спаси, но не сохраняй

Часть 25

 Ненавижу поезда. Душно, трясет, шумы постоянно внешние, от которых не спрячешься, даже если наушники в уши воткнешь. А сейчас даже слушать ничего не хочется — голова слишком кипит. Давит. Душит. Кроет. Как же тошно. Покурить хочется мучительно, но вставать и идти в специальный вагон не получается — ноги не слушаются, а руки трясутся так, что сидящая рядом бабушка скоро молиться будет, решив, что во мне дьявол пляски свои устроил. Только все наоборот — у меня внутри пустота. Вакуум. Большое сквозящее ничего, в котором противным, болезненным набатом бьется уже несколько минут е г о надрывное: «Почему?». Снова дышать не выходит. Блять. Делаю несколько жадных глотков из бутылки, морщась от того, что вода противно-теплая, и прижимаюсь горящим виском к стеклу, пытаясь отвлечься на быстро сменяющийся пейзаж. Деревья, заборы, граффити, здания, кусты, поля, река... Глаза, губы, кожа... Антон ненавидит меня меньше, чем я себя. Без перебора, конечно, когда у человека происходит сдвиг по фазе и он руки на себя накладывает, но все равно — презрения слишком много, непонимание самого себя, нежелание принимать ебаную реальность, которая теперь грязно-серая. Ненавижу возвращаться в прошлое и пытаться понять, когда я упустил контроль. Той ночью в московском клубе? На вечеринке по случаю дня рождения Паши? В больнице, когда впервые прорвался к Антону после приступа? Вариантов так много, еще больше моментов, столкновений и прикосновений, желания, которое покалывало в кончиках пальцев и отдавалось теплом в груди. Сначала все было так просто: новый проект в виде контакта со сложной моделью, не человек — объект для работы, который нужно было сломить. Обычно я справлялся с этим достаточно быстро, потому что научился ладить со всеми психотипами людей, но Антон отличался от остальных — Антон был болен. И это путало все карты. Я не мог смотреть на то, как остальные с легкостью принимают то, что он изо дня в день приближает себя к грани, играя в шахматы со смертью и лишь закуривает каждый раз, когда та стаскивает у него очередную фигуру. Если бы я не предложил рокировку, его бы уже не было. Антон — не уникальность. Антон — не божество. Антон — обычный мальчишка, которому была нужна помощь. Он ведь молодой еще совсем, жизни, по сути, не знает, только те острые углы, в которые она его загнала, он остался в своей пустой комнате, построив там свой собственный мир и поверив, что он и есть реальность. Какая-то покореженная версия «Шоу Трумана», только если там герой не знал, что все вокруг — ложь, то Антон заставил себя поверить. Всем было плевать. Они привыкли и приняли, а я не мог. Не мог смотреть на выпирающие кости и болезненный цвет кожи. Антон не самый красивый человек на свете, это прозвучало бы слишком глупо, я видел и привлекательнее за время своей карьеры, но ему надо было это слышать, надо было верить в себя чужими словами и заверениями, и я на них не скупился. Мне не жалко. Пусть заберет хоть все мое красноречие, лишь бы перестал стрелять навылет своими пустыми глазами. Он таким беззащитным казался на перроне, совсем ребенком, у которого забрали игрушку, которую он так долго просил. Ненавидеть себя стало так легко: он только начал отворачиваться, а я уже был готов шагнуть под приближающийся поезд. Только вот трус. Какой же я, сука, трус. Рывком поднимаюсь на ноги и иду по проходу между рядами сидений, натыкаясь на чужие ноги и сумки. Меня ведет из стороны в сторону, и я сомневаюсь, что это из-за того, что поезд движется, — чувствую себя пьяным или наркоманом, вот только у них хотя бы кайф в крови плещется, а у меня — вой волка да колючее железо. Нахожу открытое окно и жадно дышу, наплевав на то, что несет бензином и совсем немного — скошенной травой. Хуже уже не будет, я и так на грани обморока. Никогда бы не подумал, что собственное решение может довести до такого состояния. Но по-другому я не мог, по-другому было бы неправильно, по-другому было бы еще больнее. Не мне. Ему. Ради него же все это. Я бы никуда не делся, я бы остался, я был бы рядом и продолжал целовать, просыпаться рядом с ним по утрам и пересекаться взглядами и пальцами на работе. Только вот это было бы анестезией, а не лечением. Дима тогда был прав — я видел в глазах Антона ту же упрямую решительность, что и в те моменты, когда мы с ним обсуждали его болезнь. С той разницей, что теперь этой заразой был я сам. А быть вирусом в теле человека, с которым ты заново научился дышать... Увольте, дайте сигарету, мне нужно высушить себя подчистую. Мне без него пусто. Мне без него тихо. Мне без него темно. Привык — прирос — прилип — завяз. Мой поразительный зависимый мальчишка. Губы крепче поджимаю, стиснув челюсти, и прокручиваю в голове его улыбку. Тогда, в нашу первую встречу, он попросил меня перестать светить, даже не подозревая, что это я ослеп, впервые увидев его вживую. Ослеп от желания сделать так, чтобы он горел настоящим светилом, а не копировал торшер, купленный в Икее. Не знаю, откуда я знал, что это возможно, но был уверен. И как-то сразу все вышло за границы отношений модель-фотограф, потому что он всегда был на шаг дальше, а я — на два ближе. Странный танец, в котором оба партнера пиздецки хуево танцуют, оттаптывая друг другу ноги, сбиваясь с ритма и убивая обувь в хлам. Будь это другой человек, я бы быстрее все провернул и, может, так не усугублял бы ситуацию, только вот Антон — запущенный случай, приходилось осторожничать, держаться настороже, если и напирать, то в рамках разумного, лишь изредка позволяя себе перегибать палку, чтобы разжечь еще больший интерес. Антон ведь во всем этом нуждался — в вызове, в столкновении постоянном, в словесной — и не только — борьбе. Он отвык от этого, закрывшись в своей идеальной коробке, а тут я, готовый избавить его от тяжести в виде запаса нервных клеток. Жаль только, что и свой пришлось растрясти. Тогда, год назад, я наивно думал, что своим поведением и упрямством просто заставлю его включить желание жить и бороться, отработаю контракт и займусь кем-то другим, получив новый опыт. А потом Москва, показы, один номер на двоих, фотосессии... И глаза его, черт возьми, глаза — такие пустые и глубокие, словно кто до ядра земли яму раскопал. Только в них пустота не красивая, когда тонешь и выплывать не хочется, — она колючая, промозглая, как погода осеннего Питера. И если от ветра можно было укрыться, закутавшись в несколько слоев одежды и запастись чаем, то от взгляда кололо сразу глубоко, не давая внешнему теплу помочь. Меня просят вернуться на свое место, и я снова вжимаюсь в кресло, глядя в окно. Телефон я выключил почти сразу, просто оградившись от всего мира. Я знаю, что это глупо, но если вести себя, как ублюдок, то соблюдать все правила. Конечно, я не буду отправлять кого-то в черный список, не буду делать вид, что последнего года не было, но... Воздуха. Как же мне не хватает воздуха. Руки тянутся к мобильному, чтобы открыть галерею и пролистать наши совместные фотографии, как бы снова напоминая, почему я все это делаю, но знаю — нельзя. Нельзя, иначе совсем по швам, наизнанку, подчистую. Я и так почти насквозь. Я от себя бегу. Было бы глупо отрицать, что с Антоном все стало иначе — лучше, правильнее, спокойнее. С ним все искренне, открыто, надрывно, так, как хочется, как надо, как дышится, как живется, в конце концов. Только вот одно «но» — ново слишком, непривычно. До него у меня никогда ничего такого не было. Были служебные романы, были встречи на одну ночь, были коллеги-на-потрахаться, были непродолжительные отношения, которые заключались в редких походах в ресторан и кино, которые заканчивались у кого-нибудь дома. И мне хватало. Не было ответственности, не было требований, не было этого «мы», «нас» и «наше». Поэтому когда Антон предложил съехаться, внутри что-то взорвалось и время замерло. И дело вовсе не в том, что я не был уверен в нас, — я боялся быть закрепленным за кем-то, потому что одно дело просто встречаться и совсем другое — жить вместе. В таком случае слишком многое меняется: вы проводите вдвоем в несколько раз больше времени, вы распределяете обязанности, у вас появляется больше поводов поссориться, да и... Не люблю кому-то принадлежать и от кого-то зависеть. Мне свобода нужна. А с Антоном у меня ее не было и без совместного жительства. Но он так хотел этого, так улыбался нервно, у него так глаза надеждой сверкали, что я соглашался оставаться у него, соглашался на подгоревшие завтраки и поцелуи в шею во время мытья посуды, соглашался на торопливый секс на кухонном столе, соглашался оставлять вещи на специально отведенной для меня полке в шкафу. Меня это напрягало: осознавать, что после секса не нужно уходить, собрав вещи, что можно обнять во сне и почувствовать, как прижимаются ближе, что это нормально — перетягивать друг у друга одеяло утром, вернувшись в подростковый возраст, готовить вместе и ходить в магазин, крепко держать за руку, признавая, что м о е. Все это было так странно и непривычно. Но стоило его улыбки. Даже маленькой, той, которая спряталась в ямочке на щеке. Я ради нее на все плевал. Да и сейчас бы плюнул. Если бы не тот разговор с Димой. Антон ведь изменился за этот год. Он другой совсем — живой, открытый, веселый. Для него не является проблемой рассмеяться громко или недовольно заворчать, вступая в дебаты. Прежний Принц бы просто промолчал и ушел. А нынешний улыбается, тянется к людям, не чурается прикосновений, а наоборот жаждет их. И я дышать готов каждым мгновением, когда он сгибается от смеха в компании девчонок, когда он взахлеб делится с Пашей новыми идеями, когда спорит со Стасом и Лешей из-за ретуши. Он ведь рожден для этого. Он должен цвести и слепить своей улыбкой, а не закрываться в безразмерные толстовки, пряча пятна на теле и опуская глаза. Он должен смотреть прямо в лицо, высоко поднимать голову и не бояться утонуть в жизни. Он жить должен. И последнее время он именно жил и наслаждался этим — я видел. И я хотел бы и дальше быть рядом и крепко сжимать его руку в тот самый момент, когда он спорит с кем-то из-за предстоящего показа. Я бы все отдал, чтобы быть частью его жизни столько, сколько это возможно. Только тогда ничего не изменится: как раньше он цеплялся за свою болезнь, которая делала его уникальной моделью, так теперь он будет цепляться за меня, концентрируя себя снова в одном чем-то, забывая об остальном. А я этого не хочу — не хочу его зависимости. Пусть даже от меня. Казалось бы, я должен этому только радоваться, — тому, что он весь во мне, а я — в нем. Во всех смыслах. Только вот я так не могу — не хочу, чтобы его мир крутился вокруг меня, не хочу, чтобы он ради меня забывал обо всем остальном. Я знаю, что сейчас он на грани. Почти вижу, как он сидит прямо на вокзале, потому что у него ноги не слушаются. Сам еле дополз до своего места в вагоне. А ему каково... Труднее всего было не рвануть обратно, потому что хотелось бросить вещи, догнать, прижать к себе и все объяснить, расписать всю душу по буквам, черным по белому, чтобы понял, чтобы осознал, чтобы поверил, что мне не плевать. Мне ведь не плевать. Мне без него теперь никак — привык. Его упрямство, его напористость и хитрый прищур, его тонкие запястья и упругие бедра, его чистая, без единой родинки, спина и отпечатки моих пальцев на плечах, его смех и стоны, его светлые волосы, его шепот над ухом. Его неозвученное признание. — Арс, я тебя... Молчи, молчи, м о л ч и, черт возьми. Еще и это предложение из другого агентства... Это, конечно, не Милан и не Париж, но все равно на слуху постоянно, да и вообще это другой мир, другие правила. Новые знакомства, связи, возможности... Мне это необходимо. Мне нужно двигаться дальше, нужно перестать уже топтаться на одном месте и попробовать что-то новое. Сам бы я, может, не решился разобраться с обеими проблемами таким образом: долго бы метался, думал, поедая себя изнутри, но вряд ли бы рискнул. Но Эд... Поэтому к нему и тянуло всегда — это все равно что рассматривать свои старые фотографии и вспоминать, каким ты был несколько лет назад. Эд — мое кривое зеркало. Худшая версия меня. Мое прошлое, которому я боюсь в глаза смотреть. И которого жажду каждой клеточкой того ублюдка, которым был слишком долго. С ним рядом находиться опасно — пахнет жизнью, которой я лишился и по которой буду скучать всегда, потому что именно тогда чувствовал себя максимально живым. Эд... Сжимаю кулаки, вонзаясь ногтями в кожу, и прикрываю глаза. Слишком много вопросов, на которые я не хочу знать ответы. Мне хватает той фотографии и разбитого лица Скруджи, чтобы отдалиться от той ночи, когда я потерял контроль. Не хочу знать, что тогда было между нами, потому что могло быть все что угодно, ведь и в трезвом состоянии мне нередко было трудно сдержаться, а после количества выпитого... Если бы не Антон... Нет, не хочу. Даже думать не хочу. Ни думать, ни вспоминать, ни представлять. И так по локоть, по шею, по гланды в собственном дерьме, от которого вряд ли смогу очиститься. Еще ниже упасть я не могу. Эд мне помог. Когда я уперся в тупик, когда окончательно запутался и понял, что не в ладах с самим собой, он неожиданно помог. Когда я получил предложение работать в Европе, я ночь не спал, потому что не знал, как реагировать, ведь это такой шанс, который выпадает лишь раз, такие возможности, такое будущее... И Антон. Мой Антон, спавший тогда рядом и крепко сжимавший мою ладонь во сне. Мог ли я оставить его? Мог бы оставить проверенное место ради манящей неизвестности? Сам я не мог понять. А Эд согласился помочь разобраться и разложил все по полочкам — сухо, четко, честно и доступно, предоставив мне все плюсы и минусы обоих решений и возможные последствия. А потом сказал, что он бы рискнул. Что сорвался бы и выбрал неизвестность. И я... Не выдержав, включаю мобильный и буравлю взглядом иконку галереи. Там моя жизнь. Хотя нет, не так — н а ш а с Антоном жизнь. Там так много его снимков, что я мог бы выпустить целый сборник на все случаи жизни. Камера любит Антона, эта любовь взаимна, поэтому порой удержаться было чертовски трудно. Да я и не хотел. Я видел Антона любым, абсолютно любым, и мой фотоальбом забит сотнями фотографий: четких и смазанных, цветных и черно-белых. И я не могу ни одну удалить, просто не могу — цепляюсь за улыбку, растрепанные волосы, тень от ресниц, кольца на пальцах и понимаю, что уехать было самой большой ошибкой. Я ведь эгоист. Я думаю прежде всего о себе. А сейчас свалил и оставил то единственное, что действительно имело для меня смысл. Едва сдерживаю ругательство, когда экран загорается, показывая номер Эда. Последнее, что мне сейчас нужно, — это слышать его голос, но, может, дело касается Антона? Может, с ним что-то случилось и... — Ты правда уехал? Не голос Эда. Какой-то потерянный, хриплый. Совсем-не-он. — Ты сам мне посоветовал сделать так. — Ты мог сказать мне. — Зачем? — Я бы с тобой поехал. Знаю. Знаю, что поехал бы. Видел по его глазам тогда, в парке, когда мы говорили обо всем этом. Когда он губы кусал, когда смотрел как-то хмуро и словно не решался о чем-то спросить. Ебаный парадокс — Выграновский не решается что-то сделать. Так вообще бывает? Прикрываю глаза и борюсь с желанием отключить мобильный. Не хочу, чтобы мой мир окончательно сломался, а это случится, если Эд сейчас скажет что-то слишком глупое и неправильное, что-то, что пойдет вразрез с его образом и превратит в щенка, потерявшего хозяина. Это ведь не про нас. Это не мы. Не мне. Не нужно — ненужный. Мне б к Антону. Мне б извиниться. Мне бы снова к себе прижать и вспомнить, что сердце может биться ровно, а кислород — спокойно поступать в легкие. Что ладоням не обязательно потеть от нервотрепки, что голова может не болеть, что трава просто зеленая и нет в ней ничего от е г о глаз. — Я знаю, что мешал бы тебе. Но я бы все равно поехал. Ты... ты не понимаешь, верно? Мне... мне надо, Арс, мне надо было поехать с тобой. Нет, не надо было бы. Мы бы не справились. Точнее, «нас» бы не было — был бы я, ты и твои претензии. Были бы проблемы, скандалы, ссоры, срывы, а ведь мы даже не друзья. Нас связывает только та ночь, о которой я ничего не знаю. Ты мне никто. Ты мне незачем. Ты неправильный весь. От и до. В тебе нет ничего от н е г о. — Давай без меня, Эд. — Как всегда. Молчит, а я вижу его поджатые потрескавшиеся губы. Я бы их целовал, если бы в голове не было других. — Ты правда его оставишь? Он загнется. — Он сильный, хоть и не знает об этом. Он справится. На это весь расчет — Антон выкарабкается. Я знаю — сейчас ему больно. Он в замешательстве, он не понимает, он в тупике, в который так долго и тупо тыкался я сам. Только я трус и эгоист, который идет по головам и думает о себе, находя самый простой путь, а он другой — он переступит через свое состояние и пойдет дальше с высоко поднятой головой. У него внутри стержень, закаленный электричеством. Иначе как объяснить то, что от него импульсы по телу и в мозгу искрит? Он переживет мой уход, он вытащит себя и удержит на плаву, а если нет — его люди будут рядом. Может, Антон и думает, что он один, но это не так — у него есть друзья, которые его не оставят, и они никуда не денутся, даже если он сейчас снова замкнется. Это страшнее всего — представлять, как он снова становится прежним загнанным в угол зверем, который разве что не скалится, когда к нему руку тянешь. Это ведь не он, это маска, прикрытие, спасение, которое так долго выручало его. Но это не Антон. Не мой Антон. Мой Антон проглотит обиду и назло мне станет еще лучше. — А если нет? — Он захочет показать мне, что ему плевать, что я ему не нужен. — А если нет? Как заевшая пластинка. Почему тебе не плевать, Эд? Почему ты продолжаешь говорить со мной? Почему ты все еще на связи? Чего ты ждешь? Приглашения? Очередной просьбы о помощи? Неожиданного откровения? Ты же знаешь — его не будет. Ты всегда будешь на несколько ступеней ниже его, потому что с ним я ни в ком другом не нуждаюсь. Он для меня все, Эд, и ты давно это понял. Поэтому и натворил делов той ночью — хотел забить себя хоть чем-то, наивно надеясь, что это мне поможет. Только вот не помогло — глубже себя похоронил да увяз еще сильнее. Я знаю, каково это, — таким же был. Оступался, ошибался, злился, ненавидел и жаждал чего-то. И только сейчас понял — света жаждал. Темно мне было в моем персональном аду. — Тогда позвони мне. Или Дима, или Сережа, или Паша — похуй. — И ты приедешь? — К нему — да. Гудки бьют по ушам, но я его понимаю — я бы тоже обозлился, если бы со мной так поступили. Но я иначе не могу. Тут даже не намечается вопрос выбора — он очевиден. Антон. Всегда. Даже в момент самой сильной ссоры, даже во время самой детской истерики, даже в случае самой глупой претензии. Я все равно ведь без него долго не справлюсь. Даже если он никогда больше не захочет увидеть меня, я буду следить за ним. Мне нужно, мне иначе никак. У меня мир без него клинит, оставляя меня во временной петле, в дне, когда я оставил его на перроне, решив, что так будет правильно. Открываю последнее фото в своей галерее и шумно вдыхаю, чуть не выронив мобильный. Я сделал этот снимок утром, когда уходил. Антон спит, такой спокойный, расслабленный, на губах — легкая улыбка, волосы растрепаны, прикрывают лоб и бросают тени на щеки, рот приоткрыт, губы пухлые, искусанные, ключицы, плечи, грудь, живот, сбитое к бедрам одеяло... Мне хочется его коснуться. Провести пальцами по плечу к локтю, перехватить руку, прижаться губами к тонким длинным пальцам и шепотом извиниться за то, что сказал так мало на перроне, что сбил с толку, что оставил, что предал твое доверие. Я просто так хочу, чтобы ты крылья обрел, чтобы перестал зависеть от чего-либо и понял, что ты можешь сам, что и так дышится, и так живется. Мне б самому за тебя цепляться да просить не оставлять меня, а я ушел, решив, что так будет правильно. Может, и правильно. Ты мне доверишься, мой Принц? Пожалуйста, мне так хочется, чтобы ты справился. Хочу видеть твою улыбку и знать, что все не зря. Не зря тогда остался. Не зря себя изменил. Не зря самому себе признался, что я тебя тоже...