Джоанн Харрис - Персики для месье Кюре

КОРОЛЕВА СКОРПИОНОВ. Глава первая

Среда, 25 августа

В Маро я держался боковых улочек. Я и забыл, как рано здесь встают люди. Повсюду вдоль бульвара уже светились окна — теплые разноцветные прямоугольники света, желтые, красные, голубые, зеленые. Так вот что значит быть изгоем, думал я. Но почему-то ощущение это было мне приятно. Чувствовалось в нем нечто романтическое. Возможно, быть изгоем — это просто уметь видеть вещи как бы со стороны. Я посмотрел на часы. Шесть утра. Скоро раздастся клич муэдзина. К этому времени я рассчитывал уже оказаться за пределами Маро. Не желая выходить на бульвар и заодно стремясь обойти стороной спортзал, я свернул на узкую улочку, ведущую к старому причалу. Когда-то к нему пришвартовывали свои суда речные крысы, но теперь этим причалом практически никто не пользовался. Я знал, что от причала по берегу реки тянется тропа, по которой раньше тянули на бечеве баржи, поднимая их вверх по течению, и тропа может привести меня прямиком в Пон-ле-Саул, где я сяду на автобус до Ажена, а там…
В Париж? В Лондон? В Рим?
Великое множество дорог, способных увести меня как можно дальше от дома, густой паутиной опутывают каждый уголок географической карты…
Нет, не надо слишком много думать о том, что мне предстоит. Лучше действовать по порядку, шаг за шагом, в четкой последовательности. Я заметил, что уровень реки еще больше поднялся. Если так и будет продолжаться, вода вскоре подмоет берега и зальет бульвар. Впрочем, в Маро к наводнениям привыкли, там даже дома на берегу, особенно те, что стоят ближе к воде, построены на сваях, чтобы не зависеть от довольно частых колебаний уровня воды в Танн. Но сами дома старые, и дерево, из которого они построены, выбелено, покороблено, изуродовано временем и непогодой; некоторые дома, правда, укреплены металлическими подпорками, но и подпорки эти успели изрядно проржаветь и еле держатся. С каждым годом такие постройки все ближе к полному разрушению, и, чтобы их отремонтировать, потребовалось бы, наверное, целое состояние. Возможно, как-нибудь зимним днем ржавые подпорки не выдержат — и весь ряд старых уродливых домишек, выстроившихся вдоль бульвара Маро, с треском рухнет прямо в Танн, точно жутковатые костяшки домино, и на берегу не останется ничего, кроме обломков трухлявого дерева и кусков штукатурки.
Может, это и неплохо?
А, все равно! Мне больше нет до этого никакого дела. Я порвал с Ланскне. И уже решил, что должен делать дальше. А все остальное пусть решает сама река.
И тут вдруг заметил черный плавучий дом, пришвартованный к старому причалу в тихой заводи и уткнувшийся носом в берег, точно спящий человек, уронивший голову на согнутую в локте руку. Неужели снова речные цыгане? Да нет, конечно. Они здесь давно не бывают. Но из трубы на палубе явно вился дымок — а может, пар. И в окошке светился свет. Там явно кто-то жил.
Я инстинктивно отступил назад, в тень деревьев, которые, как ширма, отгораживают берег реки от бульвара, почти упирающегося в этот берег; мне совершенно не хотелось, чтобы меня заметили обитатели плавучего дома. Кто бы они ни были. Все это больше меня не касается. А на бечевую тропу я прекрасно могу выйти и по другому переулку.
Но, едва успев скрыться под деревьями, я заметил, что в мою сторону движется какой-то человек. Издали он выглядел довольно хрупким — явно женщина, вся в черном с головы до ног, лицо ее было почти полностью скрыто под покрывалом. Ты, отец, наверное, думаешь, что в сумерках maghrebines просто невозможно отличить одну от другой, но ее я узнал сразу — по походке. Это была Соня Беншарки.
Она, похоже, мчалась со всех ног, а потому чуть не налетела на меня. Я еще издали услышал, как она, задыхаясь от бега, торопливо и шумно хватает ртом воздух. Она заметила меня слишком поздно, и глаза ее над черным никабом мгновенно расширились от ужаса и удивления. Опасаясь, что она может закричать, я шагнул к ней и сказал:
— Не бойся, Соня, это я, Франсис Рейно.
Но это, по-моему, испугало ее еще больше. Она все-таки вскрикнула — негромко, каким-то задушенным голосом, — и я поспешил пояснить:
— Я тут случайно оказался. Я просто гулял. И уж никак не хотел напугать тебя.
Естественно, то, что я «просто гулял», никак не могло объяснить, зачем у меня на плече висит полный рюкзак. Но уж к этому-то мне совсем не хотелось привлекать ее внимание. И вообще, с какой стати она тут оказалась? Одна у реки… в такую рань?
— Соня, — спросил я, — у тебя что-то случилось? Что-то нехорошее, да?
Она издала какой-то странный горловой звук, но ничего не ответила.
— Прошу тебя, скажи. Я же не могу оставить тебя в таком состоянии. Твой отец знает, что ты здесь?
— Нет, — прошелестела она еле слышно.
И я вспомнил об Алисе. Нет, это просто несправедливо! Ведь я всего лишь хотел уйти отсюда навсегда. Ах, отец мой, ну почему мне так трудно это сделать? И сколько еще препятствий Господь вздумает поставить на моем пути?
Я же не обязан отвечать за эту женщину! И за Алису тоже! И за Инес Беншарки! Все то плохое, что случилось со мной в течение последних нескольких недель, — это результат моего вмешательства в дела, за которые я не несу никакой ответственности. Ну что ж, пусть все на этом и кончится. В конце концов, в Маро есть свой священник, вот пусть он сам и разбирается с паствой.
И вдруг я почувствовал сильный запах бензина. Боже мой, она что, облила себя бензином?
— Что ты здесь делала? — спросил я чуть более резко, чем хотел. — И почему от тебя буквально разит бензином? Неужели ты собиралась совершить самосожжение?
Соня заплакала:
— Вы не понимаете…
— Сейчас мы пойдем к твоему отцу, — сказал я, крепко сжав ее запястье, — и пусть он сам с тобой поговорит; в конце концов, это его дело.
— Нет! Нет! — Она затрясла головой, дрожа всем телом, и выронила канистру с бензином, которую прятала под покрывалом.
В этот момент отчаяние, которое я испытывал в течение последних недель, достигло уровня самовозгорания. А гнев сделал меня безжалостным. Да, отец мой, я это понимаю и отнюдь не горжусь этим.
— Да что с вами такое?! — воскликнул я. — Сперва твоя сестра, теперь ты! Вы что все, с ума посходили? Неужели ты действительно хочешь умереть? Неужели действительно веришь, что если умрешь во время рамадана, то Бог отправит тебя прямо в рай?
Она беспомощно посмотрела на меня.
— Но я вовсе не хочу умирать.
— Тогда чего же ты хочешь?
Ее ответа я не расслышал и повторил значительно громче — она даже слегка вздрогнула от испуга:
— Чего же ты хочешь?
— Я только хотела, чтобы Инес отсюда уехала.
Господи, снова все упирается в эту женщину!
— Да кто она такая, эта чертовка? Каким неведомым способом она сумела всех в Маро заразить своим безумием? — Я заставил себя немного помолчать. Потом спросил: — Погоди, а как именно ты хотела заставить ее отсюда убраться? — И я ткнул пальцем в канистру с бензином. — Что ты собиралась поджечь, Соня?
Всемилостивый Боже! Вот он, выпавший мне жребий! Каждое новое открытие было словно удар по голове. Судно, где поселилась Инес. Канистра с бензином. Соня. Горящая школа. Гнусные надписи на арабском языке. Слово «шлюха». И тот пожар, который перевернул мой мир, превратил меня в парию, в изгоя — как для Маро, так и для Ланскне. Тот пожар не только стоил мне репутации; я из-за него даже почти утратил гордость…
— Значит, это ты тогда устроила пожар? — догадался я. — Но зачем?
— Я хотела, чтобы она убралась отсюда! — отчеканила Соня, и каждое ее слово звучало так, словно она вбивает молотком в деревяшку крошечные металлические гвозди. — Я хочу, чтобы ее здесь больше не было! Пусть возвращается туда, откуда явилась! Никому и в голову не приходило, что она останется здесь навсегда. Она говорила, что приехала только на свадьбу. Пусть уедет — и тогда Карим всегда будет только моим, как это и должно было бы быть. Но пока она рядом…
— Ты же людей погубить могла, — попытался я вразумить ее. — Инес, или ее дочь, или кого-то из тех, кто бросился им на помощь…
Соня покачала головой.
— Я была очень осторожна, — сказала она. — Я подожгла только парадную дверь, но знала, что сзади есть пожарный выход. И потом, я бросала в окна камешки, чтобы наверняка их разбудить.
Я просто дар речи потерял. Неужели именно Соня пыталась спалить школу? Та самая Соня, которая мне всегда так нравилась. Соня, которая играла с мальчишками в футбол на площади, а потом пила в кафе у Жозефины коктейль «Diabolo»…
— Ты вообще-то имеешь представление, какое зло всем причинила? Ты же знаешь, что теперь в поджоге обвиняют именно меня!
— Мне очень жаль, что так получилось.
— Еще бы! И ты полагаешь, что твоих извинений мне достаточно?  — Я так разозлился, что не в силах был сдерживаться. Мой голос с треском разрывал тишину, точно звуки пожара. — Поджог, попытка убийства, одна ложь, громоздящаяся на другую…
Как ни странно, Соня больше не плакала. Хотя я, пожалуй, даже ожидал этого. Однако голос ее, хоть и звучал по-прежнему еле слышно, был столь же тверд, как и в начале нашего разговора.
— Я на четвертом месяце беременности, месье кюре, — сказала она. — Если муж сейчас со мной разведется, я останусь совершенно одна. И ничего не получу. А он сможет либо остаться здесь, либо вернуться в Марокко — как захочет. У меня же нет никаких прав. Это вы понимаете?
— Но с чего ему с тобой разводиться? — удивился я.
— Он это сделает, если узнает, кто устроил пожар в школе. Я же вам сказала: он преклоняется перед Инес. И от отца мне ждать помощи нечего. Он любит Карима, как родного сына. Даже еще сильней. А моя мать… и вовсе уверена, что Карим — ангел, спустившийся с небес, чтобы всех нас спасти. Что же касается Инес…
Соня не договорила и отвернулась. Муэдзин уже начал скликать народ в мечеть. Надо сказать, этот клич в форме речитатива довольно музыкален — если рассматривать его, так сказать, вне данного контекста. Дымовая труба старого дубильного цеха обеспечивает неплохой резонанс, и она достаточно высока, чтобы призыв муэдзина разносился по всей округе. Hayya la-s-salah. Hayya la-s-salah. [Да будет свет (арабск.)] Еще пара минут — и улицы оживут, наполнятся народом. Тогда уж мне точно не уйти незамеченным.
— Карим ходит к ней по ночам, — сказала Соня. — Я же слышу, как он потихоньку встает с постели. А потом возвращается, весь пропахший ее духами. Пропахший ею. Я точно знаю, это к ней он ходит! Я же все чувствую. Все вижу и слышу, только сказать ничего не могу. Она его околдовала. Опутала своими чарами. И его, и меня.
Нет, отец мой, это же просто смешно! Я ведь перестал носить даже облачение, и вот вам пожалуйста: я снова выслушиваю исповедь!
— Ведьм и чаровниц не существует, Соня, — сказал я строго. — А ты говорила с Каримом?
— Нет.
— Почему?
— Я пыталась. Но он сразу начинает сердиться. А мать с отцом упрекают меня, что я не проявляю должного послушания. Говорят, что мне следовало бы брать пример с Инес, стараться быть столь же скромной и почтительной.
— А что говорит твой дед? С ним ты не пыталась поговорить откровенно?
Впервые в ее глазах мелькнул призрак улыбки.
— Мой дорогой джиддо! С ним я могла бы поговорить, только он с нами больше не живет, и я теперь очень редко с ним вижусь. У дедушки с отцом вышла ссора; отец говорит, что джиддо оказывает на меня дурное влияние. А джиддо недоволен тем, что отец занял его место в мечети. Дедушка теперь живет в доме Аль-Джерба, вместе с семьей моего дяди Исмаила. Я слышала, в последнее время он болеет. И он, наверное, скоро умрет…
— Мне очень жаль, — сказал я.
И понял, что мне действительно жаль. Мохаммед Маджуби так давно живет здесь, и я, несмотря все на наши разногласия, всегда считал его человеком честным и порядочным. Если он умрет, после него в арабской общине наверняка возникнет ощутимая пустота. Я бы очень хотел, чтобы кто-нибудь сказал то же самое и обо мне…
— Ступай домой, — сказал я Соне. — Переоденься: от тебя так и разит бензином.
Она неуверенно на меня посмотрела.
— И вы не скажете Кариму? Или отцу?
— Нет. Но только в том случае, если ты оставишь Инес в покое. Какие бы между вами трения ни возникали, вам следует честно решать проблемы. Честно и открыто. И, разумеется, с помощью слов, а не таких опасных вещей, как бензин.
— Но вы обещаете не говорить им?
— Я уже сказал: если ты немедленно прекратишь все подобные глупости.
Она вздохнула и пообещала:
— Хорошо.
— Две «Аве».
Она изумленно на меня посмотрела, и я поспешил добавить:
— Я пошутил.
По-моему, только священник смог бы понять подобную шутку. Но Соня поняла и улыбнулась — правда, одними глазами; и мне это очень понравилось.
— Jazak Allah, кюре, — сказала она на прощанье и ускользнула прочь.