Они стояли почти вплотную друг к другу. Нелепость. Совершенная нелепость. Ручка крана упиралась Кэроу в спину, а перья Акивиных крыльев практически зажало дверцей. Стало ясно, зачем Зузана все это затеяла. Было приятно, но неловко - ужасно неловко, и если подруга рассчитывала разжечь огонь, то кое-чего она добилась: щеки Кэроу горели. Она заливалась краской. Пространство кабинки было слишком тесным. Чтобы крылья не высовывались за порог, Акива вынужден был стоять, почти прижавшись к ней, и, повинуясь какому-то сводящему с ума инстинкту, они оба старались сохранить между телами хоть какой-то промежуток.
Как посторонние люди в лифте.
Но они ведь не посторонние, верно? Поскольку притяжение между ними было так велико, догадаться, что они знакомы, не составило бы труда. Кэроу, которая всегда скептически относилась к таким штукам, была готова поверить, что знают друг друга не только их тела, но и души. Непонятным, мистическим способом. «Твоя душа поет моей», - так он сказал однажды, и она готова была поклясться, что ощущает то же самое. Не сложилось. Слишком многое надо было узнать, так жадно она хотела разобраться, - но время, время... Разве можно позволить это себе сейчас? Они не могли снова усесться на крыше собора, жевать горячий хлеб и любоваться рассветом.
Не время для любви.
- Эй, вы двое, вы как там? - прогудел Вирко.
Голос он, конечно, понизил. Как мог. Кэроу представила себе официанта, который, услышав такие звуки, захочет выяснить, кто же спрятался в ванной. Если это произойдет, сценарий выйдет на новый уровень абсурда. Судьба оставшихся в другом мире соратников неизвестна, им самим предстоит миссия величайшей важности - а они влезли втроем в ванную комнату, спасаясь от гостиничной прислуги.
Она сдавленно сказала:
- Нормально.
Ложь, разумеется. Что угодно, только не нормально. Ее прижало так, что это выглядело... пикантным. Кэроу рискнула посмотреть на Акиву, боясь, что он решит - она все подстроила. Нормально. О, все отлично, разумеется, а уж погода как хороша! Что у тебя новенького?
Снова видеть боль в его глазах, боль и гнев. Она отвернулась. Ох, Акива, Акива. В пещере, когда их глаза отыскали друг друга, невзирая на расстояние, невзирая на присутствие скованных враждой солдат двух армий, невзирая на все их тайны, на все свалившееся на плечи бремя, - даже там, даже на таком расстоянии взгляды обжигали, как прикосновение. Сейчас - нет. Сейчас, когда они находились так близко, взгляды выражали всего лишь... печаль.
Она сказала вслух:
- Дети печали.
Нет, не сказала, шепнула. И украдкой посмотрела на него:
- Помнишь?
- Разве можно забыть?
В голосе Акивы слышалась мука.
Она поведала ему историю - она, Мадригал, - той ночью, когда они любили друг друга. Он помнил каждое слово и каждое прикосновение. Каждую улыбку, каждый вздох. Вспоминать означало вглядываться в темный туннель - длиной с жизнь - и обращаться к той точке воспоминаний, где цвета и эмоции так ярки. Ему казалось, что та ночь - тайник, где он запрятал все свое счастье, завернул и убрал с глаз долой, как снаряжение, нужда в котором отпала.
- Ты мне тогда сказал: ужасная история.
Легенда химер о возникновении двух народов - всего лишь миф об изнасиловании. Химеры произошли из слез луны, а серафимы - из крови жестокого солнца.
- Ужасная, - повторил он.
Особенно если вспомнить, что Кэроу пришлось вытерпеть в руках Тьяго.
Она согласилась.
- И ваши тоже.
В мифах самих серафимов химеры были ожившими тенями, которые выковали плавающие во тьме гигантские монстры, - те, что проглотили мир.
- Но идея точная. Теперь я понимаю, что правы и те и другие: мы созданы из слез и теней.
- Если следовать мифам, я создан из крови.
Она мягко поправила:
- И света.
Они почти шептали, словно Вирко не находился за стеклянной стенкой и не слышал каждое их слово.
- Вы в своих легендах добрее к себе, чем мы. Мы слепили себя из горечи. А вы - по образу и подобию богов, с благородной целью: нести мирам свет.
- Угу. Принесли.
Она чуть улыбнулась и печально хмыкнула:
- Да уж. Не поспоришь.
Он напомнил:
- Легенды также утверждают, что мы останемся врагами до конца времен.
Акива поведал ей эту историю, когда они лежали, сплетясь обнаженными телами, в тот самый первый раз, - и конец света казался таким же мифом, как рыдающие луны.
Сейчас та легенда воспринималась иначе. Надежды не осталось. С какого момента терять стало нечего?
- Вот почему мы создали собственный миф, - сказала Кэроу.
Он помнил.
- Мы обретем рай и будем счастливы. Ты по-прежнему в это веришь?
Лираз назвала его «зацикленным на личном». Она права. Разве он не создавал в воображении такую картину: купальня, и они вместе с Кэроу. Вдвоем. Она спиной опирается на его грудь, а он уткнулся подбородком в ее макушку. И только темная матовая вода кругом.
Он тогда думал, что скоро это станет возможным.
Улетая сегодня утром из пещер, наблюдая, как отправляются в битву две смешавшиеся армии, он дал волю мечтам. Место, которое будет принадлежать только им. Дом. Акива никогда не имел дома. Даже близко ничего похожего. Казармы, походные палатки, а до этого - короткое детство в гареме. Он попытался представить: как это, дом? Коврик; стол, за которым они с Кэроу вместе едят, стулья. Только они двое, и мерцают свечи, и он может потянуться через стол и взять ее за руку, просто так; и они могут разговаривать и узнавать друг друга, слой за слоем. И еще там будет дверь, которой можно отгородиться от всего мира, и уголок, чтобы хранить их собственные вещи. Акиве не хватало фантазии придумать, что это будут за вещи. Он никогда не владел ничем, кроме мечей. Чтобы представить в красках картину домашней жизни, ему потребовалось побывать в пещерах Кирин, рассматривая то, что осталось от быта и уклада племени, которое уничтожили воины его народа.
Тарелки. Чайник. Набитая трубка. Гребешок.
И... кровать. Застланная одеялом, одним на двоих. Простая картинка собрала все его надежды и всю уязвимость, заставила представлять и верить, что после войны он тоже сумеет стать... кем-то. Сегодня утром, в полете, ему показалось, что это почти в пределах досягаемости.
Где именно будет находиться его дом, что ожидает за дверью? Тогда он не задумывался об этом, а сейчас увидел, что лежит за пределами уютного маленького рая его грез.
Трупы.
Кэроу произнесла с запинкой:
- Не рай.
Залившись краской, она быстро прикрыла глаза. Акива посмотрел сверху вниз: ее ресницы вздрагивали, темные на фоне синих кругов вокруг глаз. А потом их взгляды встретились - и он погрузился в черное бездонное сияние, в омут, полный тревоги, боли, так похожей на его собственную. И силы.
Она произнесла:
- Я знаю, что никакого рая мы не обретем. Но для счастья нужно место - чтобы ему было куда прийти, правда? Эрец ведь заслужил, и поэтому...
Она смутилась. Между ними все еще оставалось пустое пространство.
- Я думаю, там мы и обретем свое, а вовсе не в каком-то там раю.
Она неуверенно подняла на него взгляд. Смотрела и смотрела, изливая всю себя через эти невозможные глаза. Для него. Это все для него.
- Ты согласен?
- Счастье.
Он так осторожно, почти недоверчиво, произнес это слово, словно счастье было таким же мифом, как все их боги и чудовища.
- Не отказывайся, - прошептала Кэроу. - Это не стыдно: радоваться, что выжил.
Пауза. Он мучительно собирал слова.
- Мне все время дается второй шанс. Почему именно мне?
Она ответила не сразу: знала, какой груз вины давит ему на плечи. Огромность принесенной Лираз жертвы потрясла Кэроу до основания. Глубоко, долго вздохнув, она шепнула, надеясь, что своими словами не причинит ему боли:
- Лираз сама так решила. Это ее подарок.
Не только Акиве, но и самой Кэроу.
А если прав был Бримстоун и они двое стали воплощенной надеждой, то этот дар был принесен и всему Эрецу тоже.
Акива кивнул:
- Возможно. Помнишь, ты утвержала, что мертвым не нужно возмездие. Может быть, порой это верно, но когда ты выжил один...
- Мы не знаем, что с ними...
Акива не дал ей закончить.
- Такое ощущение, что я украл жизнь.
- Получил в дар.
- Тогда единственное, чего просит сердце, - мстить.
- Я знаю, поверь. Но сейчас я вместе с тобой прячусь в душевой кабинке, а не пытаюсь тебя прикончить. Так что сердце тоже может пересмотреть точку зрения.
Тень улыбки. Уже что-то. Кэроу улыбнулась в ответ, улыбнулась по-настоящему, вспоминая каждую его чудесную улыбку, каждую потерянную сияющую улыбку, - и твердо сказала себе: все еще вернется. Люди ломаются. И иногда их не удается починить. Однако здесь не тот случай. Не тот.
Она сказала серьезно и горячо, будто стараясь убедить:
- Это еще не конец надежды. Мы не знаем насчет остальных. А даже если бы знали наверняка, даже если бы случилось худшее... мы все еще живы, Акива. И я не отступлюсь.
Возможно, сработало именно это.
Так было всегда - еще с самой первой встречи, в пыли и дыму поля при Булфинче. Ее - Мадригал - изумляло, как смотрит на нее Акива. Широко распахнутые глаза, кажется, вбирали ее всю. Он не мигал, почти не дышал. Что-то из того, прежнего изумления вернулось к нему теперь, и стальная воля и непримиримость гнева отступили. Напряжение, сковывавшее Акиву раньше, теперь ушло с его лица, и на нем проступило огромное облегчение, несоразмерное с малостью слов, его вызвавших. А возможно - совершенно соразмерное. Сказать вовремя правильные слова - это немало. Если бы было так же легко избавиться от ненависти. Разгладить сведенное судорогой ненависти лицо - и все.
Он сказал:
- Ты права. Прости.
- Не извиняйся. Я хочу, чтобы ты... жил.
Жил. Стук сердца, биение крови. Чтобы жил, да, но не только это. Она хотела, чтобы глазам тоже вернулась жизнь. Чтобы снова вернулось «мы и есть начало» и руки, прижатые к сердцам друг друга.
- Буду.
Теперь в его голосе была жизнь. И обещание.
Это тело было выше, поэтому линия взгляда изменилась, но память сразу пробудила картину: реквиемная роща - самое, самое начало. Пламя его взгляда, изгиб тела, когда он наклонился к ней. Вот что породило связь между тогда и теперь; время сделало петлю, связь сердец замкнулась.
Кое-что всегда очень просто. Например, магнетизм взглядов.
Краткий миг. Реквиемная роща и первый поцелуй остались где-то там, в памяти.
Здесь и сейчас. Щека Кэроу прижимается к груди Акивы, и тело, наконец, решает взять пример с щеки. Пространство между ними исчезло, его больше нет. Сердце Акивы колотится у ее виска, руки обнимают и поддерживают. От него исходит летний зной, он вздыхает и сливается с ней все крепче, все плотнее, - и она тоже вздыхает и прижимается к нему. Нет пространства между ними, и нет стыда. Ничего больше нет.
Хорошо.
Она обхватила ангела руками и прижала еще сильнее, еще крепче. Впитывая с каждым вздохом запах и жар его тела, которые она теперь вспоминала и заново открывала для себя, и впечатления это дарило... неземные. Любовь - стихия. Она подобна морю и, как море, качает ее на своих волнах.
Рука Акивы гладила ее волосы, снова и снова, а губы прижимались к макушке. Он испытывала не желание - нежность. И глубокую благодарность, что он жив, и она тоже, что они оба живы. Что он, наконец, ее нашел. И... о боги и божественные звезды... в который раз. Пусть ему никогда больше не придется снова ее разыскивать.
Я облегчу тебе задачу, подумала она, прижимаясь лицом к той точке, где билось его сердце. Я никуда от тебя не денусь.
Он словно услышал. И согласился. И сомкнул вокруг нее объятия еще крепче.
Когда Зузана открыла дверь в ванную комнату и позвала: «Суп на столе!» - они медленно расцепились и обменялись взглядом, который был... благодарностью, обещанием и причастностью. Барьер пал. Не от поцелуя - нет, пока нет, но от прикосновения. Они принадлежали друг другу. Когда Кэроу выбралась из душевой кабинки, жар Акивиного тела опалял и ее тоже. Зеркало отразило их обоих, вместе. Да. Так правильно.
Их отражения в зеркале переглянулись: с чистой, мягкой и радостной улыбкой, а не с привычным для них последнее время выражением печали и боли. И они следом за Вирко отправились в комнату, где на полу с восточным размахом было разложено гигантское количество пищи.
Кэроу и Акива уселись так, чтобы во время еды можно было касаться друг друга, и тонкая бровь Зузаны одобрительно приподнялась.
Гора снеди на тарелках только начала уменьшаться, когда снаружи донесся шум.
Хлопнули дверцы автомобиля, сердито забубнили два мужских голоса. На это можно было бы и не обращать внимания: мало ли кто с кем ругается. Но все пятеро вскочили на ноги - Акива первым - и бросились к окну. Поскольку в перебранку вплелся третий голос. Женский, мелодичный, страдающий. Он метался между двух враждебных мужских, как птица в сети.
И он звучал на языке серафимов.
