Ad Dracones

Часть 2. Глава 39. Горбун - Púpos

— Привет вам, люди добрые! Не стесню я вас, коли к вам присяду? А ежели и стесню, так возмещу это доброй историей. — Этими словами сопроводил своё появление в корчме ещё не старый, но уже наполовину седой приземистый мужчина с выдубленным ветрами и дождями смуглым лицом. Казалось, самые его усы так и шевелились от желания поделиться свежими слухами, которое встретило полное понимание в прочих посетителях корчмы: они тут же сдвинулись, освобождая ему место, разговоры за столом притихли: в самом деле, занятная история подчас ценнее золота.

— Знаете, откуда я только что прибыл? Из самого Грана! — завладев вниманием соседей, начал пришлец. — А зачем ездил, спросите? Так ведь на королевский суд! И уехал оттуда несолоно хлебавши, да... Но я на господина нашего кенде не в обиде, ведь, хоть правдой и не разжился, добрая выдумка подчас дороже правды будет — а тут никакая не выдумка, самая настоящая истинная правда, но такая, что сам не увидишь — не поверишь! Но мне верьте, ведь старый Чорба [1] отродясь не врал! Эй, ты, усатый, чего ухмыляешься? — сердито бросил он соседу, чьи усы, впрочем, едва ли могли соперничать с его собственными. — Думаешь, раз в твоём свином загоне отродясь ничего не происходило, так и в столице одна скука? Так нет же, там такие дела творятся, что-о-о... А, уже любопытно? Так вот что, братцы: поставьте-ка пива старому Чорбе, и он расскажет, ох, как расскажет — как будто сами там побывали! Будете потом внукам-правнукам пересказывать, да старика Чорбу добрым словом поминать!

Долго ждать ему не пришлось: мигом нашлось сразу несколько желающих оделить рассказчика выпивкой.

— Ух, доброе пиво... — крякнул он, неторопливо отхлебнув, но почёл за нужное заметить: — Само собой, не чета тому, что пивал в столице — но там и солнце ярче светит, и птицы слаще поют, а уж каков собой королевский замок — это вам и не снилось в вашей дыре... Что, видел? — с вызовом бросил он одному из слушателей — на вид, купцу — который осмелился вставить слово. — Да врёшь, коли видел бы, глаза от изумления бы повылазили! А я что — я человек бывалый, вприщур глядел, чтоб не ослепнуть, и то голова кругом пошла от роскошества! Эй, ты, сам не знаешь, о чём говоришь, — недовольно бросил он на насмешливое замечание с угла стола, — вот не пророню больше ни словечка о королевском замке, сам будешь жалеть — своими-то подлыми глазами никогда подобного не увидишь!

Прочие заворчали на нарушителя порядка: в самом деле, а то как Чорба, получив пиво, отговорится обидой, оставив слушателей с носом! Впрочем тот, видя подобное единодушие, быстро сменил гнев на милость:

— Ну, ладно, с чего началось-то... Шурин мой, Чонка Силард [2] — подлейшей души человек! Как на духу говорю — сроду не встречал подобного негодяя! Он, вишь ли, сестру мою старшую охмурил, родителям голову задурил — они-то при жизни знай себе твердили, что, мол, достойнейший человек этот лживый Чонка — мне на него ещё и равняться! Он и ремеслом подлым занят — ростовщик он, таких богам впору молнией разить! Но, видите ли, денег у него куры не клюют, так вот ему — и лучшее место за столом, и сладкие слова, а мне — одни попрёки... И жена-то моя знай им поддакивать: был бы ты мужик с умом, так и сам смог бы обеспечить семью, а так, видите ли, зависть во мне говорит...

Видя ропот окружающих, которые сгрудились вокруг него отнюдь не для того, чтобы греть уши его семейными сплетнями, Чорба бросил в своё оправдание:

— Ладно вам, как я могу изложить про всё дело, не рассказав, с чего всё пошло? Это я-то болтун? Сам-то, небось, сроду ничего хорошего людям не рассказывал, а всё туда же — вот уж в ком точно зависть говорит! — возмутился он в ответ на едкое замечание, но всё-таки пошёл на попятный: — Ну будь по-вашему, вот вам в двух словах. Померли, стало быть, отец с матушкой — матушка-то прежде него, да и он недолго во вдовцах промыкался — и оставили по себе доброе хозяйство, чтобы поделить между мною, сестрицей да нашим младшим братцем, Пири [3]. Так этот тать возжелал себе дом оттяпать — а вам, мол, и скота со скарбом будет довольно. Скота-то там всего пара овец, коза да тощая корова — ну и ещё пяток кур в придачу, доброе, скажете, наследство? Отец, мол, при жизни обещал дом ему — и всё тут; и сестрица туда же, поддакивать — вот змея, как будто не одну грудь с ней сосали, не она меня в люльке качала! Я-то ещё ладно, да вот Пири с женой — совсем бедолаги, у них и домишко разваливается, и дочь хворая — а подлатать хижину времени нет, он и так надрывается с утра до ночи, чтобы семью прокормить. Пустил бы их к себе, да куда — и так друг другу по головам ходим, жена вовсе заест тогда. Ну, я братца за шкирку — и к старосте: а того, знать, уже этот гад Чорба изрядно подмаслил — только и знает, что руками разводить: понимаю, мол, вашу беду, да что тут поделаешь, когда на то воля покойного?

Он с таким жаром повествовал о своих обидах, что и слушатели невольно втянулись, более не пытаясь вернуть его на изначальный путь.

— Я уж думал, пойти, что ли, ему по роже дать, — разошёлся Чорба, — хоть на душе полегче станет — но приятель отговорил: мол, и делу не поможешь, и смутьяном прослывёшь. Я ему — а что делать-то? А он — ступай в Гран, на носу королевский суд, ищи там правды — не прогадаешь: либо при своём останешься, а то и прибыток выйдет! Ну вот, собрал я узел в дорогу, запряг телегу, да и покатил. А, надо сказать, не один я на этот суд спешил: поближе к Грану дорогу прям-таки запрудили телеги да возы, и не только бедняцкие, вроде моего — целые караваны попадались, какие только в сказках и встретишь! Насилу протолкался, скажу я вам!

Он прервался, сделав добрый глоток пива, и некоторое время молча качал головой, словно едва выбрался из этой толчеи. Передохнув, он продолжил:

— А уж замёрз как, и не высказать — помните, небось, что тогда к зимнему солнцестоянию мороз ударил будь здоров, дороги были звонкие, будто медь — зато никакой тебе грязи, знай себе езжай! Ну так мы и жгли по обочинам костры, ожидая, пока дорога расчистится, и зрелище было — загляденье: ожерелье костров аж до самого Грана! Да, вестимо, времени на это ушло немало, но мне торопиться-то особо некуда: зимой какая работа, кроме как дров запасти да скотину накормить — а с этим и жена с детьми управятся.

Он красноречиво кивнул на опустевшую кружку, тотчас приступив к самой увлекательной части рассказа:

— Так вот, прибыл я в столицу, а там — что твоя ярмарка, но не наша, бедняцкая, а та, какую боги на Верхних небесах устраивают: везде факелы, наряды заграничные, вино рекой льётся, за каждым поворотом — то барана жарят, то свинью, а то и целого быка... а уж какие гостинцы — купил бы чего жене, чтобы на меня не ворчала, да где денег на это взять? Оставил я телегу на постоялом дворе и двинул туда, куда добрые люди указали, да и без них бы догадался — вал над рекой весь огнями так и сверкает, а над ним — крепость, сияет, будто золото.

Он красноречиво развёл руками, чтобы показать размер и великолепие королевского замка, причём часть пива выплеснулась на стол и на соседей, но никто этого и не заметил.

— Вестимо, попасть туда нашему брату не так-то просто: все подходы забиты куда более важными шишками, они ещё и деньги суют бедному люду, чтобы пропустили. Но тут я не поддался: не нужны, мол, ваши гроши, мне к королю надо, живот и смерть от того зависят, так-то. Толклись мы там, толклись — мне так сдавалось, будто ещё дольше, чем туда добирался — и в конце концов впустили меня в ворота, расспросив моё имя, да кто мой отец, да откуда — аж гордость взяла: самим людям короля могу, глядя в глаза, сказать, что честный человек — а писец всё записывал.

С этими словами Чорба довольно прищурился, будто это была его личная заслуга — в то время как попроси его кто прочесть написанное, так наверняка не разобрал бы ни единой буквы.

— И вот провели меня в палаты, где просителей — тьма, а дворян в роскошных одеждах — и того больше, на стенах всё парча, под ногами — тканые ковры, аж неловко ступать. А на троне прямо перед нами — молодой кенде [король], и как хорош собой, скажу я вам, до чего красавец! Очи тёмные как смоль, и будто тебя насквозь видят, горят, словно звёзды в ночном небе; волосы — что твои тёмные шелка, так и струятся на плечи, и усы над алыми устами — загляденье, один их вид повергнет в страх любого врага! А жена его — ещё милее, от такой красы впору разум потерять, плывёт вкруг него, наливая супругу вино в золотую чашу, будто сама Рассветная Матушка подле супруга, и от звона её украшений впору с душой расстаться. Это ж я не говорю о том, сколько там было прочих важных персон — и за всю жизнь не пересказать; пока я на них глазел, то почти и не слушал, о чём другие просители говорили — знаю только, что каждое суждение кенде было мудрым и справедливым: даже если присуждал он не в пользу просителя, все уходили от него довольные, будто снизошёл на них небесный свет.

Его слушатели умилённо ловили каждое слово, хотя посетители в корчме собрались самые разные — далеко не все из них знали, который государь нынче правит и где он вообще обретается.

— За мною немало людей топталось, — вдохновенно продолжал Чорба, — и наш брат, и табунщики, и купцы — дворян-то, вестимо, отдельно принимают, дабы не приходилось им тереться со всякой голытьбой — и склави попадались, и ромеи, всяких хватало, пока с каждым перекинешься словом, оно и ждать не скучно. Ну а прямо за мной такой уж жалкий дед стоял, что дальше некуда — сам тощий, горбатый, что твоё корыто — носом в землю смотрит, на ногах еле держится — если б не посох его, так и упал бы, вестимо; одно слово — бедолага. Не выдержал я и говорю: «Яй [4], дедушка — что ж вы детей али внуков за себя не послали просить — виданное ли дело заставлять старого человека так мучиться! Вы ж, небось, ещё и пешком сюда добирались — вон как утомились дорогой!» Он и отвечает: «Спасибо за заботу, добрый человек, да нет у меня пока внуков — и детей-то не завёл». Глянул на меня — а ведь и впрямь, совсем не старый он — младше моего старшего сына будет — да так его хворь скрутила, что не позавидуешь. У меня прямо сердце сжалось, я возьми и да скажи: «Ступай-ка вперёд меня, сынок — у меня дело-то непростое, чтоб тебе не ждать, пока с ним разберутся». А тот мне: «Спасибо, добрый человек, пусть тебе воздастся за твою милость. Как тебя звать-то, да откуда ты?» Я и ответил, а также что у меня за дело — покуда сказывал, тут мой черёд и подошёл, я ему: «Иштен с тобой!» Он кивнул и похромал вперёд — я уж боялся, что не дойдёт до того места, где надобно излагать свою просьбу, ан нет — доковылял. Встал он, опираясь на посох, разогнулся малость, так что хоть на человека стал похож, а не на засохшую корягу, и молвит:

— Светлейший кенде, пришёл я с обидой на моего родича, что владения мои отнял, а самого меня в застенок запер — потому-то я таким и стал, хоть лет мне совсем немного.

Я так и оторопел, все вокруг принялись переговариваться, так что шум поднялся порядочный, а стражникам недосуг было нас унимать — они во все глаза смотрели на господ, ведь те тоже пришли в немалое изумление. Сидящий по правую руку короля корха [судья] склонился, что-то сказал ему на ухо, сверившись со свитком — видать, имя просителя. Мелек [наместник] же по левую руку от короля так и впился в горбуна взором, будто сокол в суслика — я уж боялся, прогонят сейчас моего парня за то, что чушь городит, однако кенде, нахмурясь, велел:

— Назови своё имя, добрый человек, а также имя родича, что тебя обидел, и где те владения, что у тебя отняли.

— Моё имя — Леле, сын ишпана Дёзё, — ответил тот, и голос его зазвучал совсем иначе — в нём появилась горделивость и даже молодцеватость. Ну тут-то мы все рты и поразевали — помните ли, кто таков этот Леле? Да что ж вы, совсем тёмные, что такого не знаете? Ну уж отца-то его, ишпана Дёзё, должны ведь помнить? Да-а, витязь был всем на зависть — гроза врагам, благословение друзьям... Помню, как он с прежним кенде хаживал и в Бизант, и в Ромею, во Франконию и в Иберию — до самого края света, и с какой богатой добычей возвращался... Славный был воин, да вот за бранными подвигами, знать, не особенно жаловал брачное ложе: остался у него один-единственный малый сынок, которого и нарекли Леле, да молодая жена — вспомнили теперь? Ну а теперь слушайте, что будет дальше — молвит он:

— А родичи, нанёсшие мне обиду, зовутся мелек Онд и племянник его, ишпан Коппань.

Теперь-то я понял, с чего мелек так на просителя вылупился, будто съесть живьём желает: чуял он, что будет, скажу я вам, однако же, когда кенде потребовал:

— Мелек Онд, дай честный ответ: правда ли то, о чём говорит этот человек? — тот ответил:

— Ведать не ведаю, светлейший кенде, да и впервые его вижу.

Врал он, скажу я вам, в глаза своему господину: уж я-то видел, как он на него глядел, на незнакомца так не смотрят, помяните моё слово! Однако же просителя это не смутило:

— Это правда, что за проведённые в заточении семь лет я сильно переменился — однако же своего родственника я узнаю.

Кенде глянул на мелека смурным таким взглядом — видать, тоже заподозрил неладное, и спрашивает горбуна:

— А второго своего родича узнаёшь?

— Как не узнать, — как ни в чём не бывало говорит тот, — хоть в последний раз, как мы с ним встречались, мы оба были отроками, я узнаю корху Кешё.

— А ты, Кешё? — повернулся к нему кенде.

Тогда судья поднялся с места, подошёл к просителю вплотную, долго его разглядывал, но потом всё одно покачал головой — я уж думал, скажет, мол, тоже понятия не имею, кто такой, но он молвил:

— Не могу сказать, светлейший кенде: вроде, и видится мне сходство с племянником, да боюсь ошибиться — с тех пор, как его видал, он из ребёнка должен был превратиться в юношу, тут немудрено обознаться. — После этого он обратился к наместнику: — Мелек Онд, ежели вы утверждаете, что этот человек вам чужой, поведайте тогда, где же ваш племянник?

— Мой племянник живёт в крепости Ших, — отозвался тот. — Он слаб здоровьем, а потому не может явиться, о чём свидетельствовал королевский лекарь — и в любое время может убедиться иной посланец кенде, если будет в том надобность. А самозванца, — простёр он к нему руку, — надлежит немедленно казнить, дабы другим было неповадно!

Надо сказать, всё это время проситель держался так, что позавидуешь — он и не дрогнул, хотя я бы на его месте, обвиняемый в таком преступлении да пред лицом кенде, со страху бы помер.

Корха вновь поднялся с места:

— В таком случае, прошу светлейшего князя дозволить мне немедленно проведать моего племянника, и найду ли я его в недуге или здравии — главное, чтобы живым!

Само собой, мелек вмешался — видно ведь, что рыльце в пушку:

— Разве возможно, чтобы до окончания королевского суда корха покинул столицу? Боюсь, что моё предостережение о том, что для судьи господин Кешё слишком юн годами, не лишено оснований...

Но тут кенде поднял руку, давая понять, что готов изречь своё суждение: излишне говорить, что все тут же затаили дыхание — и дворяне, и простонародье.

— Какие доказательства ты можешь представить, добрый человек?

— Только моё слово да веру в справедливость, — ответил тот, вскинув голову, и я готов поручиться, в то мгновение свет исходил от его чела, — коли ближайшая родня, что у меня осталась, меня не признаёт.

— Раз ты ничем не можешь подтвердить свои слова, — заключил тогда кенде, — то тебя надлежит взять под стражу до того, как мы убедимся в том, поведал ли ты правду или ложь. Корхе ни к чему ехать в замок Ших: зимой горы не пересечь, придётся подождать до весны — тогда истина скажет сама за себя. — И с этими словами кенде поднялся, провозгласив: — Королевский суд окончен!

Как окончен — спросите вы? А как же я и прочие просители? А вот так — разве станешь противиться воле кенде — пришлось плестись обратно несолоно хлебавши — всего и утешения, что разжился, чем угостить вас заместо кружки пива, — развёл руками Чорба. — А всё же провёл меня тот молодой господин, ох и провёл... Сижу тут с вами, боюсь домой возвращаться: съест меня моя старуха поедом, что зря мотался, денег столько спустил...


Примечания:

[1] Чорба — Csorba — в пер. с венг. «щербина», это прозвище, имя героя неизвестно.

[2] Чонка — Csonka — в пер. с венг. «калека», это прозвище, которое у венгров ставится впереди имени, как и фамилия; Силард — Szilárd — в пер. с венг. «прочный, крепкий, постоянный».

[3] Пири — Piri — сокр. от Piros — в пер. с венг. «красный», образно «красивый». Сейчас Пири – женское имя, но мы предположили, что могло быть и мужским :-)

[4] Яй — Jaj — венгерское эмоциональное восклицание.

Мы очень хотели назвать эту главу «Мне только спросить»))