спаси, но не сохраняй

Часть 13

— Ты что-то зачастил. Антон отворачивается к окну и прикрывает глаза. Он ненавидит больницы. Всей душой ненавидит белые стены, пустые лица врачей, хриплый голос медсестер, едкий режущий запах, скользкие полы, маски вместо улыбок у пациентов, тусклые взгляды и неприятное пищание кофемашины. Здесь пахнет концом. Здесь пахнет безысходностью. Надежда остается за дверьми, здесь — только принятие и жалкие попытки сделать все хотя бы чуточку лучше. Здесь одиноко. Здесь пустота скребет по нервам, вынуждая жаться к стенам и сидеть с закрытыми глазами, мечтая раствориться и не привлекать внимание. Антон вздыхает и равнодушно смотрит на Дмитрия Темуровича. Диму. Поза. Осколок прошлого, который еще хранит на своих гранях отпечаток старого Шаста, когда он еще не был Принцем. Когда он еще не был «упрямым мальчишкой с несовместимыми с жизнью душевными травмами, мечтами и идеями». Принцу смешно. Раньше его никогда не тянуло на ванильные попсовые песни, а теперь они составляют почти половину его плейлиста. Диму Антон недолюбливает, потому что он практически не изменился — такой же коротко стриженный, в очках и аккуратной одежде, состоящей из рубашки, джинсов и белого халата. Глаза почти всегда улыбаются, в стеклах пляшут отблески лампочек, морщинки у губ тревожат что-то внутри. Антону немного обидно — завидует. У Поза все стабильно, просто и банально. Но счастливо. Он поднялся по должности, женился, сейчас воспитывает дочь и мается с ипотекой после покупки машины. Его жизнь — день Сурка, но он привык. Принц иногда думает о том, что хотел бы жить так, — думать только о том, насколько сильно подорожала картошка и куда отвезти семью на праздники, учитывая растущие цены. То, что Дима — один из его лечащих врачей, Антон считает самым настоящим предательством со стороны Вселенной. Он понимает, что Поз в первую очередь друг, но его вторая роль дает ему полное право лезть в его жизнь, и это не дает покоя. Долгое время Антон делал все, чтобы свести их общение к минимуму, потому что, даже встречаясь по-дружески, они рано или поздно упирались в очевидную проблему Антона, и тогда уже Дима цеплялся, как пиявка, сыпал неутешительными прогнозами, пугал последствиями и расписывал его возможное будущее в таких красках, что любимый батончик отдавал говном на языке. Но сейчас — приходится. Антон сидит на жестком стуле и упрямо пялится на свои руки, ненавидя слишком многое в эту секунду. Его буквально распирает от неприязни к больнице, к Позу, к анорексии, к едкому запаху, к Арсению... Нет, не думать. Хотя бы немного. Хотя бы небольшая передышка. — Нет, я рад, — Дима улыбается — слабо, натянуто, нервно — и поправляет очки, — но я не помню, когда ты в последний раз так часто ходил на приемы и светился в больнице. Кажется... никогда, — он сглатывает. — Неужели... — Мне нужно прийти в форму, — отрывисто бросает Антон, поджав губы. — Как можно быстрее. — Ты понимаешь, что это опасно? — Позов рассматривает результаты анализов и недовольно качает головой. — Меня напрягает резкое повышение твоих показателей. За три года твой организм сильно ослаблен, он отвык от нормального питания и перестал правильно функционировать. Ты же своими резкими действиями можешь сделать только хуже. Насколько я понял, — он просматривает свои записи, — ты употреблял таблетки для поддержания тонуса, но теперь нужно переходить на другие медикаменты. И, поверь мне, большое количество еды тебя не спасет — это чревато другими, не менее отвратительными последствиями. — Поз... — Шастун морщится, но Дима и ухом не ведет. — Если ты действительно решил вылезти из этого — к черту субординацию — говна, то тебе нужно действовать аккуратно и по правилам. Недостаточно нацелиться на повышение массы тела — твой организм истощен, у него сформировалась другая программа, отличная от той, которая свойственна здоровому. — И что мне делать? — Антон закидывает ногу на ногу и щурится, глядя на него. — Мне нужно это, понимаешь? Я должен... должен... — слова даются с трудом, и он закусывает нижнюю губу, — я должен вернуться в норму в рекордные сроки. Скажи, что мне делать, и я... — Шаст, ты слышишь меня? Даже от прыщей за пару дней не избавишься, а у тебя — анорексия. Да, не критический случай, да, не запущенная стадия, но граница. Придется тщательно следить за питанием, режимом, посещать врачей, принимать медикаменты, проходить психотерапию. Необходимо восстановить нормальную массу твоего тела и нормализовать обменные процессы. И когда я говорю про коррекцию питания, я не шучу — нельзя сразу накидываться на еду: сердце не выдержит такой нагрузки. Нужно постепенно увеличивать количество потребляемой пищи. И продукты подойдут не все. — Послушай, — Шастун чуть подается вперед, коснувшись его руки, и сжимает шершавые пальцы, — скажи, что мне делать. Пропиши программу питания, назначь психотерапию, дай рецепт лекарств — я все сделаю. Я готов лечиться, правда. Я все сделаю. Мне... — вдох, выдох, пересилить себя, — мне нужна твоя помощь, Поз. В глазах Димы столько изумления, что в желудке все сворачивается. И его можно понять: несколько лет он пытался достучаться до друга всеми возможными и невозможными способами, надеясь убедить его в том, что его состояние опасно, что такой образ жизни ни к чему хорошему не приведет, что он идет навстречу своей смерти в плотной повязке. А сейчас он сам просит у него помощи. И это так не похоже на Антона, которым он стал, что Диме так и хочется ущипнуть себя, чтобы убедиться в том, что ему это не снится. Но Антон правда тут. Чувствует себя неловко, глупо, его мутит и скручивает изнутри в пружину, но он терпит, потому что убежден — ему нужно лечиться, нужно выбраться из этого состояния, нужно вернуться к прежнему образу жизни, наплевав на возможные проблемы с карьерой модели. Принц понимает, чем рискует. У него в голове — чаша весов, где на одной — модельный бизнес и популярность, а на второй — здоровье, отсутствие боли и... Арсений. Антон усмехается. На анорексию ему, на самом деле, уже плевать несколько недель, потому что он болен совершенно иначе. И этот вирус ему важнее всего. Все, что он сейчас делает, все, о чем думает, сводится к одному человеку, к одним глазам, губам и улыбке. Он помешан. Сбит с толку. Выведен из колеи. Но лучше так. Лучше тонуть в другом человеке, чем в самом себе, рискуя забраться так глубоко в закрома собственного сознания, что не получится выбраться. Антон не знает, когда впервые по-настоящему испугался того, что творит. Может, это случилось в первую ночь после приезда в Москву, когда Арсений пошел принимать душ. Он мылся и не знал, что Принца скрутило на полу очередной порцией болезненных судорог, которые жгли внутренности огнем и били набатом по сознанию, вынуждая молить о том, чтобы все кончилось. Антон горел заживо, утыкаясь влажным от пота лбом в пол и скребя по нему ногтями. Тогда он звал смерть, просил, чтобы боль ушла, чтобы он перестал существовать вместе с ней. Тогда он кутался в покрывало на кровати, закрываясь с головой, и бился в нескончаемой дрожи, режущей по натянутым мышцам, и боялся, что Арсений увидит его таким. Тогда он был всего лишь фотографом, который слепил и выводил из себя своим светом и активностью. Тогда от него хотелось избавиться. Тогда его было легко игнорировать. Тогда в нем не было необходимости. А потом он вышел из ванной, улыбающийся, с влажными волосами, в смешных ночных штанах и футболке с капельками влаги, и предложил принести фруктов с первого этажа. Вроде, банальность, которая должна раздражать, а Антон замер. Судороги стали стихать, боль медленно сходила на нет, а он лежал и в упор смотрел в сияющие голубые глаза в тусклом свете ночника на прикроватном столике, в которых было больше тепла и заботы, чем во всей жизни Антона до этого. Этого он понять не мог. Зачем Арсению это? Забота не входила в список его обязанностей, да он вообще не должен был с ним куда-то ехать в качестве сопровождающего. А он поехал. Сидел рядом, улыбался, вторгался на личную территорию, раздражал прикосновениями и давил вниманием. В какой-то момент его стало слишком много. А теперь — мало. Теперь хочется больше, больше, больше, теперь хочется сильнее, чаще, ближе. Теперь приходится ненавидеть себя за то, что мешкал и огрызался, что сдерживал себя, что не наслаждался каждым мгновением и прикосновением. Теперь жадно впитывается каждый взгляд и слово, потому что мало, а достаточно никогда не будет. — Можно вопрос? — голос Димы возвращает его в реальность, и Антон снова хмурится. — Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы понимать, что сам бы ты не передумал. Тебе нравится модельный бизнес, это то, что делает тебя счастливым последние несколько лет. И мой вопрос заключается в том, что стало для тебя важнее? Антон не дышит. Только моргает часто-часто и ощущает, как кровь отливает от лица. Как у него это выходит? Бить в цель. И в глаза еще смотрит так, что конечности сводит судорогой. И болезненные мурашки по коже. — Ты ведь не вернулся к... — Нет, — резко, отрывисто, три буквы на самое дно. Перед глазами темнеет, губы дрожат, и дико хочется что-нибудь сломать. Антон цепляется за край стола и стискивает челюсти, напоминая себе о том, что прошло слишком много времени, чтобы продолжать вспоминать. А он и не вспоминает. Не нуждается. У него есть, о ком думать. — А что тогда? — допытывается Дима, и Принц еще больше мрачнеет. — Не смотри на меня так, это не глупый интерес. Анорексия — это в первую очередь последствие проблем с психикой, причина которой кроется в каком-то событии в жизни, которое подорвало что-то внутри. Мы оба знаем, после чего у тебя крыша поехала, Шаст, — он делает паузу, дожидается его слабого кивка и продолжает: — И все эти годы ты не слушал никого, даже меня, а я последний у тебя остался от прежней жизни. А сейчас ты сам идешь на контакт и просишь о помощи. Кто-то должен был повлиять на тебя. — И? — огрызается он, сощурившись. — Это мое дело, Поз. — Я и не лезу, — он поднимает руки, принимая свое поражение, — я веду к тому, что держись за этого человека, кем бы он ни был. Он — твоя личная психотерапия. Я не знаю, кто он и что из себя представляет, если зацепил тебя настолько сильно, но именно его присутствие в твоей жизни может стать решающим толчком к выздоровлению. Понимаешь, — Дима вздыхает, — ты не подарок. Прости, но это так. С тобой тяжело. И если этот человек все равно рядом — это многое значит. Поэтому, прошу тебя, следи за собой. Лучше притормози лишний раз, лучше проглоти свои принципы, но сохрани его, хорошо? Я... я так хочу, чтобы у тебя все было хорошо, — его глаза начинают поблескивать, и это сбивает Антона с толку. Таким Диму он не видел очень давно. — Да и вообще — попробуй... Попробуй быть собой, хорошо? Собой — в плане тем, каким я тебя помню. Не закрывайся от людей, не бойся лишний раз повести себя глупо. Ты человек, Шаст, ты не машина и не робот. Пора бы тебе прекратить контролировать каждый свой шаг и начать выпускать эмоции. Антон вздыхает и задумчиво смотрит в сторону, прокручивая на пленке услышанные слова. Почему-то сейчас до него доходит, почему-то сейчас цепляет, почему-то сейчас понимает, и от этого почему-то очень спокойно. И в висках не стучит, и ритм сердца мерный и ровный. — Но это касается только общения, — напоминает Дима, — питание и лечение ты должен контролировать по-прежнему, а, может, даже внимательнее. От этого зависит то, как быстро ты придешь в норму и сможешь забыть о... об этом, — он кивает на его выпирающие ключицы, и Антон выше тянет воротник толстовки. Кажется, впервые за очень долгое время он выходит из больницы, грея внутри надежду.