляд и потому сделала еще шаг вперед. Ветер взметнул мои волосы, хлестнув по лицу; земля, насквозь пропитанная водой, чавкала под ногами.
— Инес?
Легко можно было себе представить, как она исподтишка следит за мной своими дикими подозрительными глазами. Зря я не прихватила с собой какой-нибудь подарочек; но персики почти кончились, да я и понятия не имела, с помощью какого подношения можно отыскать подход к этой женщине. Под черным покрывалом Инес скрывалось столько разных личин. Оми она представлялась скорпионом; Захре — подругой; старому Маджуби — разрушительным началом; Алисе — человеком, внушающим ужас…
А Кариму?
Я снова окликнула ее. На этот раз вроде бы внутри плавучего дома послышались какие-то звуки, потом открылась маленькая дверца, и на палубе появилась женщина в никабе.
— Что вам нужно? — Голос у нее был низкий, с едва заметным акцентом. И все же было в его звучании некое несоответствие; так бывает, когда музыкальное произведение исполняют не в том ключе.
— Здравствуйте, меня зовут Вианн Роше, — сказала я, протягивая руку.
Она даже не пошевелилась. Глаза ее над прямо-угольником никаба абсолютно ничего не выражали, точно темные пуговицы. Я стала говорить что-то из заранее подготовленного — что, мол, жила когда-то в бывшей chocolaterie, что сейчас остановилась в Маро, что хочу помочь ей и Дуа…
Инес выслушала меня, не проронив ни слова. Стоя на палубе речного суденышка с низкой посадкой, она казалась идущей по воде; у нее за спиной разыгравшаяся Танн вздымала целые облака тонкой водяной пыли. На таком фоне Инес вполне можно было принять за привидение. Или за ведьму.
— Я знаю, кто вы такая, — наконец сказала она. — Вы приятельница священника Рейно.
Я улыбнулась.
— Да, мы с ним давние знакомые. Но приятелями были далеко не всегда. Вообще-то, он однажды даже пытался выгнать меня из города.
Но и после этих слов в глазах Инес ничего не отразилось. Руки ее в черных перчатках висели вдоль тела совершенно безжизненно. Маленькие ступни прятались под черной абайей — собственно, живыми казались только глаза, но и они словно застыли и ничего не выражали; и вся она порой казалась мне просто игрой света; под ее никабом и абайей вполне мог быть только воздух и больше ничего.
— Некоторые говорят, что это Рейно устроил пожар, но это неправда, — сказала я. — Он — несмотря на все свои недостатки — человек, в общем, хороший. Не трус и не подлец в отличие от того, кто этот поджог совершил. А теперь Рейно пытаются заставить взять вину на себя…
— Так вы поэтому пришли? Чтобы за него заступиться?
— Нет. Я подумала, что вам, возможно, нужна помощь, — сказала я.
— Спасибо. Она мне не нужна. — Голос ее звучал абсолютно ровно.
— Но ведь вам приходится жить на этом суде-нышке…
— Ну и что? — Голос Инес Беншарки звучал чуть насмешливо. — Или вам кажется, что на таком суденышке трудно жить? Поверьте, мне доводилось жить и в куда худших условиях. А в этой стране жить вообще гораздо легче, чем у меня на родине. Легче и проще, да и люди здесь мягче и ленивей.
Она даже заговорила чуть громче от нескрываемого презрения, и глаза ее над покрывалом тоже презрительно прищурились. Вот теперь я наконец отчетливо различала цвета ее ауры; они так и сияли в сумеречном полумраке, царившем под деревьями, и делали простую черную ткань ее абайи похожей на дорогой муаровый шелк. Я тут же — совершенно инстинктивно — попыталась прочесть ее мысли, и мне это удалось; ощущение после этого у меня было такое, словно я вернулась с целой охапкой награбленных сокровищ. Я видела корзину алой земляники; пару желтых шлепанцев; чье-то запястье, обвитое бусами из черного гагата, как браслетом; лицо какой-то женщины, отражающееся в зеркале. И шелка, чудесно вышитые разноцветные шелка — легкий газ, похожий на туманную паутину, украшенный самоцветами шифон, белоснежное свадебное платье. И шелк цвета золотистого шафрана, и багровый, как ягоды шелковицы, и зеленый, как лесная листва…
Невероятно много цвета! Ошеломляюще много. Не увидев этого, я бы никогда не догадалась, что между Инес и Каримом действительно существует родственная связь; достаточно было лишь слегка сцарапать с нее эту черную искусственную оболочку, и сразу проявились такие яркие цвета, которые скрыть невозможно…
Инес вздрогнула так, словно я прикоснулась к некой запретной, самой интимной части ее души. Глаза ее гневно расширились, и я наконец-то увидела, каков их настоящий цвет, — они оказались зелеными, но временами этот темно-зеленый цвет казался почти черным; и все же в нем словно растворена была капелька золота.
— Прекратите это! — резко сказала она.
Я протянула к ней руку.
— В этом нет ничего страшного, Инес. Я больше не буду так делать. Я понимаю…
Она рассмеялась — лихорадочным, нервным смехом.
— Так вы, значит, понимаете? Считаете, что способны понять все? И всего лишь потому, что вам дано видеть чуть больше, чем всем прочим слепцам?
— Я ведь приехала сюда не просто так, — сказала я. — Я получила письмо от мертвого человека. И в нем говорилось, что я здесь нужна. А потом я увидела вас во время…
— Увидели… и что подумали? Вот бедная, угнетенная мусульманская женщина в никабе? Несчастная жертва кюффаров? [Кюффар, кяфир — «неверный» (арабск.)] Истерзанная запуганная вдова, которая с радостью примет любую милость, сколь бы снисходительной и пренебрежительной она ни была? Любое предложение дружбы или… шоколада? Да я и так все знаю о тебе, Вианн… — Она помолчала, заметив мой изумленный взгляд, и продолжила: — Знаю, как ты появилась здесь восемь лет назад и всех очаровала, всех заставила буквально влюбиться в тебя — даже этого отвратительного священника. Ты думаешь, я не слышала бесконечных рассказов об этом? Думаешь, Карим мне ничего не рассказывал? Та женщина из кафе только и делает, что говорит о тебе. Как и тот старик с собакой, и булочник Пуату, и флорист Нарсис. Судя по их рассказам, ты просто ангел, прилетевший из Jannat, [Рай, райский сад (арабск.)] чтобы спасти всех нас. А теперь Фатима Аль-Джерба и ее мать тоже подхватили эту заразу — ах, все они просто обожают шоколадную женщину, которая думает, что понимает нашу культуру, потому что когда-то побывала в Танжере…
Я слушала ее молча, ошеломленная глубиной и силой ее презрения. Такого я от нашей первой встречи никак не ожидала; я не думала, что она до такой степени откроет все шлюзы и на меня хлынет поток яда. Скорпион, сказала про нее Оми. Теперь я тонула в потоке ядовитого презрения, как бык в реке, и хуже всего было то, что виновата во всем была исключительно я сама. Бык из старой притчи был в той же степени рабом собственной натуры, что и скорпион — своей. Разве в глубине души я не хотела быть укушенной? Не хотела получить доказательство того, о чем и так уже давно втайне знала? Доказательство того, что ничто не вечно; что даже магия может потерпеть неудачу и все, ради чего мы трудимся, что мы любим, в итоге упирается в ту же глухую стену…
Не этот ли урок я пришла сюда получить? Не затем ли вернулась в Ланскне?
— Я знаю, что ты прячешь у себя Алису, — сказала Инес.
Я вздрогнула; мне вдруг стало холодно.
— Ты думаешь, я ничего не слышу и не вижу? Ты думаешь, если я ношу никаб, то ни на что не обращаю внимания и только ты одна обращаешь внимание буквально на каждую мелочь? Ты думаешь, что если ты не можешь разглядеть меня под моим покрывалом, то и я ничего разглядеть не могу, ничего не замечаю?
— Во-первых, при чем здесь твой никаб? — сказала я. — А во-вторых, Алису я вовсе не прячу. Она живет у меня по собственному желанию и пытается решить, как ей быть дальше.
Инес насмешливо хмыкнула — это был довольно грубый горловой звук:
— Ты, наверное, уверена, что помогаешь ей?
— Но кто-то же должен ей помочь, — сказала я. — Она пыталась покончить с собой.
Инес пристально посмотрела на меня своими золотисто-зелеными глазами. Несмотря на долгополую абайю, было заметно, как она грациозна, какая у нее прекрасная осанка и прямая, как у танцовщицы, спина. Да и глаза были просто потрясающие; должно быть, она — невероятная красавица.
— Ты рассуждаешь, как ребенок, — сказала она. — Как ребенок, который увидел выпавшего из гнезда птенчика, подобрал и отнес домой. А дальше случится одно из двух. Либо птенчик вскоре умрет, либо выживет и даже проживет еще день-другой, и тогда ребенок отнесет его обратно и вернет родителям. Вот только родители не примут птенчика, поскольку он весь пропитался запахом человека. И ему останется только умереть от голода, или его съест кошка, или до смерти заклюют другие птицы. И хорошо, если ребенок об этом никогда не узнает.
Я почувствовала, как вспыхнули мои щеки.
— Но здесь совсем иной случай, — возразила я. — И Алиса — не птенчик.
— Разве нет? — удивилась Инес. — Сейчас ты еще скажешь, что она и пост соблюдала, и волосы не остригла.
— Тебе об этом Майя рассказала? — спросила я.
— Зачем мне слушать рассказы пятилетнего ребенка? Или, думаешь, одна ты хорошо все видишь и примечаешь?
И я вдруг вспомнила слова Алисы о том, что Инес Беншарки — амаар, злой дух в человечьем обличье, посланный совращать невинных. Я и сама не раз слышала подобные обвинения во время своих долгих странствий, ибо такие люди, как мы, обладающие внутренним видением, часто воспринимаются другими как некое зло. Моя мать называла себя ведьмой. И ей это нравилось. Но я никогда себя так не называла. Это слово несет в себе слишком большой груз печальных историй и всяческих предрассудков. Те, кто считает, будто слова не имеют силы, ничего не понимают в природе слов. Слова, использованные в нужном месте и в нужное время, способны положить конец тому или иному режиму, или превратить любовь в ненависть, или послужить основой для зарождения новой религии, или даже вызвать войну. Слова — пастухи лжи; и зачастую лучших из нас они ведут на убой.
— Моя мать была ведьмой, — зачем-то сказала я.
Инес рассмеялась:
— Мне следовало догадаться!
И с этими словами она резко повернулась и исчезла за дверью своего черного плавучего дома; но я все же успела еще раз увидеть промельк ярких красок, похожих на цветные прожилки в мраморном шарике. А потом дверь закрылась — и я осталась стоять на берегу Танн. И Черный Отан по-прежнему свистел в проводах, и дождь вдруг полил с новой силой.