ЧЁРНЫЙ ОТАН. Глава первая

434 5 0
                                    

Понедельник, 23 августа

Конечно, отец мой, я не могу рассказать того, что мне поведала Жозефина. Исповедь — официально она принята или нет — есть тайна, и предать тайну исповеди никак нельзя. Но, закончив свой рассказ, она, бедняжка, была бледна, как привидение, а я не находил слов, чтобы хоть как-то ее утешить и успокоить.
— Я просто не знаю, что же мне ей сказать, — растерянно повторяла Жозефина. — Она так гордилась тем, какая я стала! И ведь мир действительно распахнул предо мною все свои двери. Я готова была расправить крылья и улететь отсюда. А теперь что? Я осталась прежней, такой же, как все. И живу по-прежнему в Ланскне, на том же месте, и по-прежнему держу кафе, и потихоньку старею…
Я заметил, что, на мой взгляд, стареть ей еще рано, но она лишь нетерпеливо на меня глянула и воскликнула:
— А ведь я столько надеялась совершить! Столько разных мест повидать! Она словно напоминание о моих напрасных надеждах; а ведь она все это сделала ради меня! И у меня теперь такое чувство, будто я… — Жозефина в отчаянии стиснула кулаки. — Ах, да какой смысл сожалеть? Некоторые люди всю свою жизнь сидят, ожидая одного-единственного поезда, а под конец выясняется, что они даже до железнодорожной станции добраться не сумели.
— Вы исполнили свой долг, — сказал я.
Она поморщилась.
— Мой долг!
— Ну да. Кому-то из нас ведь нужно исполнять свой долг. Не могут же все быть такими, как Вианн Роше, — постоянно перебираться с места на место, ни к одному из этих мест толком не привязываясь, и никогда не брать на себя ответственность ни за что.
Она выглядела удивленной:
— Вы ее осуждаете?
— Я этого не говорил, — возразил я. — Но убежать от ответственности может каждый. Порой, чтобы остаться на прежнем месте, требуется гораздо больше усилий.
— Значит, вы именно так и собираетесь поступить? — спросила Жозефина. — Неужели вы сможете отказаться от вашей церкви и остаться здесь?
Пришлось указать ей — причем довольно жестко, — что это она выразила желание исповедоваться, а я этого делать отнюдь не собирался.
Она улыбнулась.
— А сами-то вы когда-нибудь исповедуетесь, месье кюре?
— Конечно, — солгал я. Хотя, разумеется, это не совсем ложь. В конце концов, я ведь исповедуюсь перед тобой, отец. — Нам всем порой нужно с кем-то поговорить откровенно.
Она снова улыбнулась — улыбается она одними глазами.
— А знаете, мне с вами гораздо легче говорить, когда вы не в сутане.
Вот как? А мне без сутаны почему-то труднее общаться с людьми. В церковном облачении все как-то проще. Без него я — словно судно без якоря; так, одинокий голос среди великого множества других голосов, и никому, в общем-то, нет дела до того, что этот одинокий голос пытается сказать. Да и кому есть до меня дело? Кто теперь стал бы меня слушать?
Вианн мы нашли в саду; она пыталась разжечь под решеткой огонь. На ней были джинсы и блузка без рукавов; длинные волосы перевязаны желтым шарфом. Она ухитрилась отыскать относительно защищенное от ветра местечко, но огонь все равно разгораться не желал: воздух был слишком влажен от непролитого дождя. По всему саду Вианн развесила маленькие бумажные фонарики, но почти все их загасил ветер.
Она обняла и поцеловала Жозефину и улыбнулась мне.
— Я рада, что вы к нам зашли. Вы ведь останетесь, пообедаете с нами?
— Нет, нет. Я зашел только для того…
— Не надо мне ничего объяснять. Иначе сейчас вы скажете, что чересчур заняты делами своего прихода.
Пришлось признаться, что ничем таким я не занят.
— В таком случае поешьте с нами, ради бога. Или, может, вам есть необязательно?
Я улыбнулся.
— Вы очень добры, мадам Ро…
Она толкнула меня в плечо:
— Вианн!
А Жозефина сказала:
— Извините, месье кюре. Если б я знала, что она собирается применить насилие, я бы вас с собой не привела.
Вианн рассмеялась:
— Проходите в дом, выпейте по стаканчику вина. Дети уже там.
Я последовал за обеими женщинами в дом и неожиданно испытал некое замешательство, или удивление, или еще что-то, что даже определить не сумел бы. Но было очень приятно сидеть у плиты на старой кухне Арманды, которая показалась мне куда более тесной, чем обычно, — вероятно, потому, что четверо детей и весьма неопрятного вида собака играли за кухонным столом в какую-то шумную игру.
Игра была связана с громкими криками, лаем собаки, разбросанными по столу цветными карандашами и листками бумаги для рисования, уже покрытыми множеством выразительных рожиц, изображенных Розетт. Дети были настолько увлечены своим занятием, что мое появление прошло совершенно незаметно. Вскоре я различил среди них Алису Маджуби — она, впрочем, переменилась настолько, что узнать ее оказалось довольно трудно. На ней была вполне европейская одежда — голубая рубашка и джинсы; волосы коротко подстрижены — асимметричное каре примерно до подбородка; но самое удивительное — она смеялась! Ее маленькое живое личико прямо-таки светилось от возбуждения, вызванного игрой; похоже, все страшные воспоминания о недавних событиях полностью испарились из ее головы.
И я вдруг внутренне вздрогнул от мысли, что Алиса в свои семнадцать лет — в сущности, еще совсем ребенок, и все же ее сестру примерно в том же возрасте успели выдать замуж. В семнадцать лет человек еще балансирует на зыбкой грани между взрослостью и детством, и мир его полон всяких немыслимых, зачастую воображаемых препятствий; иной раз ему кажется, что его жизненный путь вымощен битым стеклом, а уже на следующий день он представляется ему выстланным яблоневыми лепестками. Почти достигнув райских кущ, мы более всего стремимся поскорее оставить их позади. Я заметил, с каким выражением лица Вианн смотрела на детей, и мне показалось, что ее одолевают примерно те же мысли. Ее дочери, Анук, всего пятнадцать, но в ее глазах уже светится буйство, жажда воли, обещание странствий, бесконечные дороги, бесчисленные впечатления, яркие зрелища… Что там говорила Жозефина? Некоторые люди всю свою жизнь сидят, ожидая одного-единственного поезда, а под конец выясняется, что они даже до железнодорожной станции добраться не сумели. Анук до станции уже добралась. И я чувствую, что ей подойдет любой поезд.
Она обернулась, словно прочла мои мысли.
— Месье кюре!
Разумеется, тут же обернулись и остальные дети. Алиса на мгновение, похоже, слегка смутилась, но потом изобразила на лице легкое презрение, даже вызов.
— Я никому ничего не сказал, — поспешил заверить я. — И никому не скажу, пока ты сама этого не захочешь.
Она застенчиво улыбнулась и отвела глаза. Это весьма характерный жест для них с сестрой: подбородок вниз, голову чуть влево; глаза потуплены, ресницы лежат на щеках. У Алисы этому движению теперь вторила и прядь волос, падавшая на щеку. Эта девочка прямо-таки невероятно красива, несмотря на свою юность — а может, как раз благодаря ей. Мне даже стало немного не по себе, со мной это часто бывает при виде женской красоты. Я ведь священник и не должен был бы замечать красивых женщин. Но поскольку я все-таки мужчина, я всегда их замечаю.
— Я решила полностью перемениться, — сообщила мне Алиса. — Вот и разрешила Анук и Розетт подстричь мне волосы.
Анук тут же с улыбкой пояснила:
— С одной стороны получилось немного короче, чем с другой, но, по-моему, все равно клево. Алиса теперь выглядит просто круто, вам не кажется?
Я сказал, что тут я не судья. Зато Жозефина, обняв Алису, сказала:
— Ты выглядишь прелестно!
Алиса улыбнулась ей.
— Вы ведь тоже так поступили, да? Решили полностью перемениться и сделали это.
По лицу Жозефины промелькнула какая-то тень.
— Тебе так кажется? Кто тебе сказал, что я полностью переменилась?
— Вианн.
И снова этот взгляд чуть искоса — словно легкая рябь на поверхности Танн.
— Да, Вианн, наверное, права, — сказала Жозефина. — Ну, что там у нас творится с тестом для лепешек?
Ее замешательство потонуло в восторженных воплях детей, и Алиса, по-моему, ничего не заподозрила. А вот Вианн явно что-то почувствовала — у нее невероятное чутье на невысказанные секреты и нерассказанные истории. Ее глаза, темные, как кофе-эспрессо, способны, кажется, разглядеть даже тени в человеческой душе.
Я оглядел гостиную. С тех пор как приехала Вианн с девочками, кое-что здесь изменилось, только я не смог бы сказать, что именно стало иначе. Может, виноваты свечи, что горят на каждой свободной поверхности? Или маленькие красные саше, подвешенные «на счастье» к притолоке входной двери? А может, дело в благовониях — сильном аромате сандалового дерева? Или в доносящемся из-за окна запахе опавших листьев, который смешивается с запахом жарящихся на сливочном масле лепешек и щедро посыпанных специями сосисок, поджаренных на решетке?
— Надеюсь, вы достаточно проголодались? — спросила Вианн Роше.
И я вдруг почувствовал, что страшно хочу есть. Дождь уже практически висел в воздухе, и мы решили все же обедать под крышей, хотя большую часть кушаний Вианн готовила снаружи, чтобы дым от жарящейся еды сразу уносило ветром.
Она подала на стол и лепешки, и поджаренные сосиски, и утиное конфи, и террины из гусиной печени, и сладкий розовый лук, и жареные грибы с душистыми травами, и маленькие головки савойского сыра, запеченные в золе, и pastis gascon, [Анисовый ликер погасконски (фр.)] и ореховый хлеб, и хлеб с семечками аниса, и оливки, и разные перцы, и финики. Из напитков имелись сидр, вино и floc, пенящийся напиток с фруктовыми соками для детей. Даже для собаки была приготовлена целая тарелка всяких остатков; наевшись, Влад свернулся клубком у огня и уснул, время от времени подрагивая хвостом и бормоча сквозь сон что-то смутно неприличное.
А снаружи набирал силу Отан, и уже слышен был стук первых дождевых капель по оконным стеклам. Вианн подбросила в очаг еще несколько поленьев, Жозефина поплотнее затворила дверь, а Анук запела песенку, которую я тоже слышал когда-то очень давно; это была печальная старинная песенка о ветре и о том, что он всегда берет то, что ему причитается:
V’la l’bon vent, v’la l’joli vent…
У Анук был приятный, хотя и непоставленный голосок; пела она, похоже, без малейшего стеснения. Розетт стала подпевать, помогая себе своими обычными жестами, а Пилу аккомпанировал им обеим, отбивая ритм по столешнице, хотя в его действиях было куда больше энтузиазма, чем умения.
— Давай, Алиса, — сказала Анук, — подпевай и ты.
Алиса смутилась:
— Но я совсем не умею петь.
— Так ведь и я не умею, — сказала Анук. — Ну же, давай!
— Но я не могу. Я не знаю как.
— Петь умеет каждый, — заявила Анук. — И точно так же каждый умеет танцевать.
— Только не у нас в доме, — возразила Алиса. — Они ничего этого не умеют. Во всяком случае, никогда больше этого не делают. А я раньше часто пела, когда маленькая была. Мы с Соней вместе пели. И очень любили подпевать певцам, которых слышали по радио, и даже танцевали под их песни. Даже мой дедушка иногда пел — раньше… — Она понизила голос. — До того, как появилась она.
— Ты имеешь в виду Инес Беншарки? — спросила Вианн.
Алиса кивнула.
Опять эта женщина!
— Надо сказать, брат очень о ней заботится, — заметил я.
— Он ей не брат, — бросила Алиса. И сколько же презрения было в ее голосе!
Я вопросительно посмотрел на нее.
— А кто же он ей тогда?
Алиса пожала плечами.
— Никто толком не знает. Одни говорят, что она его жена. Другие уверены, что она его любовница. Но, как бы то ни было, она над ним имеет прямо-таки невероятную власть. До пожара он то и дело к ней бегал.
Я глянул на Вианн.
— Вы это знали?
— Да, мне это сразу в голову пришло.
Я отпил глоток вина.
— Как же так? — сказал я. — Неужели вы за какую-то неделю ухитрились узнать о жителях этой деревни больше, чем я за столько лет?
Должно быть, в моем голосе прозвучала обида. Вполне возможно. Все-таки я обязан был бы знать, что творится в моем приходе. Все-таки люди именно ко мне приходят на исповедь — однако Вианн Роше со своей шоколадной лавкой успела узнать о Ланскне куда больше, чем я когда-либо знал. Вот пожалуйста, даже эти maghrebins беседы с ней ведут! И за восемь лет отношение к ней ничуть не изменилось.
Я выпил еще вина.
— Ох уж эта женщина! — сказал я. — Я же чувствовал: она что-то такое скрывает! А выглядит такой благочестивой, вечно кутается в покрывало. Ведет себя так, словно каждый мужчина только и хочет немедленно ее изнасиловать. Вечно глаза долу опустит, нос презрительно задерет, тогда как все это время…
— Ну, этого вы никак знать не можете, — сказала Вианн.
— Раз уж ее сородичи так считают… — начал было я, но она прервала меня:
— И все-таки это всего лишь слухи.
Наверное, она права. Вот проклятье, и почему она так часто бывает права?
— А как поживает ее дочка? — спросил я.
— Дуа? Она очень милая девочка, — сказала Алиса. — Отца своего она никогда не знала. По ее словам, он умер, когда она была совсем маленькая, — похоже, она действительно в это верит. Кариму, по-моему, на нее абсолютно наплевать. Он с ней даже никогда не разговаривает. Айша Бузана говорит, что собственными ушами слышала, будто Инес ей вовсе не мать и она вроде бы украла Дуа еще в младенчестве, поскольку сама детей иметь не могла. — Алиса чуть понизила голос. — А сама я слышала, как люди говорят, будто Инес вообще не женщина, а что-то вроде джинна, такой аамар, [Злой дух в человечьем обличье (арабск.)] который нашептывает детям всякие васваас, а потом предает их в руки Шайтана.
Я впервые слышал из уст этой девушки столь долгую речь; ведь прежде от нее и нескольких слов подряд трудно было дождаться. Возможно, дружеское окружение и отсутствие постоянного бдительного присмотра сделали свое дело. Я заметил, что ест Алиса очень мало — пощипала лепешку да отведала немного фруктов; вина она, разумеется, совсем не пила. И все-таки лицо ее разрумянилось, голос звучал возбужденно, хотя, возможно, и несколько истерично.
— На самом деле сама ты в это не веришь, — за-метил я.
Она пожала плечами.
— Я не знаю, чему мне верить. Оми Аль-Джерба говорит, что духов амаар можно встретить повсюду. Что они живут среди нас. И даже выглядят совсем как мы. Но внутри они не люди, и единственное, к чему они стремятся, это нанести нам вред.
— Я совершенно точно знаю, кого ты имеешь в виду, — сказала Анук, наклоняясь к ней. — Я тоже знала такую амаар. Она называла себя Зози де л’Альба и притворялась нашим другом, но на самом деле она и человеком-то не была — так, нечто, не имеющее тени…
— Довольно, Анук, — сказала Вианн и положила руку Алисе на плечо.
— Если люди с таким подозрением относятся к Инес, то почему же они отдают в ее школу своих детей?
Алиса пожала плечами.
— А сперва никто к ней с подозрением и не относился. И потом, Карима у нас все так любят.
Я невольно хмыкнул, а Вианн спросила:
— А ты что, не любишь его?
Алиса отвела глаза и еле слышно ответила:
— Нет.
Но даже в неярком свете очага я успел заметить, каким ярким румянцем вспыхнули ее щеки. Вианн тоже с явным интересом наблюдала за ней, но дальше развивать тему не стала и моментально заговорила о другом; пожалуй, только я один и заметил столь неожиданный поворот в беседе. Остальную часть вечера мы обсуждали совсем иные проблемы и провели время так приятно, что я страшно удивился, когда посмотрел на часы и увидел, что уже миновала полночь.
Глянув в сторону Жозефины, я встал:
— Что-то я слишком засиделся. Пожалуй, пора и честь знать.
Жозефина вскочила:
— Мы с Пилу тоже пойдем.
Ветер был все еще очень силен; в нем чувствовался запах реки и острый, как перец, запах дождя. Крупные капли жалили кожу и шипели на поверхности реки, как рассерженные осы, угодившие в оставшуюся после летнего дождя лужицу. Пилу вел Влада на поводке; пес всячески поносил мрачные тучи, несшиеся по небу, и все пытался ловить падавшие на тропинку листья. В Маро еще многие не спали; почти в каждом доме горел свет, и гирлянды разноцветных лампочек, натянутые поперек узких улочек, раскачивались на ветру, точно светлячки.
Спортзал Саида был, разумеется, закрыт, и все же я почувствовал укол невнятной тревоги. Есть такие места, которые именно так действуют на человека; кажется, что там даже кирпичи и штукатурка источают враждебность. Я проводил Жозефину и Пилу домой, в кафе «Маро», затем добрался до улицы Свободных Граждан и вскоре подошел к дому.
Я не слышал, что они за мной идут. Все заглушал равномерный рев ветра и не менее громкий шум воды в Танн. И потом, я выпил больше вина, чем привык, и голова моя была какой-то странно легкой. Небо надо мной то и дело меняло цвет, становясь то темным, то светлым, — быстро летящие облака то закрывали огромную яркую луну, то позволяли ей светить в полную силу, а тени от облаков метались, как живые, по изгородям и стенам домов. Я чувствовал, что порядком устал, но спать мне пока не хотелось. Слишком много мыслей крутилось в голове. Алиса Маджуби, Вианн Роше, Инес Беншарки, Жозефина…
Внезапно я почувствовал у себя за спиной какое-то движение. Двойная тень метнулась ко мне — двое незнакомых мужчин, от которых исходил легкий запах табака, смешанный с запахом кифа; лица обоих были скрыты клетчатыми шарфами…
Первый удар, нанесенный в плечо, застал меня врасплох. В Ланскне не бывает преступлений. Большинство жителей до сих пор даже входную дверь никогда не запирают. Единственная разновидность насилия, которая здесь встречается, это так называемое домашнее насилие; да еще случаются кулачные бои между мальчишками. А грабежей или серьезных драк у нас не было более десяти лет…
Все это промелькнуло у меня в голове, когда я рухнул на землю. Дальше все помнится смутно. По-моему, во второй раз меня ударили чем-то вроде увесистой дубины, а когда я попытался встать на колени, кто-то хорошенько вмазал мне кулаком в лицо и бросил:
— Ты это заслужил, грязная свинья!
После чего на меня обрушился град ударов — и кулаками, и ногами. Никакого оружия у меня, разумеется, не было, и оказать сопротивление я не смог. Упав на землю, я успел только свернуться в клубок и постарался как можно лучше защититься от ударов. А они так и сыпались — в основном меня били по ребрам и по спине. Ощущение легкости в голове еще усилилось; странно, боль я вроде бы чувствовал, но при этом словно наблюдал за происходящим со стороны.
— Свинья, — снова услышал я тот же голос. — Учти, это война. Мы ведь тебя предупреждали, чтоб держался подальше. Если снова будешь совать нос, куда не следует, мы тебя так проучим, что пожалеешь, что и на свет родился.
И он нанес мне последний, отлично нацеленный удар в бедро — в тот самый длинный мускул rectus femoris, при повреждении которого у человека и возникают мучительные судороги, сопровождаемые нестерпимой болью; после чего мои неведомые враги исчезли в ночи, бросив меня, задыхавшегося от страшной боли, на пыльной дороге. Несколько минут я слышал лишь грохот крови в ушах, заглушавший даже рев ветра.
Когда прекратились судороги и я вновь обрел способность двигать ногами, я еще некоторое время полежал на земле. Я был весь в грязи; рубашка разорвана; сердце выпрыгивало из груди. Я никогда не участвовал ни в одной драке, даже когда учился в школе. И меня никто никогда не бил с такой злобой.
Говорят, человек способен инстинктивно понять, сломано ли у него что-нибудь. По всей видимости, у меня было сломано сразу несколько костей, хотя тогда я толком еще этого не сознавал. Кровь моя буквально горела от выброса адреналина; если б я был способен нормально держаться на ногах, я без малейших колебаний бросился бы следом за теми, кто на меня напал, в глубь Маро (думаю, если б я их действительно нагнал, они, скорее всего, избили бы меня до полусмерти). Похоже, в данном случае гнев мой действовал, как настоящий анальгетик, затмевая сильнейшую боль, — все-таки у меня были сломаны два пальца и по крайней мере одно ребро, а также здорово покалечен нос; теперь, при свете дня, он являет собой весьма впечатляющее зрелище, особенно в сочетании с роскошными фингалами под глазами.
Кто же те, что на меня напали? Я представления не имел, как это узнать. Такие шарфы носят в Маро очень многие, а голоса мужчин были мне незнакомы. Но почему они избрали своей жертвой именно меня? И не предприняли ни малейшей попытки ограбления? Неужели это все-таки запоздалая месть за пожар в школе? Да, вероятнее всего. Но кто-то их явно подвигнул на это. И потом, что они имели в виду, сказав: «Учти, это война»?
Я осторожно поднялся с земли; адреналин продолжал бессмысленно гудеть у меня в жилах; дождь совсем разошелся, я наконец начал по-настоящему чувствовать боль. До дома было рукой подать, но даже это небольшое расстояние показалось мне бесконечным.
Дорогу перебежала какая-то косматая собака, потом остановилась, подошла, обнюхала мою руку, и я узнал пса Пилу.
— Домой! Домой иди! — велел я ему.
Он повилял хвостом и двинулся следом за мной.
— Влад, иди домой!
Но он по-прежнему игнорировал мои приказания. Едва добравшись до входной двери, я обнаружил, что Влад стоит рядом, виляя хвостом и тяжело дыша.
— Домой! — повторил я более строгим тоном. — Ты ошибся, я совсем не тот Франсис, который любит животных. Сейчас я совсем другой.
Пес вопросительно посмотрел на меня и залаял.
Я выругался себе под нос. Вообще-то, мне следовало бы отвести собаку домой. Но было уже очень поздно; лил дождь, а собачий лай перебудил бы всех соседей. И потом, мне совсем не хотелось, чтобы Жозефина и Пилу видели меня в таком состоянии.
— Ну ладно, можешь войти, — сказал я Владу. — Но спать будешь на кухне. И не лаять!
Пес, который, похоже, понимал каждое слово, вошел и тут же последовал за мной в спальню. Сил спорить с ним у меня не было совершенно, и я, бросив изгаженную кровью и грязью одежду на пол, рухнул на постель и тут же уснул, а когда проснулся — еще до рассвета от сильной боли, — то обнаружил, что пес спит рядом, вытянувшись поперек кровати. Я понимаю, отец мой, мне следовало бы выразить возмущение и прогнать его, но я был настолько слаб, что втайне даже испытывал некую благодарность за то, что рядом со мной — живое существо.
Я погладил Влада по голове и, убаюканный воем ветра, снова провалился в сон.

Джоанн Харрис - Персики для месье КюреМесто, где живут истории. Откройте их для себя