Кукушата А. Приставкин

18 глава

Хвостик появился, как черт из-под печки, лишь только мы с Сандрой слезли сверху. А слезли мы для работы. Никто из пассажиров нам не удивился: ну слезли и слезли, значит, так и должно быть. Мы протолкнулись к середине вагона и встали так, чтобы Хвостик был впереди и все бы его видели. За ним Сандра, а потом я. Обращаясь к вагону, Хвостик звонким голосом объявил: - Да-ра-гие па-па-ши, ма-ма-ши, се-стры, бра-тья, моряки, летчики и советские боевые бойцы, а также трудовое население, которое в борьбе с проклятым фашистом кует нашу общую победу над врагом! От имени советских сирот, протерпевших от прокля-того Гитлера голод и лишения, примите наш поклон и бедственные слова о помощи, которую мы просим! Проклятый Гитлер, что же ты наделал, Ты всю семью, родню мою убил, Родителей угнал моих в неволю И младшую сестренку погубил... После стихов, причтенных с пафосом, Хвостик набрал полную грудь воздуха и с жаром запел: Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой С фашистской силой темною, С проклятою ордой! Тут уже и я подхватил, и Сандра замычала: Пусть ярость благородная Вскипает, как волна, Идет война народная, Священная война. Люди, только восстав ото сна, оглядывались на нас, некоторые что-то жевали, но было заметно, что они прислушиваются к нам, да и как не прислушаться! Мы и сами знали, что в отличие от других попрошаек, которыми наполнены улицы и поезда, мы не поем жалостливых песенок про упавшего с неба летчика, которому изменила неверная курва-жена, а, прочтя чувствительные стишки про Гитлера, мы берем за горло песней, звучащей часто по радио, вроде бы привычной, но и непривычной... А вся непривычка в нашем исполнении: там ее поет суровый мужской хор, а тут всего два детских беззащитных голоса, а это для слушателя, как обухом по голове! Я заметил, особенно возбуждались военные, а у них-то самые щедрые подачки! Мы-то наперед знали! Дальше опять шли стихи, я громко их выкликнул: Ты слышишь нас, родной товарищ Сталин, Отмсти за нас врагу, сирот войны, За землю, что поругана врагами. Пусть в бой на смерть идут твои сыны... И мы спели песню, посвященную нашему любимому вождю. Ордена недаром нам страна вручила, Это знает каждый наш боец, Мы готовы к бою, товарищ Ворошилов! Мы готовы к бою, Сталин, наш отец! В бой за Родину, в бой за Сталина! Боевая честь нам Дорога! Кони сытые бьют копытами, Встретим мы по-сталински врага! Мы не вертели головами, а были сосредоточены на выступлении и все-таки чутко ощущали, что происходит вокруг. Только проводницу я не сразу заметил, Сандра толкнула меня локтем: смотри, мол, и «эта» пришла! Надо ли оберегаться? Я успокаивающе кивнул: «Пой, не бойся! Ничего страшного!» Но сам на всякий случай глянул, скосив глаза: проводница слушала, прислонясь к стенке, ничего угрожающего в ее позе и правда не было. Пускай слушает, лишь бы не мешала. Это вначале она могла нас схватить и выставить, а теперь не выставит, пассажиры не дадут! А нищих да сирот по вагонам вообще не принято обижать, особенно, если они песни для людей поют. А мы тебя ждем, боец, после боя, Ждем мамаша твоя, и невеста, и отец, Они тебя обнимут и к сердцу прижмут при встрече, Когда с победой вернешься, герой-боец! После таких торжественных стихов, обозначающих нашу тыловую верность фронтовикам, мы спели самую знаменитую и самую любимую песню: «На позиции девушка провожала бойца» - и завершили концерт. Но мы не бросились тотчас собирать дань, а самую малость выждали, чтобы слушатели пришли в себя, оценив исполнение, и прикинули свои возможности. Ну то есть пошарили по мешкам, чего не жалко, отдать! Но ждали мы недолго. Нельзя, чтобы о нас забыли или остыли от впечатления. Так втроем, с Хвостиком впереди, мы знали, что ему дадут больше, мы двинулись по вагону, медленно поворачиваясь во все стороны, чтобы видеть каждого и никого не пропустить. От трех пар глаз нешибко-то отвернешься! А тому, кто нам подавал, мы громко, так, чтобы другие слышали, говорили: «Спасибо, дорогой дядя солдат (как вариант: „...дорогая тетя колхозница!") от имени всех советских сирот Советского Союза, несчастных жертв заклятого Гитлера!» А если отваливали горбушку хлеба, отломок жмыха или чего-то еще, того богаче, мы прибавляли с поклоном: «Здоровья всей вашей родне и вашим детям, пусть им повезет больше, чем нам!» Вагон сыпал на редкость щедро, в наших Голяках так не подают. А может, мы тут были сегодня первые. Летели рубли и червонцы, яички, картофелины, кусочки сухарей, несколько соленых огурцов, три крупинки сахарина в бумажке и две крошечные карамельки, облепленные табачной крошкой. Все пассажиры валили Хвостику, а мы тут же у него забирали, подхватывая и ссыпая Сандре в подол, чтобы освободить ладошки Хвостика для новых даров! Какая-то старушка отдала бутылку молока и торопливо перекрестила нас дрожащей рукой. А солдатик, молодой, сразу видно, не воевавший, растерянно шарил в своем фанерном чемоданчике, не находя ничего, и вдруг вытащил лезвие бритвы. Мы взяли бритву, такие вещи на улице не валяются! Конечно, мы не могли не понимать, что на людей действовали не только наши песни, но и наши лица, и одежда, и поведение. И тревожа и возбуждая жалость у взрослых, мы сами, конечно, не чувствовали себя несчастными. И никого других мы не жалели. Я бы сказал так, мы были даже жестоки по отношению к этим людям, ибо лучше понимали, что мы с ними делаем, и мы точно рассчитывали наперед, за какие там ниточки внутри надо их подергать побольней, чтобы вызвать слезы, а значит, побольше получить! Пройдя вагон, мы выскочили в тамбур и стали осматривать свое, честно заработанное добро, тут же решая на ходу, что поскорей сожрать, а что оставить на потом или даже загнать. Наверное, мы разом подумали: тут для всех бы Кукушат хватило! Хвостик прыгал вокруг подола, заглядывая в него восторженно, и повторял: - Серый! А Серый! Это все можно брать, да? - По очереди, - сказал я строго. Но очередь была именно его, Хвостика, пусть возьмет, что захочется, он заработал свой кусок. Я даже знал, чего ему захочется: карамельки в табачных крошках! Где это он еще получит! Тут за спиной снова возникла проводница. Я кожей почувствовал ее и сразу оглянулся. А Сандра прижала к себе подол. И Хвостик ощетинился. Мы, конечно, решили, что она пришла получить свою долю, и уже торопливо в уме прикидывали, какой ценой мы от нее откупимся! Но проводница ничего не потребовала. Она смотрела на нас так же, как там, в вагоне, и какой-то просительный огонек светился в ее глазах. - Чего скукожились! - произнесла, глядя на Сандру. - Не кусаюсь! Пошли со мной! - и повторила: - Пошли, пошли! В моем дому и поедите, а я еще чаю дам. Она привела в закуток в конце вагона, отгороженный от всех куском брезента, тут, на нижней полке, нас рассадила. Достала чайник, огромный, жестяной, и кружки тоже железные, налила всем, а себе из флакончика чего-то вонючего. Мы ели, трескали за обе щеки и пили чай, а проводница молча на нас смотрела, лишь подливала себе из флакончика. А когда мы прибрали и то, что сперва хотели съесть, и то, что на опосля оставили, проводница заговорила. - Ну вот, - произнесла облегченно, будто сама насытилась. - И ладно. И ладно... А зовут меня Дуня... Тетя Дуся, значит. А ведь я смекнула тогда, что вы меня одурачили. Насчет глухого батьки-то! Провели старуху... - и засмеялась, прикрывая рот ладонью, - там не было зубов. Потом обратилась к Сандре: - А ты чего, девка, все молчишь! Язык проглотила? - Так она, теть Дусь, без языка! - сказал Хвостик. - Немая, что ли? А я гляжу... - и тетя Дуся покачала головой. - Зато ты у нас за двоих голосистый... Тебя кто учил петь? А? Я посмотрел на Хвостика, испугавшись, что он сейчас брякнет про «спец». Но Хвостик ответил, как надо: - Жизнь научила! - Вот-вот, - согласилась она. - И жизнь, и война. С этими словами полезла под лавку, достала полотняный мешочек, а из него краюху хлеба. Каждому из нас отломила по куску, а Сандре самый большой дала, видать, та ей понравилась. И чай налила, а себе снова из флакончика. - А я езжу, - сказала, выпив и нюхнув корочку. - Муж умер, детей на фронте поубивало. Младшенькому восемнадцатый шел... Так чего я одна в холодной избе! Пошла баба колесить по стране, вот и езжу! А песни страсть как люблю. И петь тоже! Меня до войны на всесоюзную сельскую выставку в Москву с песнями-то посылали! - тетя Дуся посмотрела на флакончик, даже руку протянула, но оставила. И вдруг запела протяжно и тоненько, прям как по радио: А во вторник я в банюшку ходила, Среду в угаре пролежала, А в четверг я головушку чесала, Пятница день не прядущий, Не прядут, не ткут, не мотают, А в субботу родных вспоминают... Ох, ты милый мой, Амеля, Так проходит с тобой вся неделя! Сандра слушала напряженно, я видел, что она разволновалась. А Хвостик даже в рот тете Дусе заглядывал, так ему интересно было ее пение. А она оборвала и сказала Сандре: - А то поехали, девонька, вместе... По Расее-то. Ты уж больно мне пришлась. Поехали, говорю, а? - А я! - спросил Хвостик. - А я поеду? - И ты... Чево не поехать! Будете со мной работать! - Мы не можем, - сказал я за всех. - Нам в Москву сперва надо. - В Москву, разгонять тоску! Чево там забыли? - удивилась тетя Дуся. - К товарищу Сталину! - крикнул Хвостик. - Ишь! - произнесла недоверчиво тетя Дуся. - Прям к ему? - К нему, - подтвердил я. А Сандра замычала. - У нас документ есть! Настоящий! - заявил еще Хвостик. Тетя Дуся покачала головой. - Какой же у вас документ? Напрасно я моргал Хвостику, он не замечал ничего. Зато заметила тетя Дуся. - Да ты не жмурься, - сказала мне ласково. - Я тебе не милиция, чтобы документы спрашивать. Сама по справке с колхозу-то прибыла, как в первый раз в городе прибивалась. Нешто я способна обидеть-то... Или пужать... - Серый! - попросил Хвостик. - Покажи! Покажи! Сандра кивнула: ей можно показать. Я полез за пазуху, достал книгу, а из нее сверток. Развернул, думал, тетя Дуся станет сберегательную книжку смотреть. Я даже специально книжку к ней пододвинул, чтобы она не думала, что мы уж совсем нищие. А мы-то не нищие! Но тетя Дуся заглянула в книжку и отодвинула без интереса. А вот свидетельство о рождении взяла и внимательно прочитала, шевеля губами. - Егоров? Сергей Антонович - ты? А где они сами - отец, мать? - Умерли. - И мать? - Да. - Кто сказал? - Тетка... - ответил я. - Ну, Маша. - Врет, - вдруг сердито буркнула тетя Дуся. И отвернулась. - Почему? - спросил я. А что «почему», я сам не знал. - Молодая ведь, - пояснила тетя Дуся. - А на фронте, небось, не была. Чего ей умирать-то? Живет... - Где живет? - спросил Хвостик, вытаращив глаза, и чуть флакончик на пол не опрокинул. Едва тетя Дуся успела ухватить. А ухватив, тут же приложилась. Вытерла рот ладонью, произнесла: - А где я живу? Между небом и землей! Тут Сандра что-то промычала. Даже я не понял, что она спрашивает. Я-то не понял, а тетя Дуся вполне ее поняла. - А ты, девка, не удивляйся, - сказала как-то просто. - Сама не знаю как, но я в этой бутылочке все вижу. Только адреса не могу назвать. А может, вам Сталин скажет. Он там, наверху... А мы внизу... - и тут же, подперев подбородок рукой, затянула грустно-грустно: В чистом небе месяц светит, Я с парнишкою брожу. Мать на улице ругает, Что я поздно прихожу... Тетя Дуся спела и заплакала. И Сандра тоже с ней вместе начала плакать. Они обнялись, и тетя Дуся стала ей рассказывать, как до войны жили... И как в избе у них и сахар, и даже мука была... Не всегда, до этого наголодались в волюшку, когда колхоз организовывали. А потом-то ничего, ей даже от правления за ударную работу бюст товарища Сталина из белого гипса подарили! А к нему в придачу штаны ватные. И послали в Москву, на «Выставку», вот где рай-то был. Поселили их восемь человек, все бабы из разных деревень, в каменном доме, с теплой уборной, и даже кормили трижды в день в столовой! Однажды привезли ее на радио, посадили в какой-то странной комнате за стеклом с глухой дверью и велели петь! Поперву она стеснялась, но мужик от радио попался толковый, все как надо объяснил, а сам за стеклом стоял и рукой махал... Вот как я артисткой-то стала! А до того была дура дурой, ничего в Москве не понимала... И сразу в артистки! Если бы не война...