Джоанн Харрис - Персики для месье Кюре

Глава третья

Четверг, 19 августа

Я ожидала увидеть утреннюю суету, но весь Маро будто вымер: на улицах ни души, магазины закрыты. Казалось, сейчас часов шесть утра, а не половина одиннадцатого. Солнце уже припекало вовсю, а в воздухе, каком-то неестественно прозрачном, не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка.
Похоже, этим утром был открыт только спортзал Саида — и вот там явно наблюдалась некоторая активность. Интересно, подумала я, а сам-то Саид знает, что его дочь пропала? Конечно же нет — если б знал, наверняка закрыл бы свое заведение на весь день. Однако в спортзале, как всегда, царило оживление, и ничто не свидетельствовало о том, что вчера ночью в Маро исчезла какая-то девушка…
Красная дверь зала отворилась, и оттуда вышли двое мужчин. Один молодой, максимум лет двадцати, в майке-безрукавке и шортах «милитари». Второй — лет тридцати с небольшим; он был прямо-таки невероятно хорош собой, я таких красивых мужчин ни разу в жизни не видела. Изящный и одновременно по-мужски мускулистый — такими бывают танцоры или те, кто занимается восточными боевыми искусствами; кожа светло-оливковая; черные волосы коротко подстрижены; рот четко, даже резко очерчен, но, как это часто бывает на Востоке, словно намекает на затаенную чувственность…
— Могу я чем-нибудь вам помочь, мадемуазель?
На мгновение я почувствовала себя уложенной на обе лопатки. В прошлый раз, проходя мимо зала, я чувствовала лишь откровенную враждебность. Но от этого человека веяло чем-то совсем иным; он улыбался мне, и я чувствовала, как он раскидывает вокруг меня сети такого невероятного, такого обезоруживающего обаяния, что из них, пожалуй, не вырвешься.
Юноша, покинувший зал вместе с ним, уже успел уйти. И я осталась наедине с этим красавцем. Его глаза под густыми бровями были невероятно выразительны; в их темной глубине посверкивали золотистые ис-корки.
— Я здесь всего на несколько дней. Меня зовут Вианн Роше…
— Добрый день, я слышал о вас, Вианн Роше. А меня зовут Карим Беншарки.
И снова я почувствовала, что совершенно ошеломлена. Так это и есть Карим Беншарки?
Рейно говорил, что у него совершенно европейский облик, но я все-таки ожидала отыскать в нем какие-то традиционные черты — скажем, шапочку для молитвы или бороду, как у Саида Маджуби. Ничего подобного! Этот человек мог быть уроженцем любой европейской страны, иметь какое угодно происхождение. Я проверила его ауру. Скользнула взглядом по его запястью, заметила скрещенные пальцы — нет, ничего особенного. Зато он явно все понял; похоже, эти прекрасные глаза обладали чрезвычайно острым зрением. А еще я почувствовала в нем острый ум и горячую, глубоко затаенную душевную силу; все это, словно прикрытое блеском внешнего, прямо-таки волшебного обаяния, делало его слегка самоуверенным и удивительно легким в общении…
Признаюсь, я была потрясена и почти сбита с толку. Невозможно было сопротивляться тому теплу, что исходило из его медовых глаз. Ни одна женщина, во всяком случае, не устояла бы — хотя у Рейно, наверное, есть некие особые фильтры, которые спасают его от подобных впечатлений. Потому-то ему, конечно, и в голову не пришло упомянуть о столь важной вещи, и теперь меня застали врасплох — мало того, меня выжали, точно мокрую тряпку, практически лишили дара речи, и я оказалась в самом что ни на есть дурацком положении. Это была, конечно, довольно дешевая разновидность волшебства, но, надо признаться, в некоторых случаях она, безусловно, оказывается вполне действенной. Например, Зози де л’Альба в этом отношении вполне могла составить Кариму Беншарки пару.
Некоторое время я тщетно пыталась отыскать нужные слова. Наконец я спросила:
— Значит, вы обо мне слышали?
Цвета моей ауры, похоже, сошли с ума; они вращались, точно в каком-то безумном калейдоскопе, и кололи кончики моих пальцев подобно острым кусочкам стекла.
— Да, разумеется. От моей сестры. — Он снова улыбнулся, и его улыбка пришпилила меня к земле, как бабочку к доске. — Вы были еще одним объектом неудачного крестового похода Рейно.
— Я вас не совсем понимаю… — пролепетала я. — Что вы хотите этим сказать?
— Только то, что не у вас одной случались неприятности с этим священником. Он вообще пользуется не самой лучшей репутацией среди таких людей, как мы.
— Как мы?
— Ну, среди тех, кого он считает «нежелательными элементами». Тех, чьи лица ему не нравятся, тех, кто не желает держаться своего берега.
— У нас с Рейно действительно в прошлом были небольшие трения, — сказала я. — Теперь-то уже мне и самой кажется, что с моей стороны было не слишком разумно открывать кондитерскую лавку прямо напротив церкви, да еще в самом начале Великого поста…
Он рассмеялся. Зубы у него были идеальные.
— У моей сестры возникла точно такая же проблема, — сказал он.
— Разве Рейно был против школы для девочек?
— Он никогда даже не пытался сделать вид, что с ней примирился. Да, он с самого начала был против школы и к моей сестре относился весьма враждебно. Инес постоянно вспоминает, как он стоял на пороге церкви в своей черной сутане и смотрел на школьный порог. Каждый день стоял и смотрел — молча, с застывшей гримасой отвращения на лице.
Я была поражена сходством рассказа Карима о Рейно с рассказом Рейно о той женщине в черном, которая тоже, не говоря ни слова, смотрела на церковь с порога своего дома. Так, может, обе враждующие стороны попросту сражаются с собственными тенями?
— Где же ваша сестра теперь живет?
— Со мной. Во всяком случае, пока не будет сделан ремонт. Да и вообще лучше ей жить в семье.
В его словах, звучавших вполне обыденно, чувствовался тем не менее настоящий собственник, и я вспомнила ощущение, которое у меня возникло во время посещения семьи Аль-Джерба: вполне возможно, Инес Беншарки — не сестра ему, а жена. В этом, кстати, нет ничего невозможного. Очень похоже, что старая Оми именно на это и намекала. Но если это так, то зачем Инес вообще стала жить одна? И с какой стати Карим Беншарки мне лжет?
— Жизнь у моей сестры сложилась очень непросто, — продолжал между тем Карим, и в голосе его явно слышалась нежность. — Ее муж умер совсем молодым, умерли и наши родители, так что у нее остался только я, и только я могу о ней позаботиться. И вот, едва она успела начать новую жизнь, случился этот пожар.
Я выразила свое сожаление.
— Но ведь это же настоящий скандал! — возмутился Карим. — Скандал и позор. А во всем виноват этот священник. Его нужно непременно заставить за все заплатить. И он заплатит!
Я решила, что не стоит мне сейчас защищать Рейно, если я хочу еще что-то узнать, и сказала:
— Значит, вы считаете, что именно он устроил пожар?
— В этом нет ни малейших сомнений, — сказал Карим. — Его имя и раньше было связано с чем-то подобным. С каким-то несчастным случаем на реке, когда подожгли судно кого-то из речных цыган. Ну и потом история с вашим магазином, конечно; когда он пытался закрыть магазин и прогнать вас отсюда. Мадам Клермон мне все об этом рассказала. Этот тип, похоже, считает себя мэром Ланскне!
— Каро Клермон?
Он кивнул.
— Да. Она всегда оказывала существенную поддержку нашей маленькой общине.
Это меня ничуть не удивило. Каро Клермон всегда наслаждалась любой возможностью стать необходимой. Некогда она была верной последовательницей Рейно и возглавляла пресловутую «библейскую» группировку, а теперь переключилась на более молодого священника, отца Анри Леметра, чья предупредительность, любезность и очаровательная юношеская внешность как-то особенно подчеркивали нынешнюю отчужденность и холодность Рейно. Видимо, Карим с его неотразимой улыбкой обладал для нее не меньшей притягательной силой, чем отец Анри.
Что там говорил Рейно? Что Каролина перестала устраивать свои «кофейные утренники», куда приглашали женщин-мусульманок? А может, дело просто в том, что она всегда предпочитала общество привлекательных молодых мужчин?
— Вы ведь приехали сюда с дочерью, верно?
Я кивнула и сказала:
— Точнее, с двумя дочерьми — Анук и Розетт. Вы их, возможно, уже где-нибудь видели.
— Если б видел, то наверняка запомнил бы.
Судя по игривому тону, он уже почти флиртовал со мной. И я в очередной раз удивилась легкости, с которой он опутывает собеседника сетями своего обаяния, — вряд ли еще кто-то из мужчин, живущих в Маро, владеет подобным искусством. Карим придвинулся чуть ближе, и я почувствовала отчетливый запах кифа и еще какой-то темный, сладковатый аромат — возможно, шипра или ладана…
Интересно, подумала я, а он знает, что пропала сестра его жены? Эти семьи обычно такие сплоченные. Неужели родители Алисы могли скрыть исчезновение дочери даже от Сони и Карима?
Я еще раз проверила его цвета. Люди редко обладают такой яркой аурой. Некоторые просто не могут не сиять — сиять ослепительно, все затмевая вокруг. Не поэтому ли Рейно относится к Кариму с таким недоверием? Или есть какая-то иная причина?
— Я бы очень хотела познакомиться с вашей сестрой, — сказала я. — Я о ней так много слышала.
— Конечно, — сказал Карим. — Только я заранее должен вас предупредить: моя сестра Инес очень застенчива. И предпочитает одиночество. Она вообще не слишком… общительна.
— Но у нее есть дочь, верно? Как ее зовут?
— Дуа. Это по-арабски значит «молитва».
— Как это печально, что девочка так рано лишилась отца!
Словно какая-то тень накрыла его лицо.
— Увы, вся жизнь моей сестры сложилась очень печально. Теперь у нее есть только Дуа. Да, только ее дочь и, разумеется, ее вера. А вера для нее значит больше всего на свете.
Тут дверь спортзала приоткрылась, и оттуда выглянул мужчина в белой джеллабе. Я узнала в нем одного из тех, кого видела в Маро в день нашего приезда, и поняла: это и есть Саид Маджуби. Он, ничем не показав, что тоже меня узнал, сразу заговорил с Каримом по-арабски. Слов я не понимала, но требовательную интонацию уловила; заметила я и то, как Саид искоса посматривал на меня и сразу же отводил глаза.
— Извините, но я должен идти, — сказал мне Карим. — Желаю вам хорошо провести здесь время.
Он повернулся и снова исчез в зале, плотно прикрыв за собой красную дверь.
Оставшись одна, я свернула к бульвару. Близился полдень, солнце стояло уже высоко, но я, отойдя подальше от этого душного, вызывающего клаустрофобию переулка, где воняло хлоркой, кифом и потом, словно почувствовала благодатное дыхание свежести. Это был всего лишь легкий ветерок, долетавший с того берега реки, но он приносил ароматы совсем иных мест — запах дикого шалфея с горных склонов и перечный запах аралии, что растет в песчаных дюнах и танцует на прибрежном ветру, как безумная, — но и этого мне оказалось достаточно, чтобы понять: все вокруг изменилось.
Ибо затишье было наконец прервано.
Подул южный ветер, Отан.