Кукушата А. Приставкин

39 глава

Бунт, это по своей Истории я знал, когда ничего не понятно, но страшно. И все чего-то хотят разрушить, бьют, что ни попадя, ломают и еще жаждут крови. Лучше, если директорской крови, но можно и всякой другой. Я поднялся за остальными, даже не понимая про себя, надо мне подниматься или не надо. Меня, как говорят, подняло. Вообще-то я готов был и знал: мне надо быть со всеми. Да, каждый из нас был готов, в том-то и дело. И каждый вносил в общее движение всего себя, заводил себя до уровня других, а потом другие доводили себя до уровня каждого, и все это, будто тревоги сирена, становилось выше и выше тоном! Пока из рева не перешло в какой-то протяжный вой. И вой тот особенно взвинчивал, и будоражил, и правил всеми нами. Внутри меня что-то прокричало: Все! Все! Все! А может, это не внутри, ведь мы ничего не слышали, но в то же время слышали. Так вот, были слова: «Все! Все! Все!» Кончилось их время! А наступило наше время! И в нем, в другом, каждый из нас тоже другой, не подвластный никому и ничему, кроме этой стихии, в которую мы сразу и навсегда влились, как капли вливаются в поток, становясь разрушительной силой. Мы ворвались в канцелярию, стали бить окна. Кто-то схватил директорский стул и грохнул его об стол, стул разлетелся. - Дуб хреновый, а хрен дубовый! Портрет Сталина не тронули. Сталин единственный был здесь не виновен. Зато в его словах про то, как надо людей заботливо и внимательно выращивать, дописали слова, и получилось: «Свиней надо заботливо и внимательно выращивать, как Чушка выращивает...» и т. д. А в конце: «И. Сталин». Все указывали пальцем и хохотали. Кто-то полез в стол, но ящики не выдвигались, были заперты. Тут же появилась фомка, замки отлетели. Из ящиков посыпались бумаги, много бумаг, но Мотя, я вдруг увидел его среди других, вполне уже спокойно, даже не взбешенно, закричал: - Бумаги мы прочитаем! Не надо их рвать! - Надо! - закричали остальные. - Надо! - Хватить читать! Они все равно врут! Тут кто-то увидел среди бумаг фотографию самого Чушки. Чушку немедля прилепили к стене, и все стали упражняться, кто точнее ему в рожу плюнет. Это и отвлекло ребят от бумаг. А Мотя вдруг крикнул: - Вот письмо! Ребята еще доплевывали в обхарканную фотографию, но Бесик спросил: - Письмо? Какое письмо? - Письмо от отца, - сказал Мотя. Тут все одновременно повернулись и посмотрели на Мотю. Наверное, хотели узнать: «Чьего отца?» Но никто не решился. Наверное, страшно было сразу узнать, что это не твой, а чужой отец. - Письмо без конверта, - продолжал Мотя. - Хотите? Прочту? - Хотим. - Ну, слушайте... Тут несколько строчек... - и Мотя с выражением стал читать. - «Дорогой сынок, вот как долго я тебя искал, а теперь мне написали, что ты живешь в спецрежимном детдоме в Голяках... А я, хоть меня не выпустили, смог передать на волю это письмо, чтобы ты знал, что я ни в чем не виноват, я всегда, всю свою сознательную жизнь был верным членом партии ВКП(б). Они меня истязали до полусмерти, я не спал семь суток, а потом подписал навет на самого себя. Но ты ничему не верь, они меня сломали, но не доломали. И я написал письмо товарищу Сталину, от которого скрывают, что творится за его спиной. А если не вернусь, то знай, родной мой сынок, что папка твой был всегда честен и, умирая, он будет думать о тебе», - Мотя перестал читать, а все, уставясь на него, ждали. - А дальше? - крикнули. - Дальше... все! - ответил виновато Мотя. - А письмо-то кому? - Нам... Кому еще? - Понятно, нам... Но ведь оно кому-то... - Сказал тебе, придурку: адреса нет... И имени нет... Тут каждый из «спецов», кто слушал, стал говорить, что письмо это ему, и он точно знает, потому что его отец, которого он, правда, не помнит, мог написать именно такое письмо. Стали спорить, даже ругаться, а я вдруг подумал, что мой Егоров, который, кажется, мне отец, тоже мог прислать такое письмо. Уж в отличие от остальных «спецов» я-то точно знал, что он у меня сидит там... Или сидел. Но неожиданно во все крики, споры, разговоры влез Хвостик. Он закричал: - Это мое письмо! Это мой отец! Мой! Мой! Все на мгновение примолкли и впервые обратили на Хвостика внимание. И Мотя посмотрел. И вдруг сказал: - Если твой, держи! - и отдал Хвостику письмо. Тот жадно схватил и тут же засунул под рубашку за пазуху. Я думаю, он туда спрятал потому, что видел, куда я прячу свою Историю. Он уже понял - за пазухой не пропадет. Но, кажется, до конца не верил, что письмо его, и повторял громко: - Мой отец! Мой! Мой! - Конечно, твой, - успокоил я Хвостика. - Там поискать, может, и еще письма найдутся! И все схватились, что и правда, у Чушки могут храниться еще письма, и стали рвать бумаги друг у друга, но писем больше не нашли. Нашли свои личные дела, где про нас было про всех одинаково сказано, что мы, как социально опасные элементы, изолированы от общества в детдоме специального режима, и далее всякие Чушкины мудачествавроде характера, поведения и отношения к родине, партии, к самому директору и к учебе. Такая характеристика даже на Хвостика была, где он обозначался без имени, но зато стояло: "Характеристика на Кукушкина по кличке «Хвостик» - и все подобное. Я, конечно, хотел на себя характеристику найти, чтобы посмотреть, что они, в связи с моей теткой, написали и кого запрашивали о моих родственных связях, но Мотя в это время наткнулся на какой-то листок и позвал меня к себе. - Вот, смотри! Все шуровали вокруг, жгли бумаги, пока кто-то не догадался вытащить ящики через окно и запалить огонь из этих бумаг прямо во дворе костер. - Про меня? - спросил я. - Да это, наверное, про нас всех, - сказал Мотя. - Вишь, из милиции! - Дай, - попросил я. В листке, напечатанном на бланке, было написано: «Начальнику спецрежимного детдома тов. Степко И. О. Просим сообщить подробнее о сберегательной книжке воспитанника Егорова С., сына осужденного преступника Егорова А. П., и о целях, для чего ему, как и другим Кукушкиным, понадобилась такая крупная сумма денег. Ввиду их пребывания в Москве просим также уточнить, не могут ли являться названные Кукушкины членами общества, раскрытого недавно в Москве среди групп подростков, названного „Отомстим за родителей", ставившего целью убийство товарища Сталина и других деятелей партии и правительства. Не были ли использованы деньги для покупки оружия и так далее...» - К черту! В огонь! - крикнул я. - А личные... Наши дела? - Все в огонь! - крикнул, раздражаясь, я. Потому что вдруг понял, что в тех бумагах наша погибель, как в яйце в какой-то сказке Кощеева смерть. А если бумаги спалить, то ничего не останется. Вот теперь-то догадался я, для чего ОНИ в моей Истории жгли да палили! Они хотели уничтожить вранье! - Пали все! - крикнул тогда я и поволок к окну директорский стол. Не надо в нем копаться, его надо было уничтожить. С грохотом свалили на землю, и через минуту он заполыхал на костре. - Пали! - кричал я в азарте и слышал, как за мной подхватывали другие Кукушата. Мы теперь тащили из спальни топчаны и матрацы и выкидывали через разбитое окно. - Пали! И топчаны, и матрацы были свидетелями нашего «спецовского» неправедного быта! Они тоже врали! Потому весь «спец» был такой ложью. Его бы весь надо спалить! Я слышал, как самые неистовые взламывали двери в столовую и на кухню, они были обиты железом. Это от нас их обили железом. Дверь в кухню протаранили с криками «ура», но жратья там не оказалось, и оттуда полетели в окошки железные миски, кастрюли, бачки, весы для взвешивания паек и гири. Все, даже миски мы свалили в костер, а гири подобрали и рассовали по карманам, приговаривая с усмешкой, что не только булыжники, как учили по истории, являются оружием пролетариата, но и гири, и гири тоже! Матросики в том кино зазря их не использовали, чтобы расквасить сытые морды своих поваров! «Встретим покупателя полновесной гирей!» - так, кажется, написано в магазине. А мы встретим ментов полновесной гирей! Костер в это время уже полыхал до неба, мы и не подозревали, сколько горючих свидетелей нашего «спецовского» заключения тут у нас (на нас!) накопилось. - Пали! Пали! Пали! Теперь орали в сто глоток, взбесившись от счастливой свободы, которая нас охватила. От сильного желания что-то еще сотворить стоящее в этой нашей прекрасной жизни, мы решили спалить и сам «спец», дом, а по сути, тюрьму, которую мы ненавидели. Каменщик, каменщик в фартуке белом, Что ты там строишь? Кому? - Эй, не мешай нам, мы заняты делом, Строим мы, строим тюрьму... Это читали на уроке, но мы и так сразу догадались, что каменщик строил тот «спец» для нас, для своих потомков. Интересно, а что же про нас в стихах напишут: что мы делали для потомков колючую проволоку?.. Ничего себе, поколеньице! Пусть лучше расскажут, как мы тут все сожгли! И уже с головешками собирались мы запалить дом с четырех сторон, но кто-то вспомнил, что там остались больные в лазарете и маленькие совсем, и девочки, которые боятся ночи, и темноты, и нашего костра, и наших криков, они-то все равно не выйдут, а с испугу забьются под кровати и сгорят. И сторож криворотый сгорит, который дрыхнет, пьяный, в своей конуре, мы подперли на всякий случай снаружи дверь палкой! А не лучше ли в таком случае поджечь Чушку! Чтобы не себя, а его поджарить на углях! И все вдруг вспомнили про Чушку, который придумал это наше «спецовское» свинство, - его-то и надо потрошить! И тогда, бросив костер, все пустились бежать к дому Чушки. Мы летели, неслись, не разбирая дороги, через колдобины и ямы, как наперегонки, потому что каждому из нас хотелось быть у Чушки раньше других, и первым начать над ним расправу.