Спаси, но не сохраняй

thirteen

время — иракли



      — Ты что-то зачастил.

      Антон отворачивается к окну и прикрывает глаза.

      Он ненавидит больницы. Всей душой ненавидит белые стены, пустые лица врачей, хриплый голос медсестер, едкий режущий запах, скользкие полы, маски вместо улыбок у пациентов, тусклые взгляды и неприятное пищание кофемашины.

      Здесь пахнет концом. Здесь пахнет безысходностью. Надежда остается за дверьми, здесь — только принятие и жалкие попытки сделать все хотя бы чуточку лучше. Здесь одиноко. Здесь пустота скребет по нервам, вынуждая жаться к стенам и сидеть с закрытыми глазами, мечтая раствориться и не привлекать внимание.


      Антон вздыхает и равнодушно смотрит на Дмитрия Темуровича. Диму. Поза. Осколок прошлого, который еще хранит на своих гранях отпечаток старого Шаста, когда он еще не был Принцем. Когда он еще не был «упрямым мальчишкой с несовместимыми с жизнью душевными травмами, мечтами и идеями».

      Принцу смешно. Раньше его никогда не тянуло на ванильные попсовые песни, а теперь они составляют почти половину его плейлиста.

      Диму Антон недолюбливает, потому что он практически не изменился — такой же коротко стриженный, в очках и аккуратной одежде, состоящей из рубашки, джинсов и белого халата. Глаза почти всегда улыбаются, в стеклах пляшут отблески лампочек, морщинки у губ тревожат что-то внутри.

      Антону немного обидно — завидует. У Поза все стабильно, просто и банально. Но счастливо. Он поднялся по должности, женился, сейчас воспитывает дочь и мается с ипотекой после покупки машины. Его жизнь — день Сурка, но он привык.

      Принц иногда думает о том, что хотел бы жить так, — думать только о том, насколько сильно подорожала картошка и куда отвезти семью на праздники, учитывая растущие цены.

      То, что Дима — один из его лечащих врачей, Антон считает самым настоящим предательством со стороны Вселенной. Он понимает, что Поз в первую очередь друг, но его вторая роль дает ему полное право лезть в его жизнь, и это не дает покоя.

      Долгое время Антон делал все, чтобы свести их общение к минимуму, потому что, даже встречаясь по-дружески, они рано или поздно упирались в очевидную проблему Антона, и тогда уже Дима цеплялся, как пиявка, сыпал неутешительными прогнозами, пугал последствиями и расписывал его возможное будущее в таких красках, что любимый батончик отдавал говном на языке.

      Но сейчас — приходится.

      Антон сидит на жестком стуле и упрямо пялится на свои руки, ненавидя слишком многое в эту секунду. Его буквально распирает от неприязни к больнице, к Позу, к анорексии, к едкому запаху, к Арсению…

      Нет, не думать. Хотя бы немного. Хотя бы небольшая передышка.

      — Нет, я рад, — Дима улыбается — слабо, натянуто, нервно — и поправляет очки, — но я не помню, когда ты в последний раз так часто ходил на приемы и светился в больнице. Кажется… никогда, — он сглатывает. — Неужели…

      — Мне нужно прийти в форму, — отрывисто бросает Антон, поджав губы. — Как можно быстрее.

      — Ты понимаешь, что это опасно? — Позов рассматривает результаты анализов и недовольно качает головой. — Меня напрягает резкое повышение твоих показателей. За три года твой организм сильно ослаблен, он отвык от нормального питания и перестал правильно функционировать. Ты же своими резкими действиями можешь сделать только хуже. Насколько я понял, — он просматривает свои записи, — ты употреблял таблетки для поддержания тонуса, но теперь нужно переходить на другие медикаменты. И, поверь мне, большое количество еды тебя не спасет — это чревато другими, не менее отвратительными последствиями.

      — Поз… — Шастун морщится, но Дима и ухом не ведет.

      — Если ты действительно решил вылезти из этого — к черту субординацию — говна, то тебе нужно действовать аккуратно и по правилам. Недостаточно нацелиться на повышение массы тела — твой организм истощен, у него сформировалась другая программа, отличная от той, которая свойственна здоровому.

      — И что мне делать? — Антон закидывает ногу на ногу и щурится, глядя на него. — Мне нужно это, понимаешь? Я должен… должен… — слова даются с трудом, и он закусывает нижнюю губу, — я должен вернуться в норму в рекордные сроки. Скажи, что мне делать, и я…

      — Шаст, ты слышишь меня? Даже от прыщей за пару дней не избавишься, а у тебя — анорексия. Да, не критический случай, да, не запущенная стадия, но граница. Придется тщательно следить за питанием, режимом, посещать врачей, принимать медикаменты, проходить психотерапию. Необходимо восстановить нормальную массу твоего тела и нормализовать обменные процессы. И когда я говорю про коррекцию питания, я не шучу — нельзя сразу накидываться на еду: сердце не выдержит такой нагрузки. Нужно постепенно увеличивать количество потребляемой пищи. И продукты подойдут не все.

      — Послушай, — Шастун чуть подается вперед, коснувшись его руки, и сжимает шершавые пальцы, — скажи, что мне делать. Пропиши программу питания, назначь психотерапию, дай рецепт лекарств — я все сделаю. Я готов лечиться, правда. Я все сделаю. Мне… — вдох, выдох, пересилить себя, — мне нужна твоя помощь, Поз.

      В глазах Димы столько изумления, что в желудке все сворачивается. И его можно понять: несколько лет он пытался достучаться до друга всеми возможными и невозможными способами, надеясь убедить его в том, что его состояние опасно, что такой образ жизни ни к чему хорошему не приведет, что он идет навстречу своей смерти в плотной повязке.

      А сейчас он сам просит у него помощи. И это так не похоже на Антона, которым он стал, что Диме так и хочется ущипнуть себя, чтобы убедиться в том, что ему это не снится.

      Но Антон правда тут. Чувствует себя неловко, глупо, его мутит и скручивает изнутри в пружину, но он терпит, потому что убежден — ему нужно лечиться, нужно выбраться из этого состояния, нужно вернуться к прежнему образу жизни, наплевав на возможные проблемы с карьерой модели.

      Принц понимает, чем рискует. У него в голове — чаша весов, где на одной — модельный бизнес и популярность, а на второй — здоровье, отсутствие боли и… Арсений.

      Антон усмехается. На анорексию ему, на самом деле, уже плевать несколько недель, потому что он болен совершенно иначе. И этот вирус ему важнее всего. Все, что он сейчас делает, все, о чем думает, сводится к одному человеку, к одним глазам, губам и улыбке.

      Он помешан. Сбит с толку. Выведен из колеи.

      Но лучше так. Лучше тонуть в другом человеке, чем в самом себе, рискуя забраться так глубоко в закрома собственного сознания, что не получится выбраться.

      Антон не знает, когда впервые по-настоящему испугался того, что творит. Может, это случилось в первую ночь после приезда в Москву, когда Арсений пошел принимать душ. Он мылся и не знал, что Принца скрутило на полу очередной порцией болезненных судорог, которые жгли внутренности огнем и били набатом по сознанию, вынуждая молить о том, чтобы все кончилось.


      Антон горел заживо, утыкаясь влажным от пота лбом в пол и скребя по нему ногтями. Тогда он звал смерть, просил, чтобы боль ушла, чтобы он перестал существовать вместе с ней. Тогда он кутался в покрывало на кровати, закрываясь с головой, и бился в нескончаемой дрожи, режущей по натянутым мышцам, и боялся, что Арсений увидит его таким.

      Тогда он был всего лишь фотографом, который слепил и выводил из себя своим светом и активностью. Тогда от него хотелось избавиться. Тогда его было легко игнорировать. Тогда в нем не было необходимости.

      А потом он вышел из ванной, улыбающийся, с влажными волосами, в смешных ночных штанах и футболке с капельками влаги, и предложил принести фруктов с первого этажа. Вроде, банальность, которая должна раздражать, а Антон замер. Судороги стали стихать, боль медленно сходила на нет, а он лежал и в упор смотрел в сияющие голубые глаза в тусклом свете ночника на прикроватном столике, в которых было больше тепла и заботы, чем во всей жизни Антона до этого.

      Этого он понять не мог. Зачем Арсению это? Забота не входила в список его обязанностей, да он вообще не должен был с ним куда-то ехать в качестве сопровождающего. А он поехал. Сидел рядом, улыбался, вторгался на личную территорию, раздражал прикосновениями и давил вниманием.

      В какой-то момент его стало слишком много.

      А теперь — мало.

      Теперь хочется больше, больше, больше, теперь хочется сильнее, чаще, ближе. Теперь приходится ненавидеть себя за то, что мешкал и огрызался, что сдерживал себя, что не наслаждался каждым мгновением и прикосновением. Теперь жадно впитывается каждый взгляд и слово, потому что мало, а достаточно никогда не будет.

      — Можно вопрос? — голос Димы возвращает его в реальность, и Антон снова хмурится. — Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы понимать, что сам бы ты не передумал. Тебе нравится модельный бизнес, это то, что делает тебя счастливым последние несколько лет. И мой вопрос заключается в том, что стало для тебя важнее?

      Антон не дышит. Только моргает часто-часто и ощущает, как кровь отливает от лица.

      Как у него это выходит? Бить в цель. И в глаза еще смотрит так, что конечности сводит судорогой. И болезненные мурашки по коже.

      — Ты ведь не вернулся к…

      — Нет, — резко, отрывисто, три буквы на самое дно. Перед глазами темнеет, губы дрожат, и дико хочется что-нибудь сломать. Антон цепляется за край стола и стискивает челюсти, напоминая себе о том, что прошло слишком много времени, чтобы продолжать вспоминать.

      А он и не вспоминает. Не нуждается. У него есть, о ком думать.

      — А что тогда? — допытывается Дима, и Принц еще больше мрачнеет. — Не смотри на меня так, это не глупый интерес. Анорексия — это в первую очередь последствие проблем с психикой, причина которой кроется в каком-то событии в жизни, которое подорвало что-то внутри. Мы оба знаем, после чего у тебя крыша поехала, Шаст, — он делает паузу, дожидается его слабого кивка и продолжает: — И все эти годы ты не слушал никого, даже меня, а я последний у тебя остался от прежней жизни. А сейчас ты сам идешь на контакт и просишь о помощи. Кто-то должен был повлиять на тебя.

      — И? — огрызается он, сощурившись. — Это мое дело, Поз.

      — Я и не лезу, — он поднимает руки, принимая свое поражение, — я веду к тому, что держись за этого человека, кем бы он ни был. Он — твоя личная психотерапия. Я не знаю, кто он и что из себя представляет, если зацепил тебя настолько сильно, но именно его присутствие в твоей жизни может стать решающим толчком к выздоровлению. Понимаешь, — Дима вздыхает, — ты не подарок. Прости, но это так. С тобой тяжело. И если этот человек все равно рядом — это многое значит. Поэтому, прошу тебя, следи за собой. Лучше притормози лишний раз, лучше проглоти свои принципы, но сохрани его, хорошо? Я… я так хочу, чтобы у тебя все было хорошо, — его глаза начинают поблескивать, и это сбивает Антона с толку. Таким Диму он не видел очень давно. — Да и вообще — попробуй… Попробуй быть собой, хорошо? Собой — в плане тем, каким я тебя помню. Не закрывайся от людей, не бойся лишний раз повести себя глупо. Ты человек, Шаст, ты не машина и не робот. Пора бы тебе прекратить контролировать каждый свой шаг и начать выпускать эмоции.

      Антон вздыхает и задумчиво смотрит в сторону, прокручивая на пленке услышанные слова. Почему-то сейчас до него доходит, почему-то сейчас цепляет, почему-то сейчас понимает, и от этого почему-то очень спокойно. И в висках не стучит, и ритм сердца мерный и ровный.

      — Но это касается только общения, — напоминает Дима, — питание и лечение ты должен контролировать по-прежнему, а, может, даже внимательнее. От этого зависит то, как быстро ты придешь в норму и сможешь забыть о… об этом, — он кивает на его выпирающие ключицы, и Антон выше тянет воротник толстовки.

      Кажется, впервые за очень долгое время он выходит из больницы, грея внутри надежду.

***



      Арсений кладет голову на бортик ванной и прикрывает глаза. Он не помнит, когда в последний раз позволял себе полностью расслабиться, и сейчас буквально выгрызает себе свободный вечер, чтобы посвятить его только себе. Вино, успокаивающая музыка, пенная ванная — ему хорошо.

      Спокойно, мирно, заслуженно.

      Он измотан. Утомлен, выжат подчистую и совершенно лишен сил. Синяки под глазами приходится замазывать, с кофе он не расстается, а теперь и энергетик прочно входит в жизнь, что раздражает до безумия.

      Он плохо и мало спит, мучается от бессонницы, подолгу пялится в потолок и ненавидит постоянно вьющиеся в груди мысли, от которых невозможно бежать.

      Арсений думает о слишком многом. О Паше, который требует больше отдачи и постоянно обращается к нему за советами в самых разных отраслях бизнеса. Об Оксане, которая избегает его и уже не светит так ярко, которая прячет глаза, лишая таким образом лишнего повода улыбнуться. О Выграновском, который не дает прохода и лезет со своими смешками и двусмысленными намеками, выводя из равновесия. И, естественно, о Принце, который из мыслей не выходит даже покурить.


      Антон с ним постоянно. Завтракая, Арсений вспоминает о том, как заставлял его съедать хотя бы треть. Принимая душ, вздрагивает, думая, как прислушивался к шуму воды в номере отеля, когда Принц мылся, потому что боялся, как бы ему не стало плохо. Покупая продукты в магазине, невольно пробегается взглядом по мандаринам, безвкусным крекерам и низкокалорийным батончикам, потому что их всегда покупал Шастун.

      И это лишь малая часть того безумия, которое составляет большую часть жизнь Попова.

      Он без Антона теперь свое существование не представляет. Его слишком много в жизни — в реальности, в мыслях, в галерее телефона, в папках фотоаппарата, в запахе одежды, в купленных сувенирах.

      Это уничтожает и рвет по швам, раскурочивая внутренности и пуская кровь.

      Арсению страшно. Страшно, что, когда придет время уйти, он просто не сможет. Потому что привязался, привык, оказался пришитым к этому худому телу. Кожа к коже — не отдерешь.

      По нервам с особой силой бьют сказанные днями ранее слова.

      Признался.

      Хочет.

      Поддался порыву, выпалил, выдохнул, выплюнул правду и подавился. Задыхается теперь, пытается урвать хотя бы один глоток воздуха, а не может, потому что легкие перекрыты признанием — не избавишься, как бы ни силился.

      К Антону тянет. Именно к Антону — не к телу. Тянет к тому, что внутри, — к свету, к сокрытому теплу, к блеску в глазах и рвущимся наружу эмоциям.

      Тело — совсем другое. Тело пугает, тело смущает, телу хочется помочь. Оно не восхищает, не привлекает, не возбуждает. Возбуждает то, что прячется за болезненной зелено-синей кожей и выпирающими костями.

      Возбуждает страстность и грубость, возбуждает блеск в зеленых глазах, возбуждает напор и требовательность, возбуждает неожиданная открытость и редкая, но такая сладкая податливость, возбуждает шепот и стоны, возбуждают просьбы и мольбы, от которых низ живота сводит спазмом и член стоит колом.

      Хочет, хочет, хочет.

      х о ч е т

      Запустить пальцы в волосы, потянуть грубо и резко, мазнуть губами по позвонкам, вынуждая прогнуться в спине, обхватить несильно, но ощутимо шею, вынуждая выдыхать с хрипами, упиваться слабыми стонами и срывающимся с губ собственным именем, сжать ягодицы, впиться в них пальцами так, чтобы остались синяки, потому что, блять, собственник, потому что Антон — чистый холст, а Арсений очень давно не рисовал, а руки просят.

      Толкнуться медленно, тягуче, нарочно, усмехнуться от просьбы не медлить, а потом втрахивать до искр и режущей боли. Касаться губами шеи, переплетать пальцы, умирать в каждом чужом вопле и возрождаться в каждой сдавленной мольбе не останавливаться.

      Хочет так сильно, что все чаще спускает контроль и позволяет срываться с губ опасным словам, забывая о последствиях. А нельзя. Иначе — конец. Если не он, то кто? С Антоном терять бдительность — смерти подобно. Закрутит, примагнитит и не отпустит, пока не высосет без остатка, оставив бездыханной оболочкой.

      Принц — энергетический вампир.

      Принц — ловушка.

      Принц — вирус в крови.

      Арсений с головой уходит под воду, задержав дыхание, и прислушивается к биенью сердца.

      Тук — прекращай светить, глаза болят.

      Тук — ты должен был спросить разрешения.

      Тук — ты слишком хорошо меня читаешь.

      Тук — помоги мне определиться, кто ты для меня.

      Тук — хочу-то я тебя.

      Выныривает резко, задыхаясь, и расплескивает воду на пол. Его трясет, перед глазами все плывет, грудь вздымается часто-часто, сердце долбится о ребра, словно ему тесно в грудной клетке. Перед глазами — горящие зеленые глаза и пухлые губы. Цветы, тонкие пальцы, бабочки, изящные кисти рук, низко сидящие на бедрах брюки, лохматые волосы, джинсовая куртка на хрупких плечах…

      — Блять… — отчаянно, измотанно, обессиленно.

      Устал. Потушите.

***



      Арсений немного теряется, когда узнает от Иры о предстоящей вечеринке в честь дня рождения Паши, но успокаивается, услышав, что подарок покупается совместный. Он с жаром и энтузиазмом принимает участие в выборе и улыбается слишком ярко и широко, когда все соглашаются с его вариантом скинуться на подарочное издание любимых поэтов Добровольского. В одиночку дарить такое — неподъемно дорого, а вместе — самое то.

      Собираясь на вечеринку, он нервничает совсем как подросток: подолгу торчит у зеркала, не раз и не два бросает на кровать неподходящую футболку, матерится в голос, швыряется кроссовками, снова и снова ополаскивает лицо холодной водой и злится на себя за эту странность.

      Кого вообще будет ебать, как он будет выглядеть? Там будет алкоголь, музыка и лазерное пати — гремучая смесь для того, чтобы больше ничего не имело значение. Но он все равно крутится у зеркала, придирчиво рассматривает свое отражение, отглаживает футболку, посылает нахуй осознание того, что уже через час после начала танцев это будет незаметно, укладывает челку и качает головой.

      — Ты придурок.

      Зато честно и самокритично.

      Нервяк отступает, стоит ему только войти в красиво украшенный зал. К нему подлетает Ира, крепко обнимая, Стас хлопает по плечу, Оксана, широко улыбаясь, целует в щеку, Эд сгребает в охапку и ерошит татуированными пальцами волосы, Паша заключает в медвежьи объятия.

      А Принц… Принц проглатывает каждый сантиметр его тела, снова поджигая все внутри, здоровается кивком и отходит к столу с напитками. Арсению жарко в тонкой футболке, и он радуется, что оставил пиджак дома, потому что он был бы лишним.

      Уши закладывает, когда они выносят подарок и поздравляют громко, хором, срывая голос и не жалея ладоней. Паша расплывается, прижав ладонь к губам, жадно и долго изучает книги в дорогом переплете, а потом не менее долго обнимает каждого, без остановки сыпля благодарностями, и желает им чуть ли не больше, чем они ему.


      Музыка бьет по вискам, алкоголь заставляет сердце биться чаще, перед глазами все плывет, но хорошо так, что улыбка с губ не сходит. Арсений смеется вместе с Ирой, стараясь не думать о том, что она отдавливает ему ноги, потом крепко прижимает к себе Оксану, пообещав, что не отпустит, пока она не перестанет дуться и не даст ему шанс загладить вину. Стоит рядом с Пашей, который от подарка практически не отходит, и обсуждает с ним стихи и переводы, высказывает профессиональное мнение касательно оформления книг и улыбается, наблюдая за тем, как Добровольский слепит, словно мальчишка. Обсуждает со Стасом его жену и предстоящую поездку в Грузию, дает пару советов о том, какие места следует посетить, а куда лучше не ездить, вежливо меняет тему, когда разговор заходит о его личной жизни, и с радостью выслушивает рассказ о том, как отчаянно Стас влюблен.

      Оставшийся треугольник напрягает больше всего, не давая расслабиться. Антон избегает Арсения, а Арсений — Эда, который хвостом снует за ним по пятам, то и дело норовя вытащить на танцпол. Он кажется самым пьяным из всех и явно не желает останавливаться на достигнутом: в его руке практически постоянно маячит бокал.

      Арсению неловко. Антон не бегает от него, нет, его поведение не бросалось бы даже в глаза, если бы Попов с него глаз не сводил.

      А он просто не может, снова и снова скользя взглядом по бледно-голубой рубашке с расстегнутыми верхними пуговицами, выпирающим ключицам, посеребренным в странном свете волосам, обнаженным тонким кистям, унизанным браслетами, по узким брюкам и оголенным щиколоткам.

      Хрупкий, утонченный, поразительно нежный и мягкий. Не-Антон. Этот образ слишком сильно разнится со всем, что было до этого. Арсений смотрит и не может найти хотя бы отголосок того, кто стоял перед ним на коленях и вырывал рваные стоны одним только бесстыдным взглядом.

      — Никогда его таким не видела, — Арсений вздрагивает, когда рядом пристраивается Ира и облокачивается о ближайший стол. — Какой-то слишком… Мальчик. Понимаешь, о чем я? — немного пьяно, но мило морщится, и он кивает. — Он обычно весь из себя такой строгий, серьезный, а здесь… Даже подобрать слово не могу.

      — Не то слово, — кивает и снова примагничивается взглядом к высокой фигуре.

      Космический какой-то, нереальный. Глаз не оторвать. Не вдохнуть.

      Наваждение.

      — Арс, — Попов чуть язык себе не откусывает, вздрогнув всем телом, когда Эд с размаху кладет ладонь ему на плечо, — поможешь? Паша попросил притащить еще пару стульев и кулер с водой, а то закончится скоро.

      — А у тебя лапки, да? — Арсений не знает, почему огрызается. Самый банальный вариант — потому что его оторвали от наблюдения за Принцем. Но это как-то слишком глупо, верно?

      — Я модель, детка, — напоминает ему Выграновский, дернув бровями, — мне нельзя напрягаться.

      Попов понимает — выбора у него нет. Он косит в сторону Антона, стоящего к нему спиной, и послушно плетется за Эдом, стараясь не обращать внимания на его смешки и нетвердую походку. Его тянет обратно, в зал, к этому новому, непонятному ему Шастуну, хочется раскрыть его таким, увидеть еще одну грань его характера, встретиться взглядом…

      — Блядство!.. — Арсений с силой ударяется затылком о стену и сдавленно шипит, когда Выграновский прижимается к нему и тянется влажными губами. Тыкается носом в щеку, обдает запахом перегара и упирается дрожащими холодными пальцами в грудь, сминая футболку. — Какого…

      — Хочу тебя, — сипит куда-то в шею и резко-часто толкается бедрами вперед, вжимаясь в его пах. Арсений сжимает его плечо, пытаясь оттолкнуть, и охает, не понимая, откуда в этом теле столько силы.

      — Ты… ты пьян, — слова даются с трудом, потому что риск того, что Эд воспользуется ситуацией и коснется его губ, слишком велик, а к такому Арсений не готов.

      Его тошнит. От близости чужого тела, от запаха алкоголя, от напора, от режущих слух смешков и юркого языка, мазнувшего по коже у уха.

      — Это только на руку, — пыхтит тот, прижимаясь к нему всем телом, и тянется ладонью к брюкам, но Арсений изворачивается и перехватывает его кисти, зажимая их между телами. Дышит с трудом, с перебоями, пытаясь сфокусироваться на опасно близком лице Эда, и четко выдыхает ему в лицо:

      — Ничего не будет. Съеби, — и отталкивает, наконец, от себя. Вдыхает полной грудью, на мгновение дает себе передохнуть, упершись руками в колени, и снова распрямляется, пристально следя за Выграновским. — Отъебись, Эд, серьезно. Я ведь и въебать могу.

      — Слишком много ебли для того, кто отказывает ебаться, — пьяно тянет тот и смеется над собственной шуткой. Подается вперед, но дальше двинуться не рискует, видя предупреждающий взгляд Попова. — А почему нет? Че, не нравлюсь? Ты ведь смотришь на меня, я видел твой взгляд.

      — Я с Антоном, — у Арсения голос дрожит, и он сглатывает, пытаясь напомнить себе, что алкоголь не будет смягчающим условием, если он врежет Эду, хотя кулаки так и чешутся добавить пару синих пятен на его татуированной физиономии.

      Выграновский хмыкает и, наклонив голову набок, интересуется:

      — С Антоном или Антона?

      По желудку скользит кусок льда. Вдохнуть не получается, и Попов облизывает губы, лишь бы хотя бы немного отвлечься. Его штормит и клонит к стене, но он держится, продолжая вглядываться в пьяные темные глаза напротив. Он понимает — учитывая состояние Эда, завтра он ничего не вспомнит. Но Арсений-то не настолько бухой — у него этот прямой вопрос выжжен теперь на подсознании. Хер сотрешь или забудешь.

      Вот же сука.

      — Одно другому не мешает, — выдыхает отрывисто и, зацепив Выграновского плечом, выходит из комнаты до того, как тот продолжает свою мысль. Потому что опасно. Потому что боится. Потому что слишком.

      Холодная вода немного отрезвляет, и Арсений рассматривает свое отражение в зеркале в туалете. Футболка мятая, волосы взъерошены, в глазах — неприятный блеск, и Попов с силой сжимает края раковины, плотно жмурится и дышит через рот, чтобы успокоиться.


      Эд красивый, Арсений это сразу отметил, потому что в чем-чем, а в привлекательности людей он разбирается — можно сказать, его профиль. Он — зажигалка, которую коротит: то ли усмиришь и воспользуешься, то ли ебанет током.

      Если бы не Антон, Арсений, возможно, рискнул бы и сыграл в эту игру, где или пан, или пропал. Но у него уже есть спичка, которая заставляет его гореть снова, снова и снова. И это единственное, что имеет значение.

i wanna fuck you — snoop dogg ft. akon



      Возвращаясь в зал, Арсений чуть хмурится, издалека услышав неожиданно громкие крики, обходит всех и замирает, увидев на танцполе того, кого уж точно не ожидал там увидеть.

      Антон… танцует. Но не так, как в московском баре, — он именно танцует: слаженно, уверенно, четко отработанными движениями, словно занимался этим всю жизнь. Ведет плечами, прищелкивает пальцами в такт музыке, отчего его браслеты позвякивают, качает бедрами, переставляет ноги в каком-то механизированном стиле, и Арсений впервые жалеет о том, что не разбирается в видах танцев.

      Он дышать перестает, наблюдая за тем, как Принц двигается. Он завораживает, каждым телодвижением захватывая еще больше внимания, хотя Арсений и так весь у его ног. Он сжимает стаканчик с алкоголем, прикладываясь к нему чисто автоматически, а так жадно проглатывает извивающееся тело по миллиметру.

      i know you see me lookin' at you

      Когда Антон оборачивается и вылавливает его взгляд через весь зал, минуя других танцующих, Арсений давится напитком и чудом не роняет стаканчик. Зеленые глаза горят, и Попов понимает — знает. Как выглядит, как привлекает. Что смотрел, что следил.

      Антон двигаться не перестает — танцует тягуче, резко дергая плечами только в биты, отбивая каждый стук сбившегося с ритма сердца.

      Арсений заворожен. Не дышит, не моргает, вообще, блять, не существует, только смотрит, смотрит, смотрит и не верит, что это все тот же Антон. Золотистые волосы взъерошены, тонкая шея кажется еще длиннее из-за расстегнутых верхних пуговиц, свет скользит по ключицам, рубашка натягивается при поворотах, очерчивая узкую талию, джинсы крепко обтягивают задницу, которая вырисовывает подобие восьмерки, и у Арсения перед глазами все плывет.

      and you already know

      Антон смотрит пристально, напряженно, просто перечеркивая разделяющие их метры и вползая куда-то очень глубоко. Чуть щурится, облизывает губы, наклоняет голову набок, позволяя пряди волос упасть на лоб, и улыбается самыми уголками, подрывая что-то в животе.

      i wanna f u c k you, you already know

      Комок в горле. Узел в животе. Звезды перед глазами и бешеный пульс. Кровь стучит по вискам, приходится сглотнуть вязкую слюну и вздрогнуть всем телом, чтобы отмереть.

      Арсений чуть качает головой и усмехается. Какой плохой мальчик. Антон продолжает танцевать, умудряясь совмещать медлительные, завораживающие движения с резкими толчками, от которых на лбу выступает пот, и чуть вскидывает подбородок, щурится, впивается темными глазами и ждет, ждет реакции.

      А Попов растягивает губы в ухмылке.

      И Антон задыхается.

      Сбивается с ритма, шумно хватает ртом воздух и путается в ногах, оступившись.

      Арсений смеется себе под нос, кусая губы, и крепче сжимает кулаки, запрещая себе преодолеть блядские метры и притянуть к себе это тело, которое раз за разом умудряется его удивлять.

      У него голова идет кругом. И ему бы сдержаться, привычно окинуть Принца взглядом победителя и показать ему его место, но сейчас не может, потому что в сознании снова покачивающиеся бедра и развратный взгляд, от которого в штанах тесно.

      Арсений опрокидывает в себя остатки алкоголя, ведет плечами, пытаясь встряхнуться, и подходит к танцующим девушкам, когда трек сменяется. Ему нужно отвлечься, нужно прийти в себя, иначе он оступится и сделает что-то, о чем потом будет жалеть.

      Оба.

      Он благополучно просрал тот момент, когда весь его мир начинает вертеться вокруг одного человека. Это раздражает, бесит до скрипа зубов, и он пытается выкинуть светлую рубашку и блестящие браслеты из головы, полностью сконцентрировавшись на Оксане и Ире.

      Они смеются, тянутся к нему, лапают в рамках приличия и по-пьяному смешно пытаются флиртовать, запуская пальцы в волосы и томно хлопая ресницами. Арсений не сдерживает смешки каждый раз, когда ловит очередной нелепо-милый жест, и позволяет себе обвить их за талию.

      Ему хорошо. Пиздецки хорошо. Расслабленно, весело, спокойно.

      Вплоть до того момента, пока он не понимает, что Антона в зале нет. В голове загорается красная лампочка, и приподнятое состояние лопается с громким хлопком. Он шарит взглядом по помещению, пытаясь выловить шевелюру Принца — его, блять, потерять пиздецки трудно, — убеждается в том, что он правда вышел, и чертыхается себе под нос.

      Мысль о том, что он не обязан идти за ним, даже не возникает.

      Не обязан.

      Но хочет.

      н у ж н о

lovely — billie eilish, khalid



      Арсений не удивляется, когда находит Антона на ближайшем балконе. Музыку едва слышно, а на улице — тишина. Но мягкая, на уши не давит, не напрягает, не бьет по нервам. Обволакивает, закутывает в покрывало и расслабляет все мышцы.

      Арсений замирает, наблюдая за согнутой спиной, выпирающими из-под рубашки позвонками и лопатками, полоской тела между краем светлой ткани и брюками и подтянутыми ногами. Пшеничные волосы снова серебрятся в уличном свете, сигаретный дым окутывает высокую фигуру, фонари пляшут по ней, очерчивая угловатые линии.

      Ебаная эстетика.

      Дыхание замирает на губах, сердце трепыхается под тканью футболки, и Попов пытается отвести взгляд, правда пытается, но не может. А потом плюет и позволяет себе — смотреть, вбирать в себя по миллиметру, впитывать по частям худое тело.


      В зале музыка сменяется на неожиданно медленную, волнительную, и слова срываются сами собой:

      — Будь ты девушкой, я бы позвал тебя на медляк.

      Антон вздрагивает, но не сильно — догадывался? Губ касается улыбка — не только Арсений сумел разобраться в Принце и выучить его привычки.

      Шастун оборачивается, привалившись к перилам, чуть откидывается назад и щурится, пристально глядя на Арсения. Тот не знает, что в этом взгляде, но повинуется какому-то минутному желанию — шагает вперед, медленно, сдержанно, проживая целую жизнь за каждый шаг, и замирает в полуметре, потому что смутно понимает — дальше нельзя.

      Опасно.

      Слишком близко.

      wanna feel a l i v e, outside i can fight my fear

      Антон молчит, зажав в уголке губ сигарету, скользит неожиданно чистыми и сверкающими глазами по лицу Арсения, что-то обдумывает, а потом, перехватив сигарету указательным и средним пальцем, распрямляется, оказавшись к Попову практически вплотную, выдыхает в его распахнутые губы сигаретный дым и шепчет с нотками вызова:

      — А так слабо?

      У Арсения голова кружится. От запаха никотина, от близости чужого тела, от выпитого алкоголя. Его ведет в сторону, и он вздрагивает, когда ощущает холодные пальцы на собственном запястье. Замирает в нерешительности, глядя, как Антон ведет ладонью по его руке вверх, к предплечью, сжимает футболку на груди и тянет еще ближе к себе, вынуждая практически соприкоснуться носами.

      Антон не напористый. Нет грубости, резкости и требовательности. Только сквозящая в каждом движении просьба не уходить. Он дышит медленно, тягуче, смотрит прямо в глаза и скользит к его бедру, другой ладонью перехватив его запястье.

      Арсений, словно выйдя из транса, улыбается уголками губ — по привычке, — чуть качает головой, показывая, что так не по правилам, вынуждает Антона положить одну ладонь ему на плечо, сам чуть сжимает пальцы на его бедре и, с тихим свистом выпустив сквозь зубы воздух, переплетает их пальцы.

      tear me to p i e c e s, skin and bone

      От музыки — только отголоски. Но и этого хватает.

      Более чем.

      Весь воздух — в расстоянии между губ. Мир — в глазах напротив. Соприкасающиеся пальцы подрагивают, тела движутся неожиданно слаженно, медленно покачиваясь на одном месте. Как они выглядят со стороны — плевать. Потому что это не важно. Важнее то, что все чувства оголены, как провода.

      У Антона в глазах рушатся целые вселенные, он сдается, отдавая свои миры Арсению, который делится с ним вдохами и ударами сердца. Он сейчас вообще с трудом их различает — слишком целое, слишком совпали.

      Он первым плавится от бесконечного глаза в глаза — чуть подается вперед, утыкается виском в чуть колючую щеку и слабо жмурится. Сильнее переплетает их пальцы, скользнув кончиками по ладони, и сжимает, потому что хочется ближе.

      Сердце Принца стучит слишком близко, кажется, наклонись к груди — и ощутишь его. Руку протяни, распахни рубашку — и забирай себе, не жалко. Потому что Антон отдает. Сейчас — да.

      А сам путается пальцами в волосах Арсения, перебирает нежно, мягко, чуть массируя кожу, сжимает пальцы на плече, тянет за футболку лишь немного, обнажая кожу на шее, и, не сдержавшись, склоняет голову, чтобы коснуться оголенного участка губами.

      Разряд тока. Арсений вздрагивает и прикрывает глаза, дыша через нос, чувствуя едва ощутимое прикосновение к коже. Чуть тянется вперед — ничтожная разница в росте — и утыкается носом в висок, позволяя себе оставить легкий поцелуй. Всего один, правда, один, потому что так нужно.

      А потом…

      Еще один.

      Еще.

      Еще.

      Мало, мало, мало.

      Антон ведет кончиком носа по его шее, скуле, к уху, вдыхая рвано, с перерывами, потому что сердце заходится в бешеном ритме, мажет кончиком языка по чувствительной коже и улыбается, услышав сдавленный стон, а потом сам вздрагивает всем телом, когда чужая ладонь чуть забирается под край рубашки, пуская по коже мурашки.

      Арсений жмурится до бликов, пытаясь справиться с судорогами нежности, которая течет по венам. В голове вспыхивают размытые, нечеткие образы — тонкие пальцы скользят по шее к плечу, обводят ключицы, двигаются дальше, очерчивая мышцы и косые линии, губы изучают черты лица, волосы отливают серебром, ноги переплетаются, разрушая последние миллиметры.

      Он не знает, что это, но и знать не хочет, только снова убеждается — хочет. Хочет свет Антона, хочет его сознание, хочет его мысли. Готов шагнуть через край, рискнуть и нырнуть в зеленые глаза, потому что его выворачивает наизнанку от прерывающегося шепота над ухом.

      Арсений чуть отодвигается, упираясь спиной в перила, вскидывает голову и смотрит Антону в глаза. Его тонкие руки с позвякивающими браслетами покоятся по обе стороны от его бедер, заключая в кольцо рук, и Попов ловит себя на мысли, что это — его место. Это правильно.

      Зрительный контакт сшивает два сознания. Они дышат этими взглядами, а воздуха нет, потому что весь он — в касаниях, которых опасно много и одновременно до тошноты мало.

      Больше нельзя — взорвутся гранатами.

      Меньше невозможно — сил нет сдерживаться.

      И они медлят, балансируя на грани между двумя крайностями. Дыхания смешиваются, сердца бьются эхом друг за другом, в глазах — все слова мира, которые невозможно озвучить, потому что подходящий язык не придуман. Между взглядами — прямая бьющаяся нить, вибрирует, смешивая сознание.

      Губы покалывает от желания, как и кончики пальцев, как и всю кожу. Хочется… большего. Так сильно хочется, что из груди тянется низкий стон.

      Антон сглатывает и утыкается лицом в сгиб его шеи, подавшись вперед и вцепившись ладонями в его лопатки, тем самым прижавшись всем корпусом. Льнет так близко, как только может, мажет губами по коже, цепляется за ткань и щекочет ресницами.


      Арсений улыбается, скользнув рукой в его волосы, а другую мягко опускает на его шею, притягивая ближе к себе. Прикрывает глаза и замирает.

      Секунда. Им нужна секунда. Наедине. А потом — пусть мир снова вертится.

***



      Арсений не помнит, как они уходят с того балкона, как возвращаются в зал, как пьют еще и еще, как танцуют, смеются, поздравляют Пашу снова и снова, как то и дело соприкасаются локтями и сталкиваются взглядами, как мажут друг по другу мягкими улыбками, потому что между ними до сих пор бьется та нежность, которую ни один объяснить не может.

      Часы показывают начало четвертого, когда все начинают собираться по домам. Арсений, вымотавшийся и с трудом стоящий на ногах, уезжает первым, дождавшись своего такси. Перед этим он долго обнимает всех, даже Эда, чтобы не привлекать внимание, только предупреждающе стреляет в него взглядом — не смей, — держит Принца около себя чуть дольше, чем следовало бы, но меньше, чем хотелось бы обоим, смотрит на него до того момента, как садится в машину, и выдыхает только в салоне.

      Его вырубает, и он чудом не засыпает прямо в такси. Как он оказывается в спальне — муть. Размазанная картинка, которая не несет в себе никакого значения. Ему не нужна эта информация, потому что, падая на подушку, он надеется лишь на то, что, проснувшись утром, будет помнить прерывистое дыхание и холодные руки на своей коже.

***



      Вибрация мобильного раздается раз, еще, еще, и Арсений со стоном отрывает голову от подушки. На часах — почти девять, и он готов разорвать звонящего в клочья, пока не читает: «Оксана». Это не похоже на нее. Слишком странно, слишком непривычно.

      В животе стягивается узел, и он медленно садится на кровати, глядя на мобильный так, словно это граната — вот-вот взорвется.

      Он вдыхает раз, второй, третий, облизывает губы и, совладав с собой, прижимает телефон к уху.

      — Да?

      — Арс, — от голоса Оксаны волосы встают дыбом, и мир перед глазами начинает плыть. — Принц… он… он попал в больницу.