Джоанн Харрис - Персики для месье Кюре

Глава третья

Вторник, 24 августа

Еще сильнее визгливое пение ветра и барабанный стук дождевых капель. В последние два дня дождь почти не прекращался. Он грохочет в водосточных желобах, стекает по оконным стеклам, миллионами крошечных точек висит в воздухе и заставляет нас сидеть взаперти, точно узников. Черный Отан неистовствует, точно банда преступников: он срывает с каштанов листья, а с людей шляпы, выворачивает зонты, безнадежно разрушает прически и рисует на поверхности реки свое безумное граффити.
Анук и Алиса почти весь день слушали музыку и смотрели телевизор, а Розетт рисовала своих обезьянок, хотя сегодня перешла к изображению слонов. Девочки, похоже, вполне счастливы, хоть им и приходится сидеть дома. Только одна я не знаю покоя и все смотрю в окно, а по нему все текут и текут дождевые струи. И все время чего-то жду — но чего? Я и сама не знаю.
Сегодня днем я решила сходить к Жозефине, надев старый дождевик Арманды и ее резиновые сапоги. Но Жозефины в кафе не оказалось, и Мари-Анж сказала, что не знает, когда она вернется. Редкие прохожие на улицах выглядели весьма уныло. Небо было темным, как в ноябре. Проходя мимо церкви Сен-Жером, я заметила, что дверь в мою бывшую chocolaterie плохо закрыта и, мотаясь на ветру, печально постукивает — точно передает сигналы какого-то полузабытого кода.
Бат-бат-бат. Бат-бат. Бат-бат.
Впрочем, я здесь больше не живу и за этот дом не отвечаю. Но там по-прежнему живут призраки, которые сейчас толпятся у дверей, отталкивая друг друга, и с плачем требуют внимания. Я, разумеется, знаю, как их прогнать, но это призраки меня самой, и моей Анук, и Ру, и Рейно, и Жозефины, и Арманды, моего дорогого старого друга, чье лицо, точно печеное яблочко, покрыто тысячью морщин. Я помню, как Арманда залезла на высокий табурет у стойки, а ее длинная черная юбка немного задралась, и из-под нее выглянул подол ярко-красной нижней юбки; как она пила шоколад с ложечки для сахара; как она читала вместе с Люком стихи, пока за мальчиком не явилась Каро…
Я огляделась. На площади было пусто. Шуршала, задевая за леса, пленка, которой от непогоды укрыли крышу. Ремонтные работы из-за дождя пришлось приостановить. Сейчас там, конечно, никого нет, говорила я себе. Там нет людей, зато полно волшебства и призраков прошлого.
Бат-бат-бат. Точно взгляд из-под ресниц. Точно глаз, подмигивающий из разверстой могилы. Зайди внутрь, Вианн, говорит эта приоткрытая дверь. Мы все здесь. Твои старые друзья. И твой Черный Человек, и твоя мать, и твое прошлое. И воздух здесь по-прежнему горький, как шоколад, и пахнет сладостно, как ладан. Попробуй. Испытай на вкус…
И я вошла внутрь.
Кто-то явно пытался убрать мусор и привести все в порядок. Пол был почти чист, стены выскоблены и готовы к покраске. Если бы я смотрела верным образом, то теперь почти смогла бы увидеть призраки давних обитателей этого дома — женщину с шестилетней девочкой, входящих в нежилое помещение, где на полу лежит серый ковер пыли и в каждом углу — печаль и запустение. Но и сейчас здесь все выглядело точно так же; и сейчас здесь не было никого, кто мог бы разогнать тени громкими звуками пластмассовой трубы или начал бы колотить по дну кастрюльки деревянной ложкой и кричать: «Эй, злые духи, вон отсюда!»
Но я уже знала, как тут все можно переделать. Стены покрасить желтой краской, а синей нанести узор по трафарету; поставить барную стойку и возле нее, может, пару высоких табуретов. В воздухе сильно пахло дымом, влажным, застарелым, но если распахнуть окна и двери, окурить помещение сухим шалфеем, натереть полы смесью соды и лавандового масла…
Злые духи, вон отсюда! Да, я легко могла бы все тут совершенно преобразить. Дом — это всегда отражение его хозяев, пусть даже прежних, а этот дом, безусловно, меня узнал. Как легко он принял бы нас обратно; как легко можно было бы восстановить прошлое!
Бат-бат.
Но этот дом не знает покоя. Дергается, шевелится. Скрипят половые доски, хлопают двери, шепчут что-то сломанные оконные рамы с выбитыми стеклами. А наверху, на втором этаже, в том «вороньем гнезде», где когда-то была комнатка Анук, слышатся чьи-то шаги.
И это никакое не привидение.
— Эй, кто там? — крикнула я.
В ответ — молчание; но затем над лестницей, ведущей в маленькую комнатку на чердаке, где когда-то жила Анук, возникло чье-то маленькое, очень смуглое личико в черном обрамлении хиджаба. Широко раскрытые темные глаза с тревогой смотрели на меня.
— Я тебя испугала? — сказала я. — Извини, но я не знала, что здесь кто-то есть. Я когда-то давным-давно здесь жила — задолго до того, как вы с мамой сюда переехали. У меня здесь была шоколадная лавка. Может, ты о ней даже слышала?
Девочка даже не пошевелилась. В черном хиджабе ей можно было дать лет двенадцать.
— Ты, должно быть, Дуа? — сказала я. — А меня зовут Вианн. Скажи, твоя мама дома?
Она покачала головой.
— Там, наверху, раньше была комнатка моей дочери, — снова заговорила я. — Интересно, там сохранилось круглое окошко прямо в крыше, похожее на иллюминатор? Она любила смотреть в него по ночам и воображать, что плывет на пиратском корабле.
Дуа осторожно кивнула. У нее за спиной послышалось какое-то царапанье, пыхтенье, и рядом с ее лицом возникла мордашка Майи, сладкая, как шоколадный батончик.
— Ой, это же Вианн! — закричала Майя. — Давай, залезай сюда! А то мы уж думали, что это мемти [Мама (арабск.)] Дуа.
Я вопросительно посмотрела на Дуа:
— Можно?
Она по-прежнему колебалась.
— Да она хорошая, — сказала ей Майя, — и тайну хранить умеет. Она уже сто лет о нашей Алисе заботится, но никому ничего не сказала. Поднимайся, Вианн! Посмотри, как у нас тут здорово!
Я поднялась по лесенке и через люк проникла в комнатку на чердаке. Там тоже довольно сильно пахло дымом, но, насколько я смогла разглядеть, ущерб был минимальный. И вообще в комнате мало что изменилось с тех пор, как в ней жила Анук: несколько полок с книгами, маленькая кроватка, письменный стол с компьютером, несколько игрушек, парочка постеров на стенах — какие-то певцы, которых я не знаю. На полу, на подушках, сидели еще трое детей — среди них Пилу, — а между ними стояла картонная коробка, из которой доносилось какое-то странное царапанье и поскуливание.
— Ого, сколько вас! Ну, здравствуйте! — сказала я. — Не ожидала, что встречу тут целую компанию.
Пилу улыбнулся и сказал мне:
— Вот, познакомьтесь: это Дуа. Майю вы уже знаете, а эти двое, — он небрежно махнул в их сторону рукой, — Карина и Франсуа.
Последняя парочка смотрела на меня настороженно. Франсуа, старшему, было лет двенадцать, а маленькая Карина казалась примерно ровесницей Майи. На обоих — джинсы и майка. Они были очень похожи, и я догадалась, что это брат и сестра.
— Ну и что у вас тут творится? — спросила я.
— У нас творятся всякие ужасы! — с энтузиазмом воскликнул Пилу. — Пираты. Контрабанда…
— Прекрати, Пилу, — сказала Дуа мягко, но властно. И посмотрела на меня. — Извините, его иногда за-носит.
Я заглянула в коробку. На меня таращили глазенки два черно-белых щенка, которым, по всей видимости, было не больше пяти недель от роду. Пухлые, курносые и игривые, они карабкались друг на друга, стремясь выбраться из коробки, и счастливо, по-щенячьи рычали.
— Ясно. — Я взяла одного щенка, и он тут же тяпнул меня за палец.
— Он хороший, только все время кусается, — сказал Пилу. — Я хочу его назвать Кусака.
— Чьи они? — спросила я.
— Ничьи. Наши, — моментально ответила Майя.
— Ага. Значит, это и есть ваша тайна? — улыбнулась я ей. — Должна сказать, тайны хранить вы умеете отлично. — Я заметила встревоженный взгляд Дуа и сказала: — Не беспокойся. Со мной ваша тайна в полной безопасности.
Она глянула на меня с подозрением. Обернутое черным хиджабом лицо Дуа выглядело каким-то особенно маленьким и чуть угловатым; у нее был остренький подбородок, зато глаза просто поразительные: темная радужка точно обведена золотистыми концентрическими кругами.
— Месье Ашрон хотел их утопить, — сказала она, — а Франсуа и Карина притащили их сюда. Это было как раз перед пожаром. С тех пор мы о них и заботимся. Люк тоже знает о них — он ведь здесь работал. А больше никто. Вот теперь, правда, еще и вы знаете.
— Они такие умные и хорошенькие, — прибавила Майя. — А здесь все равно уже никто не живет, и никому нет дела, смогут ангелы сюда пробраться или нет.
— Ангелы? — удивилась я.
— Это в Коране так сказано. Моя Оми говорит, что если в доме есть собака, тогда ангелы туда войти не смогут.
— Ты, наверно, хотела сказать, что туда кошка вой-ти не сможет, — сказал Пилу.
— Никакая не кошка, — возразила Майя, — а вовсе ангелы.
— Ты, Дуа, кажется, упомянула месье Ашрона? — спросила я и посмотрела на Франсуа и Карину. — Ты Луи Ашрона имела в виду?
Мне ответил Франсуа:
— Да, он наш папа. Только его удар хватит, если он узнает, что мы сюда ходим. Он не любит maghrebins. И щенков тоже не любит. Он говорит, что если maghrebins хотят жить во Франции, то пусть живут по-нашему, а иначе, как он считает, они тащат страну к социально-экономическому коллапсу.
Я улыбнулась.
— Тогда вам лучше ничего ему не говорить ни о щенках, ни о вашем убежище, — сказала я. — А твоя мама, Дуа, знает, где ты пропадаешь?
Дуа покачала головой:
— Нет. Она считает, что я с Майей сижу.
— А твоя мама знает, Майя?
— Моя мама думает, что я у Дуа! — Майя погладила щенка.
— А мне нравится ходить сюда. Тут так хорошо. Игрушки всякие есть. Дома мне не разрешают играть в игрушки.
— Это правда, — с искренним возмущением сказал Пилу. — Вы, наверно, знаете, что им религия запрещает иметь даже плюшевые игрушки, или Барби, или хотя бы солдатиков?
— Дома-то у меня есть игрушки, — сказала Майя. — Лошадка и принцесса из мультика. Но здесь мне с игрушками играть не разрешают. Мемти их убрала. Только вот эту оставила. — И она вытащила из-под мышки какой-то предмет, в котором я узнала ту самую вязаную игрушку, которую она держала в руках, когда мы с ней впервые познакомились. Это было некое существо цвета вареной овсянки и с ушами — вполне возможно, кролик. — Это Типо. Он мой самый большой друг. Его Оми для меня связала. — Майя нахмурилась и прибавила: — А дядя Саид говорит, что игрушечные животные — это харам. [Грех (арабск.)] Я слышала, как он говорил это моему джиддо.
— Вы представляете? — снова возмутился Пилу. — Ну с какой стати Бог станет обращать внимание на какие-то игрушки?
— Порой трудно понять, почему другие люди верят в то, а не в другое, — уклончиво ответила я.
— Но… это же просто мягкие игрушки? — изумился Пилу. — И потом, они считают, что музыка — это тоже грех, вы об этом знали? И танцы тоже, и вино, и сосиски…
— Сосиски? — удивленно переспросил Франсуа.
— Не только. На самом деле у них вообще почти все charcuterie [Здесь: колбасы (фр.)] грехом считаются, — со знанием дела сообщил Пилу. — Кое-что, правда, они есть разрешают. Но только мусульманскую разновидность такой еды. Вкус почти такой же, как у обыкновенной, но продается она в особых магазинах и только в больших городах — ну там, в Бордо, например, — а стоит не меньше чем десять евро за упаковку.
Пилу и Франсуа выразительно переглянулись. А я повернулась к Дуа и спросила:
— Где же ты теперь живешь?
Она пожала плечами:
— С дядей и тетей.
— С Каримом и Соней?
Она кивнула.
— А тетя Соня тебе нравится?
Она слегка передернула плечиками, будто в недоумении, и сказала:
— Вообще-то она ничего, только очень неразговорчивая. Алиса мне нравилась куда больше.
Я заметила, что она, говоря об Алисе, употребила прошедшее время.
— Нравилась? Значит, ты считаешь, что она домой не вернется?
И Дуа снова недоуменно передернула плечиками. Даже не пожала ими, а лишь слегка качнула; это был жест такой же естественный, как мысль, и такой же сложный, как танцевальное па.
— Скажи, почему все-таки Алиса убежала из дома? — спросила я.
Дуа покачала головой и прошептала:
— Моя мама говорит, что она совершила zina. [Грех (арабск.), искаженное англ. «sin» (грех)]
Мне захотелось спросить, какой грех способен подтолкнуть юную девушку к самоубийству, но я знала: для мусульманской женщины такой грех только один. Зина — слово, которое звучит, словно чье-то имя или, может, название цветка — но такого, который, расцветая, вызывает лишь отвращение, который следует вырвать с корнем еще до того, как он успеет распуститься. Мы с матерью прожили в Танжере не очень долго, но и полугода мне вполне хватило, чтобы понять многое. Мать-одиночка и ее ребенок всегда были там объектом презрения и позора; даже и теперь прав у них нет почти никаких, а уж двадцать лет назад их и вообще не было. Будучи европейками, мы с матерью выступали чем-то вроде исключения. Кое-кто даже с нами здоровался. Впрочем, внешне мы достаточно сильно отличались от местных женщин — да к тому же весьма уважительно относились к их вере — и благодаря этому как-то проскользнули сквозь ячеи плотной сети всеобщего осуждения. Но женщины, которые забыли hayaa — сложное понятие, означающее одновременно и «скромность», и «стыд», — сочувствия в тамошнем обществе почти не находили. Среди знакомых матери было несколько таких незамужних женщин с детьми, отвергнутых собственной семьей и не имевших возможности ни работать, ни требовать социальной защиты хотя бы для своих рожденных вне брака детей. Впрочем, близко познакомиться с этими женщинами ей так и не удалось — слишком глубока была пропасть, нас разделявшая, — но мне все-таки удалось кое-что о них узнать. Одну бросил любовник, обещавший на ней жениться, как только узнал, что она беременна. Другую изнасиловали, причем целая банда молодчиков, которые приговаривали при этом, что она, шлюха, ничего иного и не заслуживает. Мать плакала, слушая эту историю, — а мою мать не так-то легко было заставить плакать; той девочке было всего девятнадцать, когда мы с ней познакомились; она с утра до ночи работала на рыбоконсервном заводе и там же ночевала. Родившийся после того случая ребенок — девочка — умер вскоре после рождения. Но она успела дать дочери имя: Рашилла. Моя мать так и не смогла понять, как вера, которая учит прощать, может быть такой безжалостной и холодной, как стена льда, по отношению к самым бедным и уязвимым членам общества. Нам казалось, что повсюду — в Риме, Париже, Берлине и Праге — мы видели немало проявлений самых нелепых предрассудков, но все это оказалось сущей ерундой по сравнению с Танжером; там обесчещенные, подвергнутые всеобщему остракизму женщины выстраивались в ряд у мечети и просили милостыню, а их добродетельные сестры проходили мимо, не обращая на них внимания, — отводили глаза и прикрывали лицо покрывалом, демонстрируя собственную скромность и непримиримость.
Вот он, настоящий грех, говорила моя мать, когда мы с ней спешили уйти подальше по раскаленным добела улицам, где под безжалостным солнцем пронзительно вопили рыночные торговцы и муэдзины, соперничая друг с другом и требуя к себе внимания прохожих. Да, эти добродетельные женщины совершали настоящий грех, отводя в сторону взгляд и делая рукой короткий, отстраняющий жест. Впрочем, мы и раньше часто видели это — в Париже возле Нотр-Дам и в Риме у ворот Ватикана. И даже здесь, в Ланскне, я всегда узнавала в глазах таких людей, как Каро Клермон, это выражение — презрение, освященное церковью и воспринятое истинно верующими праведниками.
— Кое-кто совершает вещи и похуже, чем зина, — сказала я и сразу почувствовала, что мои слова несколько шокировали Дуа. Решив сменить тему, я спросила: — А у Алисы есть бойфренд?
Дуа кивнула:
— Да, раньше был. Она с ним по Интернету общалась. Но потом отец отобрал у нее компьютер. И я тогда разрешила ей пользоваться моим — она им и пользовалась, пока здесь не случился пожар.
— Ах вот как… ясно.
Значит, дружба по Интернету. У Анук нет компьютера. В Париже она часами сидит в интернет-кафе на бульваре Сен-Мишель и болтает с друзьями — чаще всего с Жаном-Лу, которому приходится использовать виртуальные средства общения, чтобы хоть как-то компенсировать слишком частое пребывание в больнице.
— А в реальной-то жизни она с ним знакома? Может, он и сам из Ланскне?
И снова Дуа кивнула в знак согласия:
— Может быть. Мне тоже так кажется. Но она никогда не говорила, откуда он.
— Понятно.
И я вдруг действительно все сразу поняла. Это общение по Интернету объясняло все. Игру в футбол на площади; кофейные утренники у Каро Клермон, которые так внезапно закончились, и разочарованность самой Каро, связанную с арабской общиной, и тот холод, который возник в отношениях между жителями самого Ланскне и бульвара Пти Багдад.
В мире Каро терпимость, «толерантность», означает, что она читает правильные газеты, время от времени употребляет в пищу кускус и называет себя «либералкой». Однако она никогда бы не позволила собственному сыну влюбиться в какую-то maghrebine. Что же касается Саида Маджуби, которого обитатели Маро воспринимают как своего духовного лидера и наставника, то это человек настолько ограниченный рамками своей веры и традиций…
Ладно. Я решила уйти и позволить детям спокойно забавляться со щенками. Дети, как ни странно, готовы очень многое принять благосклонно. Даже дети Ашрона существуют, не попадая под мертвящий луч предрассудков, столь свойственных их родителям. Детям не требуется много времени, чтобы совершенно забыть о существующих между ними различиях. Картонная коробка со щенками, тайное убежище в заброшенном доме. Если бы и для нас, взрослых, мир был столь же прост! Но мы обладаем порой прямо-таки сверхъестественной способностью фокусировать свое внимание именно на различиях; такое ощущение, будто мы, исключая из своего общества других, тем самым укрепляем собственное чувство идентичности. Но за время наших с матерью странствий я успела понять, что люди повсюду примерно одинаковы. Под покрывалом, бородой, сутаной всегда действует один и тот же механизм. И в наших поступках — моих и моей матери, хотя она-то верила, что это не так, — не было никакой магии. Просто мы способны видеть несколько дальше других, способны заглянуть за пределы того хаоса, который создан видением других. Мы видим цвета человеческой души. Цвета сердца.
Когда я вышла на улицу, дождь по-прежнему лил как из ведра. Крупные капли с такой силой ударялись о мокрую землю, что брызги отскакивали в разные стороны, как искры петарды. Но теперь я уже знала, что нужно делать. По-моему, я знала это с самого начала. С самого первого дня здесь, когда я увидела ее, неподвижно стоявшую на солнце, по самые глаза закутанную в покрывало и, точно василиск, наблюдавшую за толпой.
Я вытащила мобильник и позвонила — нет, на этот раз не Ру, а Ги, своему поставщику, и заказала все необходимое для изготовления шоколада. Правда, на этот раз заказ был весьма скромен: всего пара ящиков шоколадной глазури и кое-какая необходимая утварь. Но недаром моя мать всегда говорила: в иные дни действует только магия. Нет, это, конечно, не настоящая, высокая магия, ею мы и не владеем, но именно самая простая, домашняя, магия и требовалась в тот момент.
И я снова устремилась под проливным дождем на поиски Инес Беншарки.