Искатели сокровищ [One Direction story]

Глава девятнадцатая

Луи пытается присматриваться, и то, что он видит, он не понимает. Когда Эйвери и Гарри язвят, никто уже не удивляется, но когда в один день они вдруг вкладывают шпаги в ножны, Луи заново одолевают сомнения. Эйвери за ужином больше обычного теребит свой золотой медальон и смотрит в стол, лишь изредка как-то уж очень задумчиво поднимает глаза на Гарри. И Гарри как-то уж очень следит за языком и больше обычного обращается к Пауле. И всё это как-то уж очень странно и, откровенно сказать, Луи не нравится. Что бы там ни происходило, это и его дело тоже, потому что они под одними парусами, и потому, что Гарри его друг. Пришло время проявить немного настойчивости, не всё же Гарри отшучиваться в ответ.

Итак, Луи должен его предостеречь. Но от чего именно? И как сделать это так, чтобы не обидеть и не подать замечательную идею сделать ровно наоборот? С Гарри просто не бывало никогда, а тут ещё и предстояло вступить на совершенно неизвестную территорию каких-то непонятных отношений.

— Не ходи далеко, есть разговор.

Луи окликает друга уже на выходе из кают-компании. Мисс может проводить и Найл, а вот им надо поговорить. Гарри вопросительно смотрит и пожимает плечами. Возвращается за стол.

— Что случилось?

— Ты мне скажи, что у вас случилось. Я, конечно, не гадалка, но своим глазам я верю, Гарри. Что такого сказала тебе Эйвери, и что такого сказал ей ты, что вы оба как пришибленные?

Луи чувствует себя до странного неловко, затевая этот разговор, как будто он воспитатель, собирающийся серьёзно поговорить с нашкодившим подопечным. Его дело на корабле следить за порядком и при необходимости проявлять и строгость, и жёсткость, но не с лучшим другом и не в таком деле. Луи ещё не знает точно, что там за дело, но ему хватает и общего представления, чтобы считать вмешательство оскорбительным. Но ещё он понимает, что если не влезет, потом хорошо не будет никому, и Гарри тоже. Особенно Гарри.

Гарри хмурится и постукивает по подбородку пальцем. И, кажется, не собирается взрываться и что-то громить, а думает над вопросом. Слава Господу Богу. Луи маскирует собственную неловкость тем, что отходит к шкафу и достаёт трубку и табак в кожаном кисете.

— Эйвери очень удивлялась, что её не сунули сразу в трюм.

Луи смеётся. Вот оно. И наверняка это сбивает её с толку, а его оскорбляет до глубины души.

— Мы ведь пираты, — напоминает Луи. — Страшные и ужасные, захватили её корабль. А потом по Тортуге погулять не выпустили.

— А давно ли пираты не люди? — враждебно интересуется Гарри. — Я что, похож на чудовище?

Гарри похож на кота, которому не дали стащить мяса с кухни, да ещё и отругали. Впрочем, это он тоже слышать не захочет.

— Ты — нет, а вот слово пират пугает салонных мисс до чёртиков, можешь не сомневаться. Что ещё сказала?

Судя по тому, с какой готовностью Гарри отвечает, молчание ему осточертело. Видимо, думал-думал и устал, хочет поделиться.

— Сказала, что чувствует себя вещью. Сначала её отправляют к незнакомому жениху, потом требуют выкуп, — и мрачно добавляет: — А я понял, что тоже что-то совсем не свободен.

Луи пожимает плечами. А кто под солнцем свободен? Они в Новом Свете, и они пираты, но они по-прежнему люди, а люди живут по правилам, это их отличает от животных, разве нет? Всё это довольно странно и непонятно, и, похоже, за словами мисс кроется бездна каких-то размышлений, не обязательно связанных с пиратами. Только вот раздумывать об этом приходится теперь пиратам.

— Так чего же она хочет? Или она говорила только о недовольстве?

Луи со своими вредными привычками перебирается за стол, неторопливо набивает длинную деревянную трубку табаком. А во всём виноват Мануил, привёзший ему эту индейскую дрянь, да. И почему-то только Луи подхватывает все эти сомнительные развлечения.

— Это был странный разговор, — вздыхает Гарри.

— Не сомневаюсь, — хмыкает Луи.

Гарри страдальчески морщится, подтягивает к себе пустой стакан и наливает щедрую порцию вина, разом закидывает в себя, как будто это не вино, а ром. Опирается локтями о стол и неодобрительно косится на трубку в руках у Луи.

— Не кури тут эту гадость.

— Не буду, — обещает Луи, — дойду до палубы.

Луи смотрит на Гарри и думает, что не хочет быть воспитателем и даже не совсем понимает, что нужно сказать. А всё-таки должен.

— Итак, она не хочет быть вещью. Проблема в том, что в её мире все люди вещи.

Разговоры за ужинами помогли кое-что понять о характерах пленниц, и ещё больше помогли демонстрации остроумия. Но Луи понимает о девушках ещё кое-что, то, чего, быть может, не понимает Гарри — они из другого мира, и дело не в Европе, дело в том, что они были воспитаны в совершенно других условиях и людей видели совершенно других. Сёстры Луи благодаря матери впитали дух аристократизма с понятиями о чести, достоинстве, положении и прочем, но никогда не оказывались в жёстких рамках традиций и обязательных церемониальных экивоков, тогда как Эйвери никогда ничего кроме этого не видела. В её мире реальные мысли и действия скрывались за социально-приемлемыми обозначениями, а здесь, на палубе Леди Энн, всё было тем, чем виделось. Эйвери, привыкшая искать двойное и тройное дно, ищет и не находит скрытые смыслы, от чего, кажется, только больше теряется.

Как бы это вот всё объяснить, и как бы самому себе объяснить, почему он это всё Гарри объясняет? И как всё это объяснить, не выражаясь, как высокопарный осёл? Проповедник из Луи не слишком хороший.

У Гарри на лице выражение полнейшего недоумения.

— И как это понимать?

— В обществе, — Луи саркастически усмехается, — принято лгать и делать вид, что веришь этой лжи. Это, если хочешь, признак хороших манер. В том мире у всех есть маска и у всего есть обозначение, — Гарри вопросительно приподнимает брови, а Луи только руками разводит. — Есть благородный человек, и он благороден не потому, что у него много достоинств, а потому, что он таким родился, и от него этих достоинств ожидают. Если их нет, их найдут или придумают. Есть слуга, священник, король. Есть пират, который может быть человеком получше племянника губернатора, но он пират, и его нужно презирать. Так что, честно говоря, Эйвери всегда была обозначением. Дочкой, невестой, благородной леди. Просто теперь она это острее чувствует.

Это просто маски, но весь её прежний мир состоял из этих масок. Она понимает, что это не правда, но ещё не успела перестроиться. Чтобы перестроиться, ей нужно время, но нужно ли ей перестраиваться? Через две недели ужасные пираты вернут её в прежний мир, и зачем ей знания о том, что пираты тоже люди? А зачем Гарри знания о том, что люди — вещи?

Гарри трёт переносицу и у него такой вид, как будто вся эта сентенциозная демагогия его уже достала. Похоже, у него в голове ещё слова мисс-то не очень улеглись, а тут маски, свобода, правила. Да к дьяволам бы морским это всё, но разбираться рано или поздно придётся, и лучше до того, как у Гарри ум за разум зайдёт.

— А в нашем мире? — безрадостно хмыкает Гарри. — Мы тоже не свободны выбирать. Когда мы их захватили, вариантов было два — взять выкуп или выбросить их к акулам.

А чего ему ещё-то нужно, какие варианты? Если сильно задумываться, то и тут выбор был, можно было торжественно сопроводить их на Ямайку, например, сплавать всей компанией в гости к Мендесам.

— И всё равно у тебя было на два варианта больше, чем у неё. Никто не может делать вообще всё, что хочет. Просто у нас возможностей для выбора больше, чем у других.

Эта мысль Гарри тоже не успокаивает, судя по скептическому виду. А Луи думает, что вовсе не знает, что такое свобода — право делать, что угодно, или, всё-таки, возможность иметь чуть больше вариантов и пространство для манёвра? Его всю жизнь интересовали какие-то другие вещи — забота о сёстрах, о друзьях, о корабле. Он был свободен в том, что сам принимал решения, основываясь на собственном мнении, и это была нужная ему свобода. Единственная известная свобода?

— Ты сам-то чего хочешь? — спрашивает Луи.

Спрашивает и понимает, вот она, собственно, проблема. Чего Гарри хочет, не знает и сам Гарри. Луи тоже понятия не имеет, но, кажется, дело не только в словах Эйвери, но и в самой Эйвери. Гарри поднимает зелёные кошачьи глаза, привычно вглядывается в лицо собеседника. А затем смотрит прямо, как будто в надежде, что Луи в его глазах увидит ответы, которые Гарри не видит в собственной голове. Но нет, так это не работает.

— Как надумаешь, скажи.

Несуществующего ответа Луи не ждёт. Убирает кисет с табаком в шкаф и с трубкой идёт на выход. Он думает, что видит во всей ситуации кое-что ещё, но не говорит вслух. Какой смысл озвучивать то, что, возможно, не совсем правда, и то, что не будет иметь ровно никакого значения через пару недель, когда они получат свой выкуп и уйдут в сторону Тортуги. Луи даже не уверен, что Гарри сам думает, что мисс ему симпатична. Интересна, да, а вот всё остальное — большой вопрос, которого посторонним лучше не касаться.

На выходе Луи всё-таки оборачивается. Гарри всё ещё сидит над столом, постукивая стаканом о столешницу. Думает.

— Знаешь, что смешно? — улыбается Луи. — Если бы ты был пиратом, за которого она тебя принимает, уже давно воспользовался бы её положением. Или предложил бы мне план — получить выкуп, а потом украсть её. Но нет.

Гарри приподнимает брови и усмехается. Потому что легко себе представляет обсуждение этого плана. Вполне, в принципе, осуществимого.

— Это я тебя испортил или мать всё же преуспела в твоём воспитании?

— Шёл бы ты к чёрту, — с усмешкой отзывается Гарри.

— Мы все там встретимся, не торопи меня.

Луи выходит на палубу, вдыхает солёный воздух. Ветер крепкий, но теперь дует чуть слабее, чем тогда когда они только вышли с Тортуги. Такими темпами они доберутся до острова даже прежде, чем планировали.

Ощущения от разговора у Луи странные. С одной стороны, понятно, что Гарри и Эйвери поставили друг друга в тупик и теперь заново присматриваются друг к другу, с другой стороны — совершенно не понятно, что из этого выйдет и почему, собственно, Луи беспокоится. А дело в том, что Эйвери не походит ни на одну женщину в жизни Гарри, и это, как минимум, интересно. К тому же, она весьма привлекательна, но раньше Луи как-то не приходило в голову эту привлекательность оценивать и уж тем более принимать на свой счёт. А теперь уже и не придёт — хватит им на корабле одного почти влюблённого болвана.

Собственно, почему бы Гарри и не побыть влюблённым? Много ли он там успеет, за две недели-то? Но Луи Гарри знает едва ли не как себя самого и знает, если Гарри и привлечёт по-настоящему кто-то, то такая женщина, как Эйвери. Луи был бы идиотом, если бы не признавал за ней достоинств, а за ним — способности их разглядеть. А если Гарри что-то привлечёт, он своё не выпустит. Правда, как это возможно в случае с Эйвери, решительно неясно. Как бы, правда, не пришлось её похищать потом у англичан.

Луи проходит на шканцы, от одного из ходовых фонарей у грота зажигает спичку и подносит к трубке, раскуривая. Поднимающийся в темнеющее небо дымок — как фимиам ложным богам индейцев, как какое-то марево древних предсказаний, а кисловатый запах табака тяжёл, но уже почти привычен. Боги индейцев ложные, но, как любые боги, заслуживают кое-какого уважения, и Луи смотрит на этот фимиам, думая, не дадут ли хоть какие-то боги понять, что происходит? И с Гарри, и с самим Луи, если на то пошло.

Боги, или звёзды, или кто ещё подсказывать не собираются, но только больше издеваются, потому что на баке, куда приходит Луи, обнаруживается Барт, и что-то как обычно тянет улыбнуться и подойти. Луи уже, к чёрту, не удивляется — привык, что Барт это Барт, и что он тёплый, да. Луи это в жизни вслух не скажет.

— Прячешься?

— Если бы прятался, ты бы меня тут не нашёл, — улыбается Барт. — Просто смотрю на звёзды.

— Ну и что высмотрел?

— Созвездия. А вот завеса будущего что-то всё никак не приоткрывается. Не быть мне астрологом.

Луи смеётся, опирается на фальшборт и затягивается, табачный дым падает в лёгкие. Где-то за спиной слышится голосок Паулы, милая маленькая леди в последнее время часто выходит на палубу по вечерам, и если Барт сидит на баке, значит, сегодня её сопровождает Найл. В общем, можно даже не оборачиваться, но Луи оборачивается. Видит, как Найл что-то объясняет и чему-то смеётся.

— А говорят, женщины на корабле к беде, — хмыкает Барт.

Он тоже оборачивается, глядит на этих двоих и что-то себе думает. Но потом пожимает плечами и поворачивается к Луи.

— Какую самую глупую историю ты слышал, которая объясняет, почему женщинам на корабле не место?

Луи улыбается. Женщины на корабле — к головной боли у капитана и боцмана, как минимум, и это совсем даже и не байки. А Барт — к вопросам, и это тоже проверенная истина.

— Ревность. Большинство кораблей называют женскими именами, и если на борту оказывается женщина, то корабль ревнует и мстит, потому что женщины с женщинами не уживаются. Так, во всяком случае, считают мужчины.

Барт закусывает губу, потом закрывает рот ладонью и хохочет. И почему-то Луи тоже смеётся над не самой смешной историей.

— Господи, — выдыхает Барт, — хотел бы я посмотреть на того, кто это придумал, — он подходит к фальшборту, кладёт ладонь на планшир, который сам же недавно покрывал лаком. — Только не Леди Энн. Думаю, она знает, что её любят больше всех на свете.

И Луи думает, что это правда. Гарри обожает свой корабль, сам Луи чувствует его своим домом, да и вся команда подхватывает такое отношение. Леди Энн может быть спокойна.

— Надо думать, ты не расскажешь про Энн? Понятно же, что название появилось не просто так.

— Романтической истории тут нет, — качает головой Луи.

— Разумеется, — Барт пожимает плечами. — Я знаю капитана и вполовину не так, как ты, но достаточно, чтобы понять, что Энн не была леди и не была его возлюбленной, — он задумывается, постукивает по планширу пальцем. — Мать или сестра. И я ставлю на первое.

Луи смотрит на Барта и думает, что он самый странный парень, которого они когда-либо брали в команду. Но хорошо, что взяли? Луи кивает.

— Значит, мать, — удовлетворённо улыбается Барт. — Она всегда оказывается важнее сестры.

Ну да. Если Гарри решит захватить ещё один корабль, назовёт Джеммой, надо думать? Будет ли корабль по имени Джемма склонен к ревно

— Иногда ты меня пугаешь.

— Это чем это тебя можно напугать? — Барт насмешливо приподнимает брови. — Тем, что умею немножечко думать? Как всё просто, оказывается.

И этим тоже. Но больше — непонятными чувствами за грудиной, которые каждый божий день оживают рядом с Бартом. Отогнать их невозможно, потому что они слишком уж расплывчаты и трудноопределимы, но они есть, и что с ними делать, Луи не знает. И это его правда почти пугает.

Луи не нравится, когда отводят взгляд, сам он всегда смотрит прямо, и Барт всегда отвечает ему тем же. Глаза у него зелёные, как у Гарри, это видно даже вечером, но смотрят иначе — ничего не ищут, просто видят. И иногда кажется, что видят слишком много. И это тоже, к чёрту, почти пугает.

— Я совсем не страшный, честно. Просто немного любопытный и кое-что понимаю.

— Большинство не могут похвастаться и этим.

Барт фыркает и опускает глаза. Зачем-то оглядывается по сторонам.

— Я, как видишь, меньшинство. Маленькое такое меньшинство.

Когда Барт отводит глаза, Луи знает, это не потому, что он не выдерживает. Но мысль о том, почему он всё-таки опускает голову, Луи не нравится. Потому что правда в том, что ему и самому хочется глаза отвести, слишком уж странное это чувство.

— Оставляю тебе наедине с твоей трубкой. Обещал Нейту кое-какую помощь.

Барт улыбается напоследок, и Луи кажется, он не поднимает глаз выше его подбородка. Парень уходит, и Луи не оборачивается, итак слишком легко представляет его быстрые движения и лёгкий шаг. Почему он вообще знает, как двигается Барт, и почему ему кажется, что что-то он в этих движениях упускает?

Трубка дымит, и фимиам ложным богам, кажется, этих богов не достигает, потому что прозрение не наступает, всё только больше путается. Луи думает, что с Гарри разобраться проще, чем с собой, потому что с Гарри всё понятно, а вот Луи, кажется, дурак, и с ним ничего не понятно. Он даже не знает, с чем разбираться нужно.

__________________________________________

Шканцы — часть верхней судовой палубы между средней и задней мачтами